— Приятно видеть, что ты снова стала собой, — сказал Киприан.

  — А кем я могла бы стать?

Они гуляли вечером и забрели на Шпиттельберггассе, где венцы обоих полов в безграничной страсти к бесцельному хождению по магазинам пристально изучали многообразие женщин, интригующе выставленных в освещенных витринах вдоль всей улицы. Яшмин и Киприан остановились перед одной из них, с витрины на них смотрела леди в черном корсете и соответствующей эгретке, у нее был несколько начальственный вид.

   Яшмин кивнула на его явно восставшую плоть.

  — Кажется, ты заинтересовался.

Она подозревала в мужчинах, в определенных мужчинах, иногда — желание подчиняться чужой воле, у Киприана она заметила это давно, еще в Кембридже. Она чуть ли не силком потащила его по улицам, подходила и осматривала кафе, пока не выбрала одно на Йозефштадт.

  — Это, похоже, нормальное. Зайдем.

  — Слишком элегантно. Мы что-то празднуем?

  — Увидишь.

   Когда они остались наедине, Яшмин сказала:

 — А теперь поговорим о твоей ужасающе ненормальной половой жизни, Киприан, что нам с этим делать?

   Зная, что он переходит даже самые широкие границы самосожаления:

—  Должен признать, я — пассивный содомит в течение последних нескольких лет. Человек, чье удовольствие на самом деле никогда не имеет значения. Менее всего — для меня самого.

  — А сейчас представь, что оно имеет значение.

 Под девственно белой скатертью она подняла ногу, свою стройную ногу в тесно зашнурованном ботинке из бордовой кордовской кожи, и недвусмысленно положила кончик носка на его пенис. К его недоумению, этот член, которым дотоле пренебрегали, резво отреагировал.

 — А теперь, — она начала ритмично нажимать и отпускать, — расскажи мне о своих ощущениях.

Но он недостаточно доверял себе, чтобы говорить, только нерешительно улыбался и кивал головой, и вдруг «кончил», почти болезненно, в брюки, заставив дребезжать фарфоровый кофейный сервиз и тарелки с выпечкой, масштабно залив скатерть кофе в попытке остаться незамеченным. Ресторан вокруг них оставался невозмутим.

  —  Ну вот.

  —  Яшмин...

  — Твой первый раз с женщиной, если не ошибаюсь.

  — Я, хм? Что ты, мы...нет...

  —  Разве нет.

  — Я хочу сказать, если мы когда-нибудь на самом деле...

  —  «Если»? «На самом деле»? Киприан, я по запаху чувствую, что произошло.

Когда Киприана наконец вызвали в Венецию, у него в поезде было время подумать, он старался не забывать, что, в сущности, такие вещи не следует воспринимать слишком романтично — действительно, сколь фатальной ошибкой было бы воспринимать их так. Но, как оказалось, было бы чересчур ожидать того же от Деррика Тейна: обычно намного более молчаливый, внезапно он перешел на высокие тесситуры беспокойства, когда Киприан прибыл в пансион в Санта-Кроче, Тейн громко извергал то, что вскоре должно было превратиться в галлоны слизи и слюны, размазывая всё это по линзам покосившихся очков, грохоча бытовыми предметами, некоторые из которых были хрупкими и даже дорогими, разбивая безделушки муранского стекла, хлопая дверьми, окнами, ставнями, чемоданами, крышками кастрюль, всем, что могло хлопать и было под рукой. В тот же день, словно услышав во всех этих постукиваниях сигнал для себя, пришел ветер бора, доставая из своих тягостных мешков и психических расстройств с наветренной стороны свои повеления о сдаче в плен смертельной слабости и грусти. Соседи, которые обычно никогда не жаловались, хотя время от времени устраивали скандалы, начали жаловаться сейчас, и некоторые —  с заметной обидой. Ветер гремел всей болтавшейся черепицей и всеми незакрепленными ставнями.

—  Солнышко. Черт, солнышко, о боже, меня может стошнить. Меня стошнит. Нет ли у тебя заветной фотокарточки возлюбленного, на которую меня могло бы вырвать? Ты и не представляешь, черт возьми, ты только что полностью перечеркнул годы работы, ты —  невежественный, толстый, плохо одетый...

 —  Конечно, можно посмотреть на это и с такой стороны, Деррик, но, объективно говоря, нельзя сказать, что она —  на самом деле «солнышко»...

 — Педераст! Кушеточник! Содомит!

Пока что Тейн, несмотря на кажущуюся потерю самоконтроля, тщательно воздерживался от физического насилия, а Киприан с удивлением понял, что жаждет стать объектом насилия не так страстно, как мог бы.

   В комнату заглянул синьор Джамболоньезе с нижнего этажа.

—  Ma signori, um po' di moderazione, per piacere... Господа, пожалуйста, будьте немного сдержаннее.

— Сдержанность! И это говорит итальянец! Что ваш народ, черт возьми, знает о сдержанности?

Позже, когда Тейн немного успокоился, или, возможно, слишком устал для того, чтобы кричать, дискуссия возобновилась.

 —  «Помоги ей». Ты перешел на сторону явных содомитов и не можешь меня об этом просить.

  — Конечно, это —  сугубо деловое соглашение.

 — Возможно, надо подумать, —  Тейн нахмурил брови, обычно это был плохой знак. —  Чем ты можешь мне заплатить? Какой порочной монетой? Лепестки твоего розового бутона давненько опали — если бы я еще его хотел, а я вовсе не уверен, что хочу, я просто его взял бы, не так ли. Цена спасения твоей девицы от этих австрийских тварей — казалось бы, ты уже должен был что-то понять —  может оказаться выше, чем ты захочешь платить, она даже может предполагать отправку в такое место, по сравнению с которым пустыня Гоби покажется Эрлс-Кортом в Банковский Праздник, о да, у нас комнаты забиты досье обо всех этих ужасах, которых нет на карте, существующих прямо-таки для того, чтобы отправить туда тебя, бедолагу, в обоснованной надежде, что мы никогда больше тебя не увидим. Ты уверен, что это то, чего ты хочешь? Да и в любом случае —  от чего ты собрался ее спасать? За следующим балдой или балдами в очереди, скорее всего, турки, я уверен, что ей понравится такое изменение в размерах.

 —  Деррик. Ты хочешь, чтобы я тебя ударил.

—  Какая блестящая интуиция. Надеюсь, ее хватит, чтобы быть умнее и не лезть в это дело.

 —  Ладно. Если это — не столь мужественно, что дальше уж некуда.

Когда Фоли Уокер вернулся из Геттингена, он встретился со Скарсдейлом Вайбом в открытом ресторане у подножия Доломитовых Альп, у шумного спуска реки, окрестности были залиты невинным светом, отражавшимся не от альпийских снегов, а от искусственных сооружений некоторой степени древности.

Скарсдейл и Фоули договорились обманывать себя, что в этом усеянном брызгами солнечного света атриуме они нашли временное убежище от смертоносных сражений капиталистических амбиций, на расстоянии многих миль не было ни одного артефакта младше тысячи лет, мраморные руки разговаривали с помощью плавных жестов, словно только что вышли из своего царства известковой вескости в этот зарешеченный покой... На столе между ними сыр фонтина, ризотто с белыми трюфелями, телятина и жаркое из грибов... бутылки просекко ждут на ложах ледяной стружки, привезенной из Альп. Девушки в полосатых косынках и развевающихся юбках предусмотрительно парили где-то за сценой. Другие гости тактично сидели вне пределов слышимости.

 —  Полагаю, в Германии всё прошло без сучка, без задоринки.

  — Малыш Траверс сорвался с крючка.

   Скарсдейл уставился на трюфель, словно собираясь его наказать.

  — Куда?

  —  До сих пор его ищу.

  — Никто не исчезает, если что-то не узнал. Что ему известно, Фоули?

  —  Похоже, он знает о том, что вы заплатили за устранение его папочки.

— Конечно, но что случилось с «нами», Фоули? Ты ведь еще —  «другой» Скарсдейл Вайб, не так ли?

  —  Мне приходится думать, что технически это ваши деньги.

—  Ты — полный партнер, Фоули. Ты видишь те же бухгалтерские книги, что и я. Смешение средств — тайна, непостижимая, как смерть, если хочешь, можем устроить минуту молчания, чтобы об этом поразмыслить, но не пытайся меня обмануть.

Фоули достал огромный складной нож, раскрыл его и начал ковыряться в зубах, в арканзасском стиле, научился этому на войне.

  — Как давно, по-твоему, он знает? — продолжил Скарсдейл.

—   Ну..., — Фоули притворился, что думает, и, наконец, пожал плечами. —  Разве это важно?

  —  Что, если он взял наши деньги, всё это время зная то, что ему известно?

  — Вы хотите сказать, что он нам должен?

  — Он тебя заметил, когда ты был там, в Геттингене?

  —  Ммм...Я не уверен...

  — Черт, Фоули.

Официантки отошли под бледные своды, торжественно ожидая лучшего момента, чтобы приблизиться.

 —  Что?

 —  Он видел тебя, он знает, что мы поблизости.

 — Похоже, он уже ускользнул в глубины, в которые уходят погибшие души, так что какая разница?

 — Нужна твоя личная гарантия. Желательно, в письменной форме.

Как во Франции человек мог покупать ординарное деревенское вино, надеясь, что это —  один из результатов переизбытка продукции находящегося по соседству крупного виноградника, здесь, в Италии, Вайб придерживался теории о необходимости покупки всех произведений школы Скварчоне, попадавших в его руки, надеясь, что где-то среди них может оказаться неатрибутированная картина Мантеньи, которую не заметили. Такова была современная мода —  не уважать живописное мастерство прославленного падуанского коллекционера и менеджера, так что любой обнаруженный предмет из мастерской Скварчоне, включая вышивки и гобелены (он начал свою карьеру портным), уходил за копейки. Фактически Скарсдейл уже отхватил маленького ангелочка, просто спев «На берегах Вабаша, вдали» дьячку, наверное, безумцу. Ну, на самом деле он заставил Фоули это спеть.

 —  Но я не попадаю в ноты, — возразил Фоули, —  и не знаю слов.

—  Свет горящих свечей, платаны, ускоряйся.

Скарсдейл всегда с удовольствием поручал Фоули задания, по меньшей мере приводившие в замешательство, а часто и способные конкурировать со старыми ночными кошмарами Фоули о Гражданской войне. Хотя это выдавало какую-то загадочную трещину в самоуважении промышленника, и в один прекрасный день она могла начать причинять беспокойство, эти упражнения в личном деспотизме в среднем выполнялись не чаще одного-двух раз в год, так что Фоули до сих пор с ними мирился. Но во время этой европейской поездки уровень унижения, кажется, достиг верхней точки, фактически ни один день не проходил без того, чтобы Фоули не обнаружил, что выполняет задачу, которую лучше было бы поручить дрессированной обезьяне, и это начало его несколько раздражать.