13

— Видел? — сказал Арик. — Не работа, а забава… Это не то, что сучки рубить. К вечеру стаканов сто сделаем, и, пожалуйста, получи сто пятьдесят рубликов.

— Посмотрим, что ты к вечеру запоешь, — с еще неостывшей злостью ответил я ему. — Пызя не такой дурак, чтобы деньги на ветер выбрасывать… По мне лучше дрова колоть…

Арька недовольно насупил черные редкие брови, но промолчал. Он снял с проволоки десятка два корней, сложил их возле себя и уселся на станину рубилки. То же сделал и я.

— Ну, начали, что ли? — спросил он.

— Давай.

И мы задвигали рычагами, подкладывая на ножи желто-зеленые высохшие корни табака. Сначала было легко и просто. Но потом выяснилось, что сидеть на станине в одном и том же положении не так-то уж легко и просто, сесть же как-то по-другому, чтобы не ныла спина, нет никакой возможности — переменишь положение тела, нельзя работать рычагом. Выяснилось и другое: рубить табак и не чихать поминутно — нельзя, злая табачная пыль поднималась из-под ножей, лезла в ноздри, в глотку, в глаза. И мы чихали и вытирали слезы, бегущие из глаз. Вскоре Арька полез к выходу:

— Пойду глотну свежего воздуха, — сказал он, не глядя на меня. — Здесь обалдеть можно.

Я засмеялся и пошел, пригнувшись, за ним.

На улице все тот же угрюмый серый день и все так же бегут по небу разорванные на клочки грязно-серые тучи, а мне кажется, весь мир преобразился — смотрел бы и смотрел, дышал бы и дышал полной грудью этим прохладным, удивительно вкусным воздухом. Сверху нам виден весь Пызин двор: сарай с тесовой, покрытой серо-зелеными лишаями крышей, дощатый забор, а за ним — сад. Ветер треплет в саду деревья, они вздрагивают, топорщат листья, как куры перья, когда они встряхивают с себя пыль. По тропке вдоль забора бегает на позвякивающей цепи овчарка. Я тихонько свистнул. Собака остановилась, повернулась и, неотрывно глядя на нас своими желтыми хищными глазами, зашевелила острыми ушами. Я вспомнил, как она однажды спустила с меня штаны. Хорошо, что я успел тогда перелезть через забор, иначе не миновать беды — такая здоровенная тварь, совершенно одичавшая в одиночестве, могла бы горло перегрызть. И сейчас, мстя за прошлое, я показал Пальме — так звали овчарку — язык. И удивительное дело, она поняла, что ее дразнят. Собака глухо зарычала, оскалив белые клыки, потом судорожно зевнула, открыв огромную красную пасть, и уселась на тропинке.

— Не дразни Пальму, — сказал Арик. — Она умная.

— Ну, для того, чтобы бросаться на всех, ума не так много требуется, — возразил я ему. — До этого додумается любая дворняжка, стоит только посадить ее на цепь… Вот у пограничников собаки — это да.

— Так те ученые… И Пальма была бы не хуже, если бы выучить. Ее никто не дрессировал, а и то все понимает. Вот смотри… — И Арик крикнул: — Пальма, служи!

Пальма склонила голову набок и дружелюбно облизнулась.

— Я кому сказал, — настойчиво повторяет Арик, — служи!

И что ты скажешь, Пальма вдруг села на задние лапы, передние согнула на весу и от удовольствия вывалила наружу длинный розовый язык.

— Что, видел? То-то! — торжествующими и сияющими глазами посмотрел на меня Арик. — Это я ее научил. И еще кое-чему научу — я умею… Не смотри, что собака, она тоже с понятием, с ней нужно только уметь обращаться.

— Ладно, дрессировщик, — говорю я Арьке. — Однако твоя понятливая Пальма за нас табак рубить не будет. Пойдем-ка, дружок, нюхать табачок и чихать.

И снова хрумкают наши машинки, и снова мы чихаем на весь чердак и размазываем по щекам «горючие» слезы. И дочихались. Часа через два у Арьки носом пошла кровь. Он сполз по лестнице на землю, сел на последней перекладине, запрокинул голову.

— Вот тебе и забава, — проворчал я, устроившись на перекладине выше. — Здесь, оказывается, нужно еще и кровь проливать… Не-ет, так дело не пойдет… Нам придумать что-то надо, чтобы эта проклятая пыль не лезла в нос…

— Противогазы нужно, — не открывая глаза, сказал Арик.

— Чего? Противогазы? А получше ничего не придумал?

Чудак человек этот Арька! В нем каким-то образом уживаются две крайности: упрямство и наивность. Ну взять хотя бы противогазы. Предположим, что он натянет это страшилище себе на голову, будет дышать через гофрированную трубку. Представляю себе, что из Арьки получится через пятнадцать минут! Да он в обморок брякнется от недостатка воздуха! Уж я-то знаю, что такое противогаз, в школе изучали, — прескверная и преглупая штука. У меня даже подозрение есть, что ни от какого газа, в случае чего, противогаз не спасет — наоборот, задушит…

Арька громко швыркает носом, осторожно дотрагивается до него пальцем.

— Кажется, прошло? — и смотрит на меня вопросительно снизу вверх.

— Прошло, только нос на картошку стал похож — распух… Но что же придумать? Мы должны что-то придумать, Арька!

И Арька придумал. Оказывается, у него тоже бывает просветление в мозгах. С самым невинным личиком, которое немного портит его распухший азиатский нос, он предложил гениальную идею. Выразил он ее следующим образом:

— Марлей морду закрутить, что ли?

Я даже застонал от зависти и восторга.

— Во! — кричу я и сваливаюсь с перекладины на землю. — Ты спаситель человечества, Арька! Так и нужно — завяжем марлей, и тогда нам ничего не страшно! Марля есть?

— Есть, — выразительно и с явным удовольствием булькнул носом Арька. — Бинты. Широкие. Тетка нарезала ногу мне перевязывать.

— Тащи пару!

Арька взял свою палку-костыль и запрыгал за бинтами, а я опять взобрался на перекладину и впервые за весь день подумал, что теперь-то Пызе обязательно придется раскошелиться. «Уж теперь-то, старая калоша, мы оберем тебя… Теперь-то мы постараемся!..»

С марлевыми повязками на лицах мы взобрались на чердак и устроились у станков. Дело сразу двинулось вперед. Конечно, табачная пыль проникала и через марлю, но это было совсем не то! Мы чихали, но редко, и работали, как одержимые. Я сказал Арьке, о чем думал, пока он прыгал за бинтами, и он согласился: «Оберем Пызю до последнего гривенника!»

Хрум-хрум-хрум — сытно урчали в ответ Пызины рубилки…

Незаметно подкрался вечер? Тучи наконец закончили свой торопливый бег над городом, и солнце, освобожденное из их плена, вдруг брызнуло соком золотистых лучей в нашу полутемную мастерскую. От неожиданности я зажмурился и засмеялся — как хорошо! И дышать вроде легче стало.

Арик, не понимая, глянул на меня и глухо, сквозь повязку, спросил:

— Ты чего?

— Солнце, — ответил я. — Хватит на сегодня, Арик, давай мешать листья с корнями и звать Пызю. Поработали мы здорово, Пызя от злости лопнет, когда увидит…

Пызя пришел с огромным граненым стаканом. Ну, ясно, опять надуть хочет. Политика известная: на базаре будет отмерять нашу продукцию стаканом, вдвое меньшим ло вместительности. Меня это страшно возмущает. Ну кого провести хочет — пацанов! Мы целый день чихали, как проклятые, аж голова трещит сейчас, а он пришел и опять норовит урвать себе побольше. Есть ли совесть у этого человека?

А Пызя, кряхтя и вздыхая, опустился на станину станка, пододвинул к себе один из ящиков с табаком и начал отмерять, пересыпая готовый самосад в мешок. Как он это делал! Смотреть было противно. Зачерпнет стакан, умнет в нем так, что потом не высыпешь, да еще горку насыплет сверху. И считает врастяжку:

— Ра-аз… Два-а… Три-и…

Ну, тут уж я не выдержал.

— Михал Семеныч, — спросил я так кротко, как только мог, — а на базаре вы стакан набиваете так же, как сейчас?

Пызина рука, трамбующая табак в стакане, остановилась. Старик медленно поднял голову и уставился на меня. И опять я увидел, как помолодели его глаза, как в них заблестело что-то живое и острое. Пызя пожевал губами и ответил:

— А тебе что за дело? Продукт мой и не боись, продать сумею… А у тебя, мальчик, язык больно длинен… Вот возьму и ничего не дам тебе — о чем запоешь тогда? Вот то-то… Ну, ин ладно… Ты мне нравишься, хоша и языкаст.

От обиды у меня аж сердце зашлось. Смотри, как рассуждает эта развалина: хочу заплачу, хочу не заплачу. Пусть только попробует не отдать мне заработанное! Не на такого напал! Да я… А впрочем, что бы я сделал? Не знаю, но мне казалось, что у меня есть сто способов отомстить Пызе и один из них — тут же развеять по ветру весь его «продукт»: схватить мешок, когда старик пересыплет в него весь свой табак, и вытряхнуть с чердака на землю — пусть потом собирает! Поэтому я ответил как можно спокойнее:

— А мерить нужно все-таки по-честному. Нехорошо обманывать малышей.

О малышах я, конечно, подзагнул, и Пызя рассмеялся хриплым смехом, перемежаемым утробным кашлем:

— Это вы — малыши? Кху-кху!.. Ах ты паразит, чтоб те… Кха! — И добавил не то с уважением, не то с удивлением: — Ну и язычище у тебя — прямо бриться можно, ну, востер… Будь по-твоему, отмеряй сам, черт тя подери… Давай, давай, крой…

И я «крыл». Честно, хотя и чесались руки насолить Пызе — засчитать один стакан за два. Но мне надоело все это. И устал. Хотелось поскорей выбраться из полутемного чердака, воздух в котором пропитался запахами застаревшей пыли и паутины, резкими испарениями самосада — вырваться и окунуться в прохладный вечер, подставить лицо студеному ветерку…

— …Сто пять! — объявил я, высыпав последний стакан в мешок. — Фу, устал!

— Ничего себе, — сказал Пызя и начал откручивать колпачок масленки-табакерки. — И все верно. Молодцами вы нынче… Ну, ин ладно, давай посчитаем, сколько я должен вам заплатить.

— Сто пятьдесят семь рублей пятьдесят копеек, — ответил я.

— Эка, уже сообразил… Однако много… А-а… шти! Шти!.. И зачем они вам, деньги? Может, еще чего дать взамен?

— Нет, не нужно, — резко ответил я, поняв, что Пызя так и не оставил мысли надуть нас. — Мы хотим получить деньгами…

— А-а… Ну, ин ладно, деньгами так деньгами, рассчитаемся добром-порядочком. — И с этими словами Пызя полез в карман своих толстых, сшитых на износ штанов. Долго он шарил в нем рукой, пока не извлек на свет божий зеленый, засаленный до блеска кисет, стянутый такой же засаленной бечевкой. Замедленными движениями плохо гнущихся пальцев развязал бечевку и вытащил из кисета пачку бумажных денег. Послюнявив об язык указательный палец, начал отсчитывать пятерки, рубли, трояки. Отсчитал, достал мелочь, отложил пятьдесят копеек, и все это — и бумажки и монеты — молча сунул мне под самый нос.