Рядом с ползущей очередью, в противоположном направлении, постоянно проезжал затейливый паровозик, транспортное средство размером с котелок, чтобы напомнить ожидающим сегодняшнее меню: томленая медуза с морошкой, яйца поморников в любом виде, котлеты из моржа и снежное парфе, не говоря уже о пользующемся всеобщим одобрением мясе «Олаф», которое было блюдом этой недели, а фактически  — каждой недели, его прокручивали за стеклом витрины, на расстоянии нескольких дюймов от глотающих слюнки клиентов, хотя, учитывая знаменитое отсутствие у местных жителей самоконтроля, это была не очень надежная защита. Помимо краж закуски ожидание оживлялось прохождением без очереди, бросанием еды, поношением по матушке и непреднамеренными экскурсиями на пристань Нарвика.

Сам Нарвик, который, по слухам, никогда не спал, продолжал сновать туда-сюда, и так всю ночь, приветствуя клиентов, вынося заказы с кухни, принимая деньги и в целом пытаясь своим арктическим юмором подбодрить тех, кто долго ждал в очереди:

 — Канадец заходит в бар и говорит: «Ой, что?». Два итальянца проводят геологоразведочные работы на Юконе, один из них вбегает в лагерь: «Я нашел золото!», другой говорит: «Э, овации тебе и твоей матушке». Какая любимая фраза для съема на Аляске? «Гав-гав».

  — Пару порций этого мяса «Олаф», думаю,  — наконец-то пришла очередь Хантера,  — еще салат из шинкованной капусты с корнеплодами, и, пожалуйста, «Таинственный соус» сбоку.

Он вернулся на остров к середине ночи, теперь здесь было холодно и безлюдно, обещание скорого прихода зимы, рискованное путешествие по ледяным просторам, сознательное злорадство от падения излишне доверчивых в топь, никаких предостережений.

 А среди непрестанно дрейфующих льдов неисчислимые смещения и вращения, таяние и заморозки, настанет момент, может быть, два, когда формы и размеры ледяных масс этой «Арктической Венеции» в точности повторят формы мирской Венеции и ее отдаленных островов. Не все эти формы будут сушей, конечно, некоторые будут льдом, но, воспринимаемые как многосвязные пространства, две станут одним, Мурано, Бурано, Сан-Микеле, Гранд-канал, каждая маленькая водная артерия в доскональных деталях, и за это краткое мгновение станет возможным переместиться из одной версии в другую. Всё свое детство Хантер Пенхоллоу ждал судьбоносного момента, молился о разрушительной атаке на его органы чувств, чтобы немедленно переместиться на мили и годы отсюда, в Город молчания и самой Королевы Адриатики. Он «проснулся бы», хотя это больше напоминало возвращение после бессмысленного путешествия в комнату в Бауэр-Грюнвальд, под окном которой издает душераздирающие звуки тенор под аккомпанемент концертино, и солнце заходит за Грот-мачту.

Но лед всегда вкрадывался в его сны. Замерзшие каналы. Защита льда. Каждую ночь возвращаться в лед, как домой. Полулежать, горизонтально, как лед, под поверхностью, входить в незапертый, непробиваемый, долгожданный сон... Вниз в другой мир детства и снов, где полярные медведи больше не ходят вразвалку и убивают, а снова в воде — плавают подо льдом, превратившись в огромных амфибий, белых морских существ, грациозных, как дельфины.

 Однажды бабушка рассказала ему, что, когда она была девочкой, сестры объявили в школе тему изучения «Живые существа».

 — Я предложила лед. Меня выгнали из класса.

Приблизительно в девять часов утра Констанс поднялась на гребень хребта, посмотрела на покатые склоны лишенных растительности холмов и увидела, что крохотный кораблик, прежде пришвартованный здесь в ожидании, удерживаемый в гавани лишь легчайшим якорем, иногда, кажется, трепетавший от желания уплыть, наконец-то это сделал, взяв курс на изумрудные моря, пряные ветра, гамаки на палубе. Море впереди было таким же серым, как всегда, ветер не холоднее, чем обычно, вероятно, с минимальным усилением, всё в белых, бежевых и серых тенях и оттенках, бледные травы, котором в поле видимости не удавалось быть зелеными, склонялись на ветру, миллион стебельков склонялся под одним точным углом, который было не под силу измерить ни одному научному прибору. Она всматривалась в горизонт, мешкая, напоследок запоминая юг. Ни одной струйки дыма или последнего, приглушенного ветром крика паровой сирены, только прощальное письмо ожидало ее этим утром на рабочем столе, сейчас оно лежало в ее кармане, как скомканный носовой платок, в который она спрятала свое сердце  — она не могла снова раскрыть это письмо и прочитать его, боясь, что под действием каких-то ужасных чар, которым она никогда не умела противостоять, письмо превратилось в пустой лист бумаги.

Не было никакого Покорения Севера. Спросите у любого, кто там был. Высадились на берег. Побеседовали. Разделили содержимое корзинок с едой. Застывший паштет фуа-гра, фазан с трюфелями, пудинг Нессельроде, шампанское 96-го года, охлажденное в местном льду...

Первое, на что мы обратили внимание  — это пение. В таких случаях первым делом надо исключить версию коллективного помешательства, но участники экспедиции даже не могли договориться относительно того, что там поют. Только после долгого всматривания через полевые бинокли в направлении этой пронзительной и незнакомой музыки кто-то из нас смог рассмотреть темную точку, висевшую невысоко в замерзшем небе, она медленно увеличивалась, как бессмысленный хорал, парадоксально, но милосердно, звук, казалось, начал стихать до того, как песня запечатлелась в каждом мозгу. Приблизительно с 1897 года она звучала в годовщину возвращения на северное побережье Норвегии Фритьофа Нансена и Фредерика Ялмара Йохансена после длившегося три года путешествия в Полярное безмолвие, куда они отправились на бесстрашном судне «Фрам». В целях научной объективности я полагаю себя обязанным привести здесь текст этой песни:

   Мир сошел с ума,

   Предаваясь мечтам,

   О Нансене и Йохансене,

   Этих молодых отважных парнях По-о-о-люса!

   Вот это да, легионы

   Осаждают

   Этих смелых норвежцев,

   Куда они ни пр-и-и-дут!

   Три года назад

   Они отплыли на «Фраме»,

   И вот они вернулись,

   Жизнь — маффины и джем!

   У всех муравьи в

   штанах

   Из-за Нансена и Йохансена,

   Все танцуют, утратив ко-о-он-троль!

Мы остолбенели при виде необъятности транспортного средства, которое в конце концов спустилось и зависло над нами. Нас вряд ли было достаточно для того, чтобы удержать тросы, которые они бросали. Мы, должно быть, казались им взаимозаменяемыми насекомыми, копошащимися внизу.

 — Нам не угрожает опасность,  — снова и снова убеждали их мы,  — и, на самом деле, нам не нужна никакая помощь.

 —  Вы в смертельной опасности,  — объявил их Офицер по вопросам Науки д-р Заднелет, похожий на академика, бородатый и взъерошенный, как другие, его глаза были скрыты затейливыми очками-окулярами, линзы которых оказались подобранной парой призм Николя, которые могли вращаться таким образом, чтобы точно контролировать количество света, поступающее в каждый глаз.

 — Наверное, вы оказались слишком близко и увидели это........ Мы, со своей стороны, видели кое что еще, после расчистки восьмидесятой параллели. Зона аварийного бедствия в радиусе сотен миль. Пик, с подветренной стороны которого вы решили установить свой командный пункт, слишком правильной формы, чтобы быть тем нунатаком, за который вы его приняли. Разве никто из вас не подозревал, что это искусственное строение? На самом деле он помещен здесь не случайно, и вы не могли бы выбрать место более гибельное.

 — Ах,  — резко ответил д-р Форманс, - а вы видите сквозь снег его основание, полагаю.

 — Сейчас, как вам известно, сэр, есть Лучи, и есть Лучи, которые с легкостью можно преобразовать в волны диапазона, отличающегося от света, благодаря чему они могут проникать даже в самую плотную среду.

Нунатак, на языке эскимосов буквально «связанный с землей», был горным пиком, достаточно высоким для того, чтобы возвышаться над пустыней снега и льда, закрывающего землю вокруг. Поверья сообщали, что гора, у которой есть свой собственный дух-покровитель, живая, это ковчег, защищающий все лишайники, мхи, цветы, насекомых или даже птиц, которых может занести сюда ветром Региона. Во время последнего Ледникового периода многие из наших гор в США, которые сейчас известны и даже знамениты, были нунатаками, так же возвышавшимися над этими древними замороженными пространствами, храня раскаленное пламя видов до тех пор, пока лед не начнет таять и жизнь не вернется в свои права.

По их приглашению мы столпились в кабине управления огромного дирижабля, где научная аппаратура занимала каждый кубический, а, возможно, и гиперкубический, дюйм. Среди фантастических стеклянных колб и мотков золотых проводов, столь же непонятных для нас, как эбонитовые панели управления, которые были тщательно отполированы и в которых отражалось небо Арктики, мы могли узнать более прозаические предметы  — манганиновые реостаты и трансформаторы Теслы, элементы типа Лекланше и соленоидные магниты, повсюду был проложен электрический кабель в оболочке из промышленной гуттаперчи.

Изнутри дирижабль оказался намного выше, чем мы ожидали, шпангоуты вряд ли могли быть сделаны из поглощающих свет висящих линз Френеля, калильная сетка за каждой из них сияла своим основным цветом благодаря чувствительному огню, шипящему на разных частотах. Странные звуки, сложные гармонии и диссонансы, звонкие, шипящие и взрывные одновременно, их контролировали откуда-то из далекой Внешней области, их издавал большой медный рупор в виде трубы, с вентилем столь же сложным, как в любом американском марширующем ансамбле, прибор был подключен к большой панели управления с отметками для калибровки, стрелки с утонченными остриями в стиле брегет дрожали, поднимаясь, и падали на изгибы цифр курсивом. Свет электроспиралей просачивался сквозь стеклянные цилиндры, которые их защищали, и руки тех, кто подходил ближе, казалось, погружались в голубую меловую пыль. Телеграфон Поульсена записывал получаемые данные, постоянно перемещаясь вдоль сияющего стального провода, который периодически заменяли.