Лица юристов, которых он больше чем не любил, которые питали его фантазии об убийстве, даже виденные много лет назад, теперь проплывали в его мыслях, перекошенные. Не говоря уж о необъяснимом намерении распотрошить на куски оборудование, более-менее легально поступавшее в мастерскую. Один из парочки безумных изобретателей мог спросить: «Что, черт возьми, мы собираемся со всем этим делать», другой пожимал плечами и отвечал: «Всякое бывает», оборудование ложилось на полку или в шкаф, и, будьте уверены, однажды им оказывалось нужно что-то, что подключает к электричеству инфракрасную лампу, или для двойного преломления под определенным углом поляризации, и нужный предмет окажется под накопившейся горой хлама.
Мерль завел маленький бензиновый двигатель-генератор, свел два графита вместе под прямым углом и осторожно развел их в разные стороны снова, слепящая дуга пылала между ними. Настроил объектив. На стене появилось увеличенное изображение делового центра Лос-Анджелеса, монохромное и неподвижное. Мерль потряс графиты, повернул какие-то ручки, достал из встроенного сейфа сияющий красный кристалл, положил его в платиновую колбу и осторожно задвинул на место.
— Лорандит, привезен из Македонии перед начало Балканских Войн, чистый арсеносульфид таллия, более чистого качества нигде не найдете.
Электровакуумные лампы зловеще пылали. Жужжание, нельзя сказать, что созвучное, доносилось из двух-трех источников.
— …Теперь смотрите.
Так незаметно Чик пропустил то мгновение, когда фотография ожила. Лошадь подняла копыто. Трамвай вышел из состояния инерции. Одежда городских фланеров начала трепетать на ветру.
— Разве это — не самая чертовски невероятная вещь, которую мы когда-либо видели? — воскликнул «Дик» Заднелет, тем больше впадавший в изумление, чем подробнее знакомился с этим механизмом.
Следующие полчаса Мерль по очереди проецировал на стену другие слайды из жизни Америки, несомненно, в движении. Совокупный эффект занятого населения маленького города.
В каждом кадре танцы, драка в салуне, застолье, игра на тотализаторе, труды буднего дня, праздношатание, совокупления, прогулки, еда в обеденных фургонах, посадка и высадка из трамваев, игра в безик: некоторые кадры черно-белые, некоторые — цветные.
После многих лет работы над этим процессом Мерль по секрету сообщил, что начал понимать: его миссия — освободить не только фотографии, которые он делает, а всё, что попадается ему на пути, словно принц, который поцелуем пробуждает Спящую Красавицу.
Все по очереди, по всей земле, отвечали на его желание, фотоснимки дрожали, трепетали, начинали шевелиться, сначала медленно, потом ускорившиеся пешеходы уходили из кадра, ехали экипажи, лошади опорожняли кишечник на улице, зрители, повернувшиеся спиной, открывали лица, улицы темнели, газовые фонари включались, ночи становились темнее, звезды катились, проходили, растворялись в рассвете, семейные встречи за праздничным столом заканчивались опьянением и остатками еды, сановники, позировавшие для портретов, моргали, рыгали, сморкались, вставали и уходили из студии фотографа, вместе со всеми остальными предметами, освобожденными с этих фотографий, вернувшими свою жизнь, они выходили за пределы объектива, словно вся информация, которую нужно будет изобразить в неопределенном будущем, в исходном «снимке», в каком-то молекулярном или атомарном масштабе, границы которого, если они существуют, еще не достигнуты...
— Ты думаешь о состоянии размера гранулы, — отметил Розуэлл, — так что рано или поздно нам не хватит разрешения.
— Это может быть нечто, заключенное в природе самого Времени, — размышлял Чик.
— Это выше моего понимания, — улыбнулся Розуэлл. — Тут одни старики.
— На борту моего судна есть парень, Майлз Бланделл, он всегда понимает такие вещи глубже, чем большинство людей. Я хотел бы рассказать ему о вашем изобретении, если не возражаете.
— Только если он не связан с кинобизнесом, — ответил Розуэлл.
— А теперь непременно найди детектива Базнайта, — сказал «Дик», когда они уходили. — Иногда ему требуется сделать лишь один телефонный звонок.
— Стрелять в кого-то было бы лучше, — пропищал Розуэлл.
Идя сквозь туман к «паккарду», Чик сказал отцу:
— Хорошо, что я никогда тебя не фотографировал, а то эти парни показали бы мне всё, что ты делал тридцать лет.
— О тебе могу сказать то же самое, сынок.
Когда они собрались садиться в автомобиль, «Дик», словно ему это только что взбрело в голову, спросил:
— Может быть, ты хотел бы немного поводить машину?
— Стыдно признаться, но я не умею.
— Задержишься в Лос-Анджелесе подольше — думаю, научишься, — он завел мотор. — Научу тебя, если хочешь. Для этого не нужно много времени.
Вернувшись на аэродром, они нашли «Беспокойство» в сиянии непривычно яркого электрического света, расцветавшего в благоуханной пустыне ночи. На кухне ароматы пищи. «Дик» на мгновение прижался лбом к рулю.
— Думаю, мне лучше вернуться к старушке Трикл.
— Не хочешь подняться на борт и поужинать, пап? Сегодня вечером красная фасоль, креветки и рис в стиле байю. Можешь познакомиться с Виридианой, если она со мной опять разговаривает, а потом мы можем поднять судно и немного полетать над Водоемом...
Удивительно, но после стольких лет разлуки лицо отца не было столь нечитаемым, как того ожидал Чик.
— Ладно. Думал, ты никогда не спросишь.
Офис Лью в Лос-Анджелесе находился в одном из шикарных новых зданий, возвышающихся вдоль Бродвея, повсюду лифты и электричество, огромный внутренний двор под стеклянным куполом, золото и синева, почему-то более насыщенная, чем выцветшие цвета, которые вы обычно видели по всему городу. В вестибюле зеленеют пальмы хамеропс и диффенбахии, внутрь можно попасть, лишь пройдя три уровня доступа, на каждом — секретарша, мнимо похожая на сильфиду. Эти девушки также работали на киностудиях «каскадерами», когда сцена, по мнению страховщиков фильма, могла угрожать жизни актрисы-звезды, которая должна, например, повиснуть на кромке небоскреба или ехать на мотоцикле по железной дороге перед ускоряющимся паровозом. Фетида, Шалимар и Мезонин, чьи стильные феминистские наряды стенографисток скрывали тела, созданные для чувственных наслаждений и дискомфорта чужаков, все являлись водителями высшего класса, имели лицензию на ношение оружия, твердо стояли на ногах, как ослы в Большом каньоне, умели спускаться на шпильках с лестнице в бальный зал отеля, не споткнувшись, хотя иногда смеха ради сумасбродке Мезонин нравилось делать именно это, притворно визжала на лестнице высотой тридцать футов, чтобы привлечь внимание толпы.
Прямо внизу по улице находилось здание компании «Пасифик Электрик» и ее нового юрисконсульта П. Е. Баффета, Лью любил там перекусить на завтрак, когда завтрак был в меню. Если завтрака не оказывалось, а бывало это после долгой выматывающей ночи, Лью ударялся в то, что считал в преклонном возрасте перед наступлением Сухого Закона серьезным пьянством.
Лью оставался в Лондоне, пока мог, но к моменту окончания Войны Британия, Европа — всё это казалось сном. Он мог вдыхать запах стейков по эту стороны Атлантики и на Эйри-Лейн, он был потрясен тем, как долго не мог вспомнить, что Чикаго — его дом.
Все носились туда-сюда. Он вернулся, чтобы узнать о том, что «Расследования Белого Города» выкупил траст с востока, теперь они в основном предоставляли услуги «промышленной безопасности» — термин, означавший разбивание голов тем, кто бастует или, возможно, только подумывает об этом, все агенты теперь ходили в двухцветной коричневой форме с автоматическим кольтом. Нейт Приветт вышел в отставку и жил в Линкольнвуде. Все, кто хотел с ним повидаться, должны были позвонить его личному секретарю и договориться о встрече.
Нельзя сказать, что у Лью дела шли плохо. Приходило много денег откуда-то из-за границы, одни говорили — проценты от азартных выигрышей, другие настаивали, что это — контрабанда оружия, или рэкет, история всегда зависела от того, как рассказчик относился к Лью.
Но понадобилось всего несколько лет в Лос-Анджелесе, чтобы он превратился в очередного старого брюзгу региона с насыщенным бронзовым загаром, много повидавшего, действовавшего в туалетах богачей, на откосах дюн прибрежных городов, в деревнях лачуг, в переулках Голливуда, полных такой кудрявой экзотики, что Чикаго по сравнению с ними казалось невинной детской площадкой. Он еще верил в свою грубую проницательность, меткость и скорость стрельбы. Он ездил на полигон возле пляжа и много тренировался. Иногда дамы, прогуливавшиеся вокруг Водоема Лос-Анджелеса, — бывшие киноактрисы, риелторы, чертовки, на которых тут не раз можно было наткнуться, могли забыть о благоразумии и согласиться провести с ним полчаса в постели или, чаще, прямо в каком-нибудь тускло освещенном бассейне, но никаких долгосрочных отношений, как назвал это его психиатр д-р Глуа.
Ему было известно о том, что другие служители закона в те времена, работавшие на обе стороны, пока не забывали, на чьей они стороне, получили чины, некоторые из них, худшие из худших, теперь, давно сбрив свои длинные седые усы, богатели на сделках с недвижимостью, лишь немногим более законных, чем ограбление поездов, благодаря которым они привыкли получать свои доходы...головорезы, более благопристойные, а когда-то — дьявольски смертоносные, поселились в домах-шале в долине вокруг Пико вместе со своими веселыми невестами, которые пекли пироги, устраивались на холме сценарными консультантами фабрик-теней, неутомимо превращая те дикие старые дни в безобидные репортажи для трепетных зрелищ. Лью никогда не думал, что доживет до этого дня, но здесь он повторял это себе ежедневно.