Глава тридцать вторая. Кит

Многое, очень многое было знакомым, но что-то оказалось ярким и неожиданным. Фортуна Ситтард была и столицей, и моногородом, построенным компанией. Логотип Ниуэстада из шести- и пятиугольников действительно был навеян поверхностью футбольного мяча. Меньше чем за десять лет город на краю массивного тектонического уступа, где горные реки прорезали долины, стекая к южному морю, вырос до полумиллиона человек. Утреннее солнце проникало через окна и разливалось по потолку над кроватью, каждый изъян поверхности отбрасывал в розовом свете крошечную тень.

Было и другое, менее яркое, но столь же знакомое. Кофейня в Торонто, где мужчина и женщина прощались в последний раз, и как она до сих пор плачет от аромата печеных яблок. Постоянная боль в груди, которую врачи называли идиопатической стенокардией, но несущая в себе страх и угрозу сердечного приступа. Узор старой мелодии на клавишах фортепиано, слегка измененный из-за отсутствия мизинца на левой руке. Грамматика итальянского и чешского языков. Огромный поток воспоминаний, смыслов и знаний, только какой-то блеклый. Накатывает, как слабые волны у края озера.

Глаза открылись и увидели, где появятся тени. Из-под одеяла показались ноги. Ноги никому не принадлежали, они просто были. Женщина бормотала во сне, ей снилось, что она участвует в танцевальном концерте и забыла все движения. В нескольких шагах был туалет, и на мгновение показались другие туалеты в других комнатах. Слева, справа, дальше по коридору или вверх по лестнице. Многие встроены в стену корабельной каюты, с вакуумным смывом на случай невесомости.

Рядом палец коснулся выключателя, и воздух наполнился свечением. Рука нащупала теплый, мягкий пенис, и в белую керамическую чашу полилась моча. Наступило облегчение, потом мыло, теплая вода, и свет погас.

В детской спал ребенок. Кроватка была ему уже маловата. Это было известно. А еще дальше, но не слишком далеко, уже вставала на работу дочь, ее попытки не шуметь будили сильнее, чем откровенный шум. И в доме не было никого, кроме тишины и личинок размером с большой палец, которых на Патэ называют «слизняками-сверчками». И корабельные двигатели гудели и трещали — все хором, как цикады.

Рука, коснувшаяся выключателя, отдернула шторы. На оконном стекле остались высохшие капли давних дождей, а за окном мерцали звезды. Женский голос произнес: «Кит?», и открылись еще глаза. У окна стоял обнаженный мужчина и всматривался в ночь, но что-то в нем было не так — правильное, но неправильное. Знакомое, но незнакомое. Перевернутое, потому что он не был в зеркале и не был человеком, который видел себя в зеркале, а потом стал им.

— Кит? — снова окликнула Рохи, и Кит резко пришел в себя, будто спрыгнул с крыши. Голова кружилась, он, шатаясь, добрел до туалета, упал на колени, и его вырвало в унитаз. Его еще какое-то время тошнило, каждый спазм был болезненнее предыдущего, но они становились все реже. Бакари плакал, и Рохи пела малышу, успокаивала его, убеждала в том, что все в порядке.

В конце концов головокружение прошло, и Кит снова стал самим собой. В планетарной гравитации Ниуэстада тяжесть тела ощущалась иначе, чем под тягой на корабле, хотя Эйнштейн доказал, что это не так. Кит прополоскал рот над маленькой металлической раковиной и вернулся в спальню. Рохи свернулась калачиком на подушках, Бакари спал у нее на руках, и его глаза двигались во сне. Кожа Кита покрылась мурашками от холода, и он натянул термобелье. У него не было пижамы.

Это началось на «Прайсе». В тот самый момент, когда они умерли. Кит не говорил так, но был в этом уверен. Темные сущности, реальнее, чем сама реальность, рассеяли его самого и его ребенка как пригоршню пыли на ветру. Это была смерть. А потом часы пошли назад. Их не воскресили, просто отменили убийство. Это огромным усилием удалось сделать человеку, который находился где-то в другом месте. Усилием, которое его истощило. Кит был дезориентирован, благодарен, растерян, напуган. Он на мгновение затерялся в какофонии воспоминаний, личностей и ощущений.

И еще были голоса. Не настоящие, не слова. Не слуховые галлюцинации. Но Кит помнил моменты чужих жизней. Помнил, когда их допрашивали лаконийцы с «Деречо», когда позволили продолжить полет в Ниуэстад и даже некоторое время в кампусе для вновь прибывших.

А вот то, как Кит терял представление о себе в потоке чужого сознания, было чем-то новым. Такое случалось всего несколько раз, и после этого он всегда чувствовал себя менее плотным и связанным с реальностью. Как будто его «я» — то, что он имел в виду, когда говорил «я», — оказалось не столько объектом, сколько привычкой. Даже не стойкой привычкой вроде наркомании или азартных игр. Привычкой, которую можно в любой момент бросить. Кофе на завтрак, а не чай. Покупка одних и тех же носков. Существование тебя как личности. Все, что можно делать или не делать, не особенно изменяясь. При этой мысли подкатила еще одна волна тошноты, но быстро прошла.

Кит скользнул в кровать, стараясь не разбудить жену и ребенка. Бакари казался теплым, мягким камнем. Ничто, кроме конца света, не могло его сейчас разбудить. Рохи не открыла глаза и не пошевелилась. Кит почти убедил себя, что она спит, когда она заговорила.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Ты была на концерте, — тихо сказал он. — Забыла все движения. Тебе пришлось импровизировать, и все шло наперекосяк.

Она помолчала.

— Становится хуже, да? Это случается все чаще.

Кит вздохнул. На потолке начали сгущаться первые тени.

— Да.

— И у меня.

Две ознакомительные недели проходили в просторной аудитории, вмещавшей до трех тысяч человек, хотя в их когорте было менее шестисот новых иммигрантов. Сцена находилась чуть в стороне от центра, поскольку одну стену занимали огромные окна, выходящие на уступ. Местные аналоги деревьев представляли собой комплексы похожих на мох наростов, которые стремились вверх подобно коралловым рифам, переливаясь от серебристо-зеленого до красно-оранжевого в зависимости от температуры и направления ветра.

Пока Бакари находился в детском саду компании, утро Кита проходило в презентациях, где приветственная команда Акционерной компании «Якобин-Блэк» и представители профсоюзов рассказывали о планете Ниуэстад и городе Фортуна Ситтард. Годы будут длиться шестнадцать месяцев, а дни — тридцать два часа. Местная биосфера основана на соединениях, которые нетоксичны, но могут вызывать раздражение, поэтому рекомендовалось держаться в закрытых районах города. Они получили карты города — комиссариат, медицинский комплекс, район развлечений, общественный бассейн, религиозные учреждения. После подробного описания, как сообщать о нарушениях закона в службу безопасности и о нарушениях безопасности представителям профсоюза, Кит и Рохи должны были расписаться, что получили инструктаж и все поняли. Приветственная команда компании солировала в песнях о командной работе и товариществе, и к ним присоединились даже представители профсоюза.

Рядом с Рохи Кит чувствовал себя немного уверенней в море новых голосов и лиц, в дезориентирующей перспективе жизни, созданной новым контрактом. Пусть в новом городе на новой планете были сотни новых лиц и сбивающие с толку правила жизни, но Рохи рядом, и она стала его якорем.

На третьей неделе, когда Кит уже лучше стоял на ногах, он начал проходить вводный инструктаж в своей рабочей группе, а Рохи — в своей. В середине первого дня Кит понял, что это была их самая долгая разлука с того дня, когда они поднялись на борт «Прайса» в системе Сол.

В команду инженеров-строителей прибыло всего шесть новичков. Они встретились в аудитории, похожей на сотню других учебных классов, в которых ему приходилось бывать — тонкий промышленный ковер с рисунком, скрывающим пятна, звукопоглощающее покрытие на стенах, дешевое встроенное освещение из напечатанных деталей, используемых повсеместно. Новой начальницей Кита стала привлекательная женщина по имени Химемия Госсе с натянутой улыбкой и привычкой поглаживать подбородок, когда думает. На второй день Кит вспомнил, что читал ее статью об использовании местных материалов в промышленных установках по переработке воды. Постепенно тревога, настороженность и пронизывающее до костей чувство неуместности начали сменяться энтузиазмом и даже восторгом по поводу будущей работы.

В середине третьего дня, когда Госсе собиралась отвести их шестерых в офис, где им будут выделены рабочие места, и познакомить с командой, в аудиторию вошел сотрудник службы безопасности и отвел ее в сторонку. Разговор был короткий, но на лице начальницы явно отразилось расстройство. Еще до того, как она повернулась обратно к стажерам, Кит понял: что-то произошло, и это как-то связано с ним.

— Камал? На два слова, — позвала Госсе.

Кит подошел к ним. Остальные пятеро сидели молча.

— Медицинская проблема, — сказал охранник. — Я могу отвести вас в больницу.

— Рохи? — спросил Кит.

— Ваш сын, сэр. Боюсь, его пришлось забрать в больницу. Вы должны пойти с нами.

— Что с ним? — спросил Кит, но безопасник не ответил.

Госсе коротко мотнула головой на дверь. Универсальный жест, обозначающий «иди».

— Не беспокойтесь о том, что пропустите экскурсию. Наверстаете позже.

— Спасибо, — автоматически ответил Кит.

Он ее не слышал. Что-то случилось с Бакари. Сердце бешено колотилось, он чувствовал биение пульса в шее.

Кит подавил желание засыпать безопасника вопросами о том, что случилось, когда, что не так, откуда они узнали об этом и что сделали, и о тысяче других вещей, о которых тот ничего не знал. Вместо этого Кит молча сидел в маленьком электрокаре, молнией проносившемся по широким бетонным коридорам города, и наклонялся вперед, словно мог заставить его ехать быстрее.