Они бы и сейчас поехали. Только там еще много снега, не пробраться.

На углу торгуют пирожками.

— Зоя! — зовет кто-то. Зойка вертится на одном месте, не может понять, кто зовет. — Зоя! — из окна киоска, где торгуют пирожками, высовывается рука и машет Зойке. Они идут с Мишкой к киоску, а оттуда навстречу им выплывает кулек с пирожками.

— Ты меня не знаешь, Зоенька? Не помнишь? — улыбается продавщица.

Зойка отрицательно трясет головой.

— Да я у твоей мамы училась, — смотрит на Зойку женщина. Ей, видимо, очень хочется, чтоб Зойка ее вспомнила. — Да мы еще тебя под партой спрятали, чтоб мама тебя не видела. Тебе так хотелось посидеть на уроке, вот мы тебя и спрятали. Не помнишь? — огорчается она и говорит:

— Ешьте на здоровье пирожки. Горячие!

— Мы можем заплатить, мы за так не будем, — солидно говорит Мишка и достает деньги. Зойка знает, что Мишка давно бережет их на краски, а их все не везут в магазин.

— Да что ты! Я же угощаю. Я же просто так, на здоровье, — растерянно бормочет женщина.

— Спасибо! — кричат на ходу Мишка с Зойкой, вонзая зубы в ароматные пирожки.

Тосе из деревни иногда присылают письма ее родители. Тося сидит, разбирает по складам письмо матери и плачет. Хотя ничего особенного в письмах нет. Пишут, что корова отелилась, сепаратор новый купили, остригли овечек и отдали катать Тосе валенки-чесанки. Письма начинаются одинаково: «Здравствуйте, дорогие детки Григорий Аксеныч, дочь Тося и Зоя Григорьевна!» Зойка смеется над «детками», а Тося — плачет.

— Жили бы в деревне — отделили бы нам теленочка. А здесь все с купли. Я у тяти любимая дочь, неуж бы не помогли? За мной одних половиков три трубы дали, а ежели бы где по суседству жили — разжились бы. Отец хоть и фершал, хоть и чистая работа, а зарплата маленькая и дом не свой у вас, а горсоветовский.

Зойка мало что понимала в ее словах. Только когда брат Тосин приезжал и говорил, что телку старики отдали ему, Тося даже побелела, и на другой день заставила Зойку писать старикам письмо под диктовку. «Раз вы Митрию телку, то мне отдайте все перо с гусей осеннего убою и ососков от поросят. А то я не дочь вам, и вы ко мне ни ногой!» Зойка писала и думала, что Тося настоящая жадина и над письмами из-за жадности плачет.

Отец любил ездить в гости в деревню. Тося возвращалась оттуда груженная, как самосвал. Только заходила в дом и одним движением сваливала в кучу множество, на Зойкин взгляд, ненужных вещей: плетенные из старья кружки, хромовые заготовки для сапог, чугунные сковороды. Все это Тося несла на рынок и быстро сбывала с рук. Отец не разрешал ей устраиваться на работу, и она была настоящей домохозяйкой, у которой копейка рубль бережет.

Однажды после поездки в деревню отец намотал Тосины косицы на кулак и притянул ее голову к своим коленям. С тех пор и пошло-поехало.

— Дура ты деревенская. Дикарь стоеросовый, — кричал отец на Тосю. Она молчала.

— Чего с тебя возьмешь, с деревенщины? Э-эх! — поднимался вверх костыль.

— Не смей ее бить! — защищала Тосю Зойка.

— Я ее и не трогаю. Зачем она мне нужна? Ручищи — во! Здо-о-ровая. Гнуть — не согнуть. Чего ее защищаешь? Она пусть сама сперва заимеет защитников-то. Иди спать! — гнал он Зойку.

— Ты ее не тронь, пожалуйста, — просила Зойка.

— Не твое дело! Марш спать! — глаза отца стекленели от злости, растопыренная пятерня не находила покоя, и, уходя, Зойка слышала, как терпеливо принимала Тося затрещины отца. Потом Тося что-то потихоньку говорила отцу, видимо, успокаивая, а он кричал, что она хоть и здоровая с виду, а урод. Зойка слышала воркующий шепот Тоси и то, как она раздевает отца. Она видела Тосиными глазами несуразную фигуру отца с тонкой высохшей ногой, волосатой грудью и остро выпяченным животом. Он ей представлялся маленьким уродцем. И глаза у него разные. Один — карий, другой — зеленый. Крупная лысеющая голова казалась ей многоместной камерой, на полочках которой разложено множество ненужных вещей. И когда он пьян, вещи покидают места, и неразбериха эта делает несчастными окружающих его людей. Она думала о нем как о постороннем человеке, стыдилась его. И одного понять не могла: ради чего терпит все это Тося, человек здоровый и свободный.

…Во сне Зойка часто искала мать. Она хотела сказать ей что-то важное, о чем-то спросить ее. Кто-то невидимый бесстрастно говорил: мать только что прошла мимо, а она не заметила. Зойка бежала по безлюдным дорогам, легко перелетая канавы. Бесцветный голос говорил: все, опоздала, надо было раньше. Во сне на Зойку наваливалась такая тяжесть, такая тоска, что хотелось умереть. Она обращалась к невидимому голосу, плакала и просила в другой раз обязательно предупредить ее о приходе матери. Но и в другой раз мать бесследно исчезала, хотя Зойка так ждала ее, так искала, так бежала по зеленому лесу, по каким-то буеракам, летала с крыши на крышу, неслась по-птичьи быстро, и казалось, нет такой преграды, которая могла бы ее остановить. Кто-то страшный и злой будто специально ждал ее у самой цели, хватал за ноги, не пускал, а когда она все же убегала, опять было поздно…

Просыпаться среди ночи стало привычкой. Зойка доставала из-под подушки фотокарточку матери, аккуратно вправленную в картон. Лица матери не видела, но каждая черточка проступала, как днем: мать улыбалась Зойке одинаково приветливо и спокойно. От этой застывшей улыбки становилось еще тяжелей. Она плакала, забравшись с головой под одеяло. Грустный сон рассыпался на мелкие осколки, и она забывалась, уплывала в тепло и лишь изредка вздрагивала, словно осколки эти нет-нет да и кололи ее в самое сердце.

Это была ее совершенно отдельная жизнь. Никто бы не мог помочь или посоветовать ей не видеть таких снов.

Отец как отрезал в себе ту жизнь. Ни разу не заговорил с Зойкой о матери. Словно Зойка сама по себе давным-давно прилепилась в этом доме.

Зойка любила копаться в бумагах, оставшихся после матери. Отец собирался их сжечь, да что-то помешало ему. Зойка прятала их в сарае, в старом фанерном ящике. Все чаще тянуло ее к этим бумагам. Время делало свое дело — все расплывчатей становился образ матери, отодвигались в памяти дни, проведенные с ней.

Зойка перебирала бумаги, и каждый клочок был дорогим. Читая в блокноте афоризмы и цитаты, она понимала: мать спешила. Она словно составила программу для чтения в этих афоризмах и цитатах.

Из библиотеки Зойка возвращалась тихая, сосредоточенная на чем-то своем, важном. Пузатый комод представлялся ей роялем, а огород за кухонным окном — садом. Когда отец зло выговаривал ей за вчерашнюю дерзость Тосе, до нее просто не доходили его слова. А отец ворчал, что Зойка набралась фантазий от «матушки» и тоже доведет себя до чахотки. Тося в такие разговоры не встревала, даже уходила на улицу, думая, что не в себе эта Зойка и к домашности совсем неприспособленная. Она, Тося, в ее годы и лошадь умела запрячь, и целину за огородом выворачивала под картошку наравне с тятей, только пуп трещал. А уж в доме вся работа на ней была — только пятки по избе стучали. Зойка же — интеллигенция, не ворохнется лишний раз. Тося парник завернула в прошлом году, хоть бы вышла помогла земли натаскать. Нет! Все завидуют Тосиным ранним огурцам, сами бегают, просят на окрошку продать, а Зойка спекулянткой обзывает. Что у них и было-то, когда Тося приехала? А ничего. Как после пожара. Даст бог, будут у Тоси дети, она их по-своему воспитает. А это — чужой выкормыш. Забот у Тоси невпроворот, и думает она о Зойке наспех, без большой злости. Считает, все свое у нее еще впереди, и будет это свое без Зойки. Зойка — что? Считай, отрезанный ломоть! Скоро четырнадцать… А что муж закипает иногда, так ведь милые бранятся — только тешатся. Бьет — значит, любит, тятя у нее тоже крутоват. Легко думается Тосе за делами.

Зойке было интересно среди героев книг. Иногда она превращалась в кого-нибудь из них. Была она и Екатериной Ивановной из чеховского «Ионыча». Несколько дней подряд не разговаривала с Мишкой, лишь изредка бросала на него полные грусти взгляды. Он не замечал! Приставал ко всем, требуя заметок в стенгазету. Дома, конечно, тоже не замечали тихой задумчивости Зойки — Екатерины Ивановны. Зойка ни разу не видела рояля «живьем». Она часто стояла возле старенького школьного пианино. Оно притягивало ее загадочностью звуков. Ей казалось, сядь она — и клавиши сами послушно потянутся к пальцам. Ни разу не села она на привинченный к полу крутящийся стул. Таинственная причастность была ей куда важней, и она наполняла Зойку радостью. И домой шла с тихим звучанием музыки в себе. Екатерина Ивановна поднимала в Зойке голову, когда Тося жаловалась на отца.

— Да что тебе жить тут, Тося? — спрашивала Зойка голосом Екатерины Ивановны. — Что тебе жить тут, мучиться?

— Может, остепенится он? Может, пройдет у него дурь-то? А может, судьба меня за что наказывает? Хоть бы дитенка родить, так авось помогло бы.

В Зойкиной голове что-то переключалось с Екатерины Ивановны на Сашу, другого героя Чехова, из «Невесты», она предлагала Тосе вместе взять и уехать куда-нибудь, начать жить свободно и радостно, без отца. Тося удивлялась и странно смотрела на Зойку, пугаясь ее такой смелости. Потом, оправившись от испуга, хватала половики, тащила их во двор и долго хлопала.

Стихотворения Тургенева в прозе жили в Зойке дольше всех. То ей хотелось встретить нищего и вместо милостыни протянуть ему руку. То сидела она у окна и ждала большую птицу. Вот прилетит и обернется маленькой крылатой женщиной, которая принесет Зойке такое, от чего станет добрее отец и Тося начнет читать книги.

В тихом зале библиотеки никто не называл Зойку фантазеркой. Там давно привыкли к ней. Никто не спрашивал, поймет ли она «Тысячу душ» Писемского в свои четырнадцать лет. Встречала в книгах строчки, выписанные матерью в блокнот, и ее охватывал восторг, причастность к тем дням, когда и мать читала это. Зойке даже начинало казаться, что мать где-то рядом, и она сама произнесла эти строчки вслух, а не написала в блокнот давным-давно.