Соседи

Вот сейчас подойдет троллейбус. Он выйдет с книжкой в руке, сядет на скамейку возле дома. Ах, ну куда эти ребята направились? Займут скамейку, и он пройдет мимо, сразу же войдет в дом. У Людмилы портится настроение, и она соскакивает с подоконника. Что-то сзади грохнуло, и по маминому недовольному лицу Люда понимает: снова горшок с цветком.

— Мама, я же просила не ставить на этот подоконник цветов… — Люда собирает ладошками землю, ссыпает в горшок. Снова герань! Только закустились рога после очередного падения. Люда не любит запаха герани. А мама держит ее исключительно от моли. — Мамочка, надо ее поставить на шкаф…

— А где гарантия, что ты и на шкаф не заберешься?

— Там обзор маленький.

— И чего ты на этот подоконник прыгаешь? Места в квартире мало, что ли? Не маленькая уж. Даже кошек в городских квартирах отучили прыгать на подоконник, а тебя никак не проймешь.

Мама привычно ворчит, но Люда уже не слышит ее. Не слышит, и все. Ее голова в форточке. ОН подошел к мальчишкам на скамейке и что-то говорит. Что? Навертываются слезы. Надо же! Не догадалась сама сесть на эту скамейку! Ведь это ей он мог что-то говорить, а не мальчишкам. Всегда скамейка пустовала. Люда мысли не допускала о чьем-то посягательстве. Даже сама не садилась. Старушки и те не садились — в тени она всегда, не видно, кто в дом заходит, кто с кем и к кому идет. Это ЕГО скамейка. Задумчивая. Потому что и он задумчивый. И дверь их квартиры особенная. Их квартиры напротив. Свою дверь Люда изучила до мельчайшей трещинки. Она такая «своя», как и чайная чашка в горошек. Одна только уцелела из всего чайного сервиза. Поэтому дорога. Дверь Люда открывает с таким же чувством, с каким берет старую чашку. Неторопливо дверь открывает. А напротив «особенная» дверь смотрит на нее строго. Она вся в тайнах. Она мучит Люду с пятого класса. Люда и подойти к ней боится. Мама как-то послала ее к Варваре Степановне за каким-то пустяком, так Люда не пошла. Сослалась на уроки. Мама сама пошла. И Варвара Степановна всегда сама к ним ходит. Дверь в тайнах, а вот мать ЕГО — совсем простая женщина. Такая же, как и Людина, даже болезнь у них одна — гипертония.

В десятом классе девчонки заспорили: кто такой красивый мужчина, кого можно назвать красивым? Кто вынул из портфеля книжку Мопассана, кто зачитанные до дыр стихи Омара Хайяма. Если б «классная» заглянула в этот момент в скверик напротив школы, она бы пережила невеселые минуты. То есть она знала, какие мысли бродят в голове десятиклассниц в последнюю школьную весну, конечно, помимо мыслей об экзаменах. Но чтоб потихоньку читать на уроках именно Мопассана! Они спорили, наизусть цитируя описание портрета героя-любовника. И никакая сила не способна была развенчать этого героя.

Люда твердо знала, каким должен быть красивый мужчина. Он худой, даже очень худой, с длинными руками. У него высокий лоб. Между бровями поперечная морщинка. Верхняя часть лица запоминается быстрее, потому что он носит очки. Он высокий и шагает сразу через две ступеньки. Он на восемь лет и три месяца старше ее. С пятого класса она сидела на подоконнике и ждала его. Если она взбегала по лестнице навстречу ему, то замедляла движение и провожала взглядом, полным обожания. А шла следом — смотрела, не мигая, в затылок. Вдруг оглянется? Но он не оглядывался. Про биотоки, о которых Люда прочитала в журнале, наверное, наврали. Ведь написано: если очень сильно захотеть, напрячь волю и внимание, смотреть, не мигая… Ни разу не оглянулся.

Бывало с ней и такое. Идет по улице, и вдруг ей покажется, будто идет он за ней. Неторопливо. Смотрит в спину, любуется ею. Еще бы! Все девчонки в классе завидуют ее пропорциям. Портниха мамина всегда говорит:

— Легко шить на вашу Людмилу, все у нее на месте.

Идет по улице и чувствует его взгляд. Шагается легко. Все оглядываются на нее. Все замечают. Вот сейчас он догонит. Вот сейчас. Люда замедляет шаг. В душе такой праздник! Вот дойдет до этого киоска, и он догонит. Да нет, вон до того. Она идет так квартал, другой. Ей очень хочется оглянуться. Но она запрещает себе это. И только в безлюдном месте оглянется, когда уже ничьих шагов не слышно. Его нет. Но она просто уверена — он шел следом целых два квартала. Она слишком быстро шла. Надо было подождать. А теперь когда у него еще будет свободное время.

Мама говорила: «Была Варвара Степановна. Сережа самостоятельно сделал трахеотомию». И почему это Варвара Степановна без нее приходит? Ведь это все о нем! Как можно вот так просто прийти и рассказать о его делах, как об удачно испеченном пироге? Она негодовала! А мама между прочим говорила: «Сережа остается на кафедре… Сережа сегодня защитился… У Сергея в клинике…» А потом он и для мамы стал Сергеем Павловичем. «Сергей Павлович сказал, что у меня миокардиодистрофия, выписал лекарство». Как это мама отважилась пойти к нему со своей болезнью? «У тебя что, мамочка, нет участкового врача?» Мама недоуменно смотрела на дочь. «Так ведь Сергей Павлович не чета участковому».

Люда представляла, как мать торопливо снимала с себя старенькое платье, рубашку. Стояла перед ним со своей немощью. Люда заливалась стыдом за мать. И дивилась простоте ее поступка. Дверь напротив — особенная. Он рано пришел домой, и она хранит его от посторонних глаз. Он дома, и ей спокойно.

На подоконнике неуютно и одиноко. Опять его нет и нет. Темно. А дверь напротив обычная, серая. И нет за ней никого. Из кухни доносятся голоса. «Посижу у вас, нет моего Сергея. Опять, наверное, операция». Варвара Степановна принесла маме новое лекарство. Сетует: вот уж скоро двадцать шесть Сергею, а с девушкой ни разу не видела.

И она не видела. От этого хорошо. И пусть бы повторяла Варвара Степановна это без конца. Нет. Опять речь завели о пирогах да таблетках. О Людмиле разговора нет — ребенок. Только мать пожаловалась: рассеянная, к экзаменам готовится спустя рукава. Сетуют женщины на болезни, не подозревают, какой больной человек сидит в соседней комнате. Варвара Степановна уходит. Сейчас мама снова за билеты возьмется. Экзамен на дому. И Люда спрыгивает с подоконника. Зачем матери давать повод поворчать?

Еще в пятом классе Люда решила стать врачом — как он. Все эти годы — в сандалиях, туфлях на каблучке, модных босоножках, в платье выше колен, в школьной форме, в платье для выпускного вечера — несла одноединственное желание — стать врачом. Ни разу даже мысленно не изменила она этому желанию. Что будет за этим, она не знала. Рвалась за ним — и все.

В первый раз в прозекторской ей стало дурно. Старуха с высоко вздернутым подбородком вспоминалась в самые неподходящие минуты. Куда-то проваливался желудок, и к горлу подступал комок. «Как он может?» — думала Люда. И во второй, и в третий раз ей было дурно. Но она шла в анатомичку и со своей, и с другими группами. Потом это прошло. Незаметно забылось, и все.

Как на самый большой праздник шла она в первый раз на его операцию в клинику. В белой марлевой маске, со смешно торчащими сзади вязочками от халата она стояла вместе со всеми в предоперационной и смотрела сквозь стекло на него. Он то резко, то медленно выбрасывал руку то за «кохером», то за анатомическим пинцетом. Стерильный халат ей представлялся идеально белым, а он стоял в сером, побуревшем от стерилизации. Клеенчатый фартук доходил до пола и делал его фигуру уродливой. Руки в резиновых перчатках приковывали внимание разнообразием движений. Она следила за ними безотрывно. Так и простояла она все три часа. Потом он рассказывал им о ходе операции в грудной полости.

— Торокохирургия, — говорил он, — одна из интереснейших областей хирургии. И одна из труднейших. Здесь не все открыто. Много поисков и разочарований. Это — творчество. А творчество всегда требует полной отдачи. Надо много работать. Вам предстоит узнать все о человеке. Узнавайте всегда немного больше того, что дает учебник.

Ей казалось, все это он говорит только для нее. С тем и ушла из клиники. И узнавала о человеке, «гомо сапиенс», больше, чем мог дать учебник. Часто, как свободная минутка, бежала в его клинику. Если операция — стояла в нескольких метрах от него. Вся в белом. Одни глаза распахнуты ему навстречу. Но он их не замечал.

После окончания института ее направили в клинику грудной хирургии. В его клинику. Варвара Степановна все так же заходила к ним повечеровать.

— Моя Людмила давно ли десятилетку кончила, — говорила ее мама, — а уже самостоятельно злокачественную опухоль удалила. Серьезная девочка. С мальчиками никогда не видела. Женихов-то много, да вот не идет замуж. А годы уходят. Женихи — тоже. Все из их класса переженились, замуж повыходили.

— Да, вот так и дети взрослеют. Мой Сергей и лысеть уж начал, а все как мальчишка. Школьником булки всухомятку ел. И сейчас, не догляди, голодом останется. Хирургу, говорит, дороже всего душевное равновесие. В кого он такой? Отец, помню, любил за девчонками ухаживать.

Через два года Людмилу отметили как хирурга с большой перспективой, находящего смелые решения.

…Как-то обе двери открылись одновременно, и они вышли на лестничную площадку вместе.

— Людмила Сергеевна?! У вас здесь больной?

— Я живу здесь, Сергей Павлович, с самого рождения, — спокойно ответила она и удивилась своему спокойствию.

— Разве? — рассеянно спросил он и, как всегда, сразу же сосредоточился на чем-то своем, быстро сбегая по лестнице. А потом, будто споткнувшись о невидимый порог, остановился, оглянулся и засмеялся: — Так ведь это вас я видел сидящей на подоконнике. Вы сидели и смотрели далеко-далеко. А я думал: вот сидит девочка и мечтает, ждет свое будущее. Вы часто сидели. Подождите-ка, девочка-то, кажется, только вчера сидела, а вы ведь в клинике давненько, насколько я припоминаю. Годы, оказывается, прошли. Однажды я не увидел в окне девочку и даже огорчился. Привык. Выхожу, понимаете, из троллейбуса, а в окне — девочка. Красивая. Будто ждет кого. Вот я и привык думать, что меня ждет. А потом она исчезла, понимаете, перестала ждать, а это, оказывается, были вы…