Теперь перед ним стоял Дюк. Ухмыляющийся. Толстый. Звук расстёгивающейся молнии, хотя и знакомый, заставил Эрика вздрогнуть.

— Сделай это хорошо, фея, иначе больше не будет телефонных звонков…

Позже Эрик сидел в своей комнате. На самом деле это были камеры, но они называли их комнатами. Они называли палату «отделением», а наркотики — «лекарствами». Они называли спасение «побегом». У них были названия для всего. Наручники были «ограничителями». Дрочить считалось «аутоэротической манипуляцией», а драть глотку — «вокализацией».

Стальная сетка над его окном была «барьером безопасности». В окно он мог видеть луну, и луна была розовой.

Из гостиной доносился шум пинг-понга. Кто-то играл на пианино. Телевидение ревело всякую чушь.

Эрик что-то чертил в своём блокноте. Они, конечно, не называли это рисованием. Они называли это «эрготерапией». Он неплохо рисовал, был левшой. Он читал, что левши в три раза более склонны к творчеству. Они также были в три раза более склонны к психическим заболеваниям. Что-то про перевёрнутые полушария мозга и увеличенное мозолистое тело, что бы это ни было. Он нарисовал луну и фигуры, смотрящие на неё. Он прорисовал их тела до мельчайших деталей. Но что он никогда не мог заставить себя нарисовать, так это их лица.

Не то чтобы он не помнил их лиц, он помнил.

Вокруг наброска он нарисовал глиф.

«Ночное зеркало», — подумал он. Сколько раз он заглядывал туда и видел самые невыразимые вещи?

«Боже мой», — подумал он, но за этой мыслью он был уверен, что слышит их тёплый, тягучий смех, похожий на взмах крыльев, на крик в каньоне.

Он посмотрел на луну. Луна была розовой.

Под рисунками, совершенно бессознательно, он нацарапал одно слово:

Лилок.