После закрытия Колумбовой Ярмарки, покинув Чикаго и снова оказавшись на земле, Далли и Мерль начали замечать беженцев из «национальных» экспозиций, которыми пестрел Парк развлечений, все эти несреднезападные разнообразные типы человеческой природы, некоторые из них объединялись в группы, другие оставались одни. Мерль сбегал бы за камерой, чтобы попытаться сделать быстрый снимок, но к тому времени, когда он настраивал камеру, они обычно уже уходили. Далли показалось, что она видела сквозь падающий снег собачьи упряжки с эскимосами, безмолвно двигавшиеся в сторону севера. Она обратила внимание Мерля на пигмеев, которые выглядывали на них из-за стволов березняка. В салунах на берегу реки мастера татуажа из Океании, чьи лица казались ей смутно знакомыми, рисовали на бицепсах шкиперов иератические символы, которые однажды, когда менее всего этого ожидаешь, пригодятся для важного колдовства. Далли предположила, что этих скитальцев тоже безосновательно изгнали из Белого города, из-за чего они с Па стали какой-то разновидностью эскимосов, и страна, по которой они передвигались, никогда не станет ничем иным, кроме места изгнания. Катясь из города в город — Сент-Луис, Вичита, Денвер — она каждый раз ловила себя на надежде, что где-нибудь в каком-нибудь предместье в конце линии электропередачи ее снова ждет настоящий Белый город, сияющий в ночи холодным призрачным светом, сияющий днем яркой влажностью переплетений каналов, электрические судна будут безмолвно плыть по водным артериям, на борту будут леди с зонтиками, мужчины в соломенных шляпах и маленькие дети, в волосах которых застрянут крошки карамельного арахиса с попкорном «Крэкер Джек».

 Пока годы нагромождались друг на друга, всё больше казалось, что это воспоминания о какой-то предыдущей жизни, искаженные, переодетые, целые полосы пропущены, эта столица мечты, в которой она когда-то жила, может быть, даже принадлежала к числу ее титулованных дворян. Сначала она умоляла Мерля — слёзно, как она умела — умоляла вернуться туда, пожалуйста, и он ни разу не смог найти способ сказать ей, что ярмарку уже, конечно, сожгли, разобрали на мелкие кусочки, унесли на свалку, распродали, раскрошили, оставили опоры и стеллажи на милость стихий, рукотворных плохих времен, наставших для Чикаго и всей страны. Спустя некоторое время ее слезы только отражали свет, но не лились, она умолкала, а потом прекратились и эти проявления острой досады.

 Ряды деревьев мелькали за окном, как огромные спички, когда они ехали по разным дорогам. Небеса были испещрены темно-серыми грозовыми облаками с очертаниями расплавленных камней, разметавшиеся и жидкие, и свет, пробивавшийся сквозь них, терялся в темных полях, но снова собирался в пучок, чтобы осветить блеклую дорогу, так что иногда всё, что вы видели — дорога и горизонт, к которому она шла. Иногда дорога была перенасыщена зеленью, мимо которой они проносились на огромной скорости, слишком много зелени за окном, и вся она вопит, чтобы проложить себе дорогу. Листья похожи на зубья пилы, лопатообразные, длинные и тонкие, напоминают слабые пальцы, покрытые пушком и взбухшими венами, жиром и пылью дня, цветы — колокольчики и соцветия, пурпурно-белые или желтые, как масло, звездообразные папоротники во влажных темных уголках, миллионы зеленых вуалей над брачными секретами во мху и под валежником, который скрипит под едущими колесами и камнями из колеи, в проблесках видны лишь мелькающие тени, насыщенная протяженность маленьких придорожных форм, составленных с обдуманной точностью, дикие травы, названия и рыночная цена которых ведомы собирателям и которые ищут безмолвные женщины у склонов холмов, образцы, которые они зачастую даже никогда не встречали, зная им магическое применение. Они жили для разного будущего, но были неузнанными половинками друг друга, и чары милосердия возникали, когда их на мгновение озарял свет.

Мерль посвятил некоторое время этой неблагодарной работе, он спорил с комиссионерами-ботаниками в пакгаузах, выучил несколько определений, но так и не нашел у себя дар, которым обладали настоящие собиратели трав — непогрешимые ноги, уверенный нюх.

  — Там. Запах такой?

 Аромат на периферии ее памяти, призрачный, как явление из прошлой жизни, только что промелькнул... Эрлис. «Лилия долины». Разновидность.

 — Это женьшень. Стоит дорого, так что мы на какое-то время обеспечены едой. Посмотри, там маленькие красные ягодки?

— Почему мы говорим шепотом? — Далли выглянула из-под полей украшенной цветами шляпы.

 — Китайцы верят, что корень женьшеня — маленький человечек, который может услышать, что мы приближаемся, и так далее.

  — Мы — китайцы?

   Он пожал плечами, словно не был уверен:

— 'Я не имел в виду, что это правда.

 — Мы собираем травы на продажу, но всё равно не потратим вырученные деньги на поиски мамы, да?

   Этого можно было ожидать.

— Нет.

  — Но когда же, в таком случае?

  — Всему свой черед, Железная леди. Быстрее, чем ты думаешь.

  — Обещаешь?

  — Я не буду обещать. Посмотрим, как пойдут дела.

  — Звучит не очень обнадеживающе.

Они вышли в утренние поля, продолжавшие катиться к горизонту, ко Внутреннему Американскому морю, где цыплят дрессировали, как селедку, а кабаны и телушки грабили и объедали, как морские окуни и треска, а акулы собирались вести военные действия из Чикаго или Канзас-Сити — фермы и города возникали по мере путешествия, как острова, девушки на каждом из них — Мерль не мог не заметить — как-то странно держали обещания островных девушек, они ездили на троллейбусах из одного уютного городка в другой, или невозмутимо раздавали карты в прибрежных салунах, работали официантками в кафетериях, в которые вы спускались по лестнице с устланных красным кирпичом улиц, заглянув через дверные перегородки, в Сидар-Рапидс, девушки у заборов на фоне длинных полей в желтом свете, Лизы и Кристины, девушки равнин и сезона изобилия цветов, которые, наверное, никогда, готовя для молотильщиков весь день и зачастую всю ночь во время сбора урожая, не смотрели на проносящиеся мимо автомобили, не мечтали о кавалеристах, едущих с опущенными пиками, потягивая местный тоник для мозгов, присматривая за дымящими лоханями, полными кукурузных початков, на перекрестках, их лучистые глаза замечают всё, пока они выбивают коврик во дворе в Оттамуе, ждут полными москитов вечерами на юге в Иллинойсе, ждут у забора, на котором свили гнезда синие птицы счастья, ждут непоседливого брата, который должен, в конце концов, вернуться домой, смотрят в окно в Альберт-Ли, пока звучит хор поездов.

В городах повозки громко звенели железными ободами по брусчатке, и однажды Далли вспомнит, как кони оглянулись, чтобы подмигнуть ей. Коричневые пищухи со свистом расхаживали туда-сюда по стволам деревьев в парках.

Под мостами звенели распорные конструкции, когда свистели прогулочные теплоходы. Иногда они ненадолго задерживались, иногда продолжали путь, пока солнце не пересекло дуговую минуту, освещая троллейбусные пути цвета сажи и подкрановые балки, циферблаты на высоких фасадах домов, всё, что им нужно было знать, но спустя некоторое время она уже даже не возражала против больших городов, была готова простить их за то, что они — не Чикаго, наслаждалась магазинами в деловом центре, где витал запах тканей и карболового мыла, черный линолеум с узором паркета, она спускалась по ступеням из песчаника, чтобы ей сделали прическу в ароматных парикмахерских в цокольных этажах отелей, ярко освещенных в дождливые дни, здесь пахло различными сортами сигар, виргинским гамамелисом, который курили в задних комнатах, кожаной обивкой кресел с утонченными старыми скамеечками для ног, инкрустированных розовыми бутонами и синими птицами, сплетением века, который приближался к концу, словно балансируя среди колючих завитков виноградной лозы Следующее, что вы замечали — вам сделали прическу, почистили щеткой спину, в воздухе облака ароматной пудры. Ладонь протянута за чаевыми.

 Мерль наблюдал, как она спит, и в его глазах появилась нежная теплота, которая его удивила бы. Ее волосы, окрашенные в цвет пламени и собранные в небрежный детский пучок. Она была где-то не здесь, блуждала по этим опасным темным полям, может быть, даже нашла там какую-то версию себя или Эрлис, о которой она никогда прежде не слышала, среди горестных правд, потерялась, нашлась, летала, путешествовала в места, слишком подробные, чтобы быть настоящими, встретила врага, умерла, рождалась снова и снова. Он хотел найти вход, хотя бы приглядеть за ней, удержать ее от наихудшего, если сможет.....................

Пока они ждали, каждый рассвет, зеленый и влажный, или безлистный и морозный, был для них картой, иссеченной пиками и трассами, и сельскими дорогами, потому что их колючие веки поднимались, и они рассматривали мир словно сверху, словно они поднялись в оранжевые рассветные небеса и парили, как странствующие ястребы, сканируя территорию в поисках работы на следующий день, которая всё чаще сводилась к съемкам фотографий на перекрестке в очередном маленьком городке прерий, благодаря чему они могли еще несколько раз пообедать. С годами съемка стала быстрее, время выдержки — короче, камеры — легче. «Премо» выпустили целлулоидные плоские фотопленки, благодаря которым вы могли делать по двенадцать снимков за раз — они, безусловно, победили стеклянные пластинки, и компания «Кодак» начала выпускать «Брауни», маленькую нераздвижную фотокамеру, которая не весила практически ничего. Мерль мог взять ее куда угодно, теперь ничего не выпадало из кадра, а прежде — старые раздвижные модели весили по три фунта, плюс пластинки — он научился дышать ровно, как снайпер, и это было видно на фотографиях, они были уверенные, глубокие, иногда, как соглашались Далли и Мерль, более реальные, но они никогда не заходили в эту «реальность» слишком далеко.