- Многие руководители театров стараются дружить с новой властью, не отдавая себе отчет в том, какая она будет. Вы ищете эту дружбу?

- Ей-богу, если надо куда-то пойти, чего-то просить, для меня это такая тяжесть...

- Вы можете внести ясность в ту давнюю историю, что произошла на свадьбе Олега Даля и Нины Дорошиной? Бывшие артисты в своих мемуарах пишут, что невеста сидела у вас на коленях, в результате Даль обиделся, сорвался и запил.

- Нет. Дело в том, что мы, наоборот, прощались с Дорошиной... Вот так... То есть с Ниной у меня действительно был долгий серьезный роман. И до свадьбы мы простились, и ей-богу, наше общение на свадьбе - это было совершенно невинно. Да никакой узурпации первой брачной ночи не было. Какая там первая брачная ночь, если до этого у нас с ней их было столько. Да, спектакль "Голый король" - это для нее.

- В свое время, если бы существовал такой термин, вас бы назвали секс-символом "Современника". Ваши романы со всей женской частью труппы - миф, в конце концов, или нет?

- Ну миф, конечно. Лиля Толмачева - моя первая жена. А все остальное - я ничего не буду говорить.

- Вы единственный режиссер, который не позволил ни одной актрисе стать хозяйкой положения.

- Я считаю, что это неэтично. Нехорошо. Я когда поступил во МХАТ, как на меня насели, чтобы я Аллу Покровскую, с которой мы тогда были мужем и женой, взял во МХАТ. Я сказал "нет", потому что понимал, что это инструмент воздействия на меня.

- Некоторые считают, что вы, например, после раздела разрушили МХАТ.

- А, ну это... Пускай считают. Мой уход во МХАТ... Это было трудно в то время. Старики мхатовские и правительство решили, чтобы кто-то был руководящим товарищем в Художественном театре. Обсуждалась фигура Товстоногова, но старики решили меня. Почему? Потому что знали меня все-таки все, и, может быть, им казалось, что со мной легче будет руководить.

- Все старики вас позвали на царствование?

- Кроме одного - Ливанова, который сам надеялся стать худруком. И он повел себя - ну как ребенок... Ведь мы с ним выпивали вместе, и он мне говорил: "Олег, я все передам тебе, а ты - моему Васе" и так далее, и так далее. А тут я в первый день иду во МХАТ: "Здравствуйте, Борис Николаевич". Он отвернулся и все.

- Вы переживали?

- Ну мне казалось неудобным, неприятным это - я-то тут при чем? А Ливанов потом подходил к театру: "Ну как там этот хунвейбин?" Да если говорить, с кем я был в более дружеских отношениях, то с Яншиным (он тоже руководил театром до этого). Да это неважно. Важно другое - старики меня пригласили. И действительно была эта встреча на квартире у Яншина с мхатовскими стариками. Как сейчас помню на столе огромную вазу с черешней. И там я поставил во-прос есть "Современник" и пусть, хотя бы с какой-то автономией, но он должен быть во МХАТе. Старики согласились. Я передал это все современниковцам, но они не пошли. Я помню, сутки, целые ночи их уговаривал, но они считали, что МХАТ это труп.

- А из сегодняшнего дня - какой, по-вашему, был основной мотив отказа пойти за вами, за учителем?

- "Современник" - был уже их театр. И поэтому, сейчас я это понял, они не могли уйти. Вы говорите: "Я увел артистов с собой". Я никого не уводил. Это потом поодиночке некоторые перешли.

- После раздела МХАТа на мужской и женский с Татьяной Васильевной Дорониной вы здороваетесь?

- Здороваемся.

- Вы замирились?

- А мы никогда и не ссорились. Даю слово. Всегда здоровались.

- Но это вам не помешало разделить МХАТ.

- Это совсем другое дело. В гости не ходим друг к другу. И романа тоже не было.

- Заметьте, не я вас это спросила. А вы могли бы, как Станиславский, от своего имущества отказаться в пользу МХАТа?

- Станиславский деньги разумно давал. Он, например, ехал в Париж, через месяц возвращался и свою золототкацкую фабрику пере- (сейчас это модное слово) перепрофилировал и стал производить кабель. Вот фабрика на Таганке "Москабель" - это все Станиславский. Вы спрашиваете: "Отдам ли?" Ну, Господи, наверное, отдам в конце концов, если это будет так необходимо.

- На протяжении многих лет МХАТ гордился своими традициями, еще были живы те, кто работал с Станиславским. Теперь их нет? Скажите, что сейчас является стержнем МХАТа?

- Вы почитайте о взаимоотношениях Станиславского и Немировича-Данченко. И там Станиславский уже в какие-то годы это поколение не очень принимал. Я имею в виду то поколение, которое ушло. Осталась одна Степанова (Ангелина Степанова уйдет из жизни за неделю до смерти Ефремова - М.Р.). Станиславский очень чувствовал и понимал людей. Как мне рассказывали, он собрал артистов в портретном фойе и призвал чуть ли не со слезами на глазах: "Клянитесь продолжать именно это искусство". А они посмеиваются, ну, мол, старик уже совсем... Вот я и хочу, чтобы этот стержень возник бы.

- Значит, его нет?

- Ну он есть. Но это не стержень, а что-то другое - знакомое, ясное, но, ей-богу, не развиваемое. Понимаете?

- Понимаю. Так же, как и понимаю, что МХАТ сейчас находится в сложном положении. Это закономерный тупик?

- Да вы знаете, этот сезон показал, что не тупик. Пять премьер выпустили.

- А почему вы, Олег Николаевич, решили ставить сейчас "Сирано де Бержерака"?

- Это вещь о какой-то идеальной любви и какой-то идеальной, к какой надо стремиться, жизни.

- С годами меняется представление о любви?

- Меняется. Это не внешность, в конце концов.

- Но вы-то как раз ставите про урода Сирано и красавицу Роксану.

(Пауза.)

- Это какая-то... поверьте... у меня для ответов нет домашних заготовок. Роксана - это женская сущность, которая состоит из смеси секса и тонких ощущений. "Могла ли полюбить урода?" "Да, да, урода, если душа..."

- Не знаю, что сказать.

- Вот и я не знаю. "Сирано" должен быть эмоциональным спектаклем. Будет начинаться с пролога: современная кухонька, сидит в трусах парнишка, кофе пьет, курит, пишет. К нему жена в неглиже. "Да подожди ты, я еще зубы не чистил". Вот идет такая сцена, где мне надо зарядить комплексы Сирано. Дальше надо играть.

- Это говорит о том, что у вас какой-то новый период в жизни?

- В смысле любви? Сейчас нет.

- Жаль.

- Жаль. Мне тоже. Но, может, еще подождите... Вот я, может, как-то немножечко пристроюсь со здоровьем. И тогда, ей-богу, появится сразу.

Снова вставил трубочки в нос. Подышал.

- Вам трудно ходить без аппарата?

- Выходить мне трудно. Вот меня привозят в театр, я сажусь и репетирую.

- Мне кажется, ваше детское прозвище - Лисья мордочка - очень точно. Мы сколько беседуем, но вы очень хитро избежали ответов на некоторые вопросы. Вы меня хорошо отрежиссировали - то сигаретка, то аппарат...

- Ну я не знаю, давайте еще раз попробуем. Вы думаете, я хитрый?

- О чем в жизни жалеете?

- Да ни о чем.

- Так не бывает.

- Сейчас не хочется в этом копаться. Нужно определенное самочувствие, а я читать сейчас не могу. Понимаете? Когда все время задыхаюсь - это... Я воспринимаю себя ужасно. Такой беспомощный, то есть надежда все время куда-то убегает. Вообще утром мне, чтобы встать, надо несколько часов потратить. Но не жалуюсь, а просто вы спросили.

- Недавно в мемуарах драматурга Ионеско я прочла, как он ругал себя, что вся его творческая энергия направлена, извините, на прямую кишку. Он описывал, и достаточно иронично, свой поход к сортиру...

- А мне как дойти до него... (Смеется.) Я даже и читать не могу.

- А что, операция, которую вам делали в Париже...

- Да никакой операции не было. Отрабатывали терапию. Сказали, что, может быть, если сделать операцию, легкие интенсивнее работать будут. Тань, можешь ты забрать эту чертову пепельницу?!

И пепельница исчезает со стола.

- У меня было состояние, что я готов был пересадку легкого делать. Но это сложно. Сейчас вот надо достать аппарат, который фиксирует процент кислорода в крови. И тогда, может быть, не надо будет все время сидеть привязанным к аппарату.