"Надо отдохнуть. Надо поспать – и наваждение исчезнет. Ты просто устал, Эдвард, просто очень устал… Еще два шага, еще немного соли на раскрывшуюся рану, а затем – спать…"

Он шагнул к двери, осторожно провел кончиками пальцев по ее гладкой поверхности, потянул за тяжелое бронзовое кольцо и вглядываясь в мягкий полумрак переступил порог.

Виктория неподвижно сидела у камина, сложив на коленях тонкие белые руки, и смотрела в огонь. На ней было все тоже серое длинное платье, в ее прямых черных волосах то тут, то там виднелись белые пряди. Селин подошел ближе и остановился у нее за спиной.

– Вы тоже думаете об истинной сущности этого мира, Эдвард? – ее голос был сухим и безжизненным.

Селин положил руки на изголовье кресла и, глядя поверх ее головы на пылающие угли, ответил:

– Возможно, Виктория, я и думал об этом, но я не философ и не теолог, а потому допускаю лишь крайние толкования, и по прежнему верю в то, что мир этот создан Господом Нашим Илларом для процветания.

– Первый канон, Книга Возвышения… Наверное вам объяснял эти истины старый священник с добрым морщинистым лицом, преподаватель в семинарии… Он рассказывал вам о сотворении мира, о том, как Истина и Порядок побеждают Ложь и Хаос…

– Так и было, Виктория. Вот только я невнимательно слушал его, потому что больше думал о том, какую лучше подобрать тетиву для лука, которой подарил на день Воспевания Даров мой старший брат…

– А мне никто ничего не дарил… Я видела своих сверстниц через узкое окно башни, они шли на площадь в прекрасных голубых платьях и несли яркие цветы. Они шли на свидание с красивыми сильными солдатами, такими привлекательными в своих сверкающих доспехах… Они обнимались и целовались прямо под окнами моей башни. Для меня это был совершенно другой мир – призрачный, иллюзорный мир, в который я не могла проникнуть, потому что мои руки покрывала короста от попадания множества ядовитых ингредиентов, которые мне приходилось толочь, смешивать, процеживать… А единственное платье, которое у меня было, представляло собою перешитый из папиного фартука балахон мышиного цвета. Великий Иллар, как же мне тогда хотелось идти по залитой ярким солнцем улице и нести в руках цветы… И однажды я решила, что смогу прорваться в этот мир, и я убежала из дома… – Виктория повернула голову, посмотрела ему в глаза и грустно улыбнулась, – Да, я убежала из дома, но все закончилось очень печально… Я попала в руки к имперским солдатам, они избили и изнасиловали меня, и с тех пор мое лицо украшает свернутый набок нос, а в моем сердце навсегда поселился страх. Страх перед этим миром, который выглядит совершенно не таким, каким в действительности является. После этого мне многое довелось пережить, я отправила своих обидчиков к джайллару, я научилась ладить с мужчинами, я даже превратила свою страсть к цветам в прибыльное дело, но вот этот страх… Он по прежнему таится где-то в глубине меня. И каждый раз, когда я сталкиваюсь с чем-то непонятным, неестественным, страшным, я вспоминаю про ту девочку из башни, которая воспринимала внешний мир через узкое окно, и возможно поэтому он казался ей таким прекрасным. Теперь, когда я заглянула за изнанку этого мира, мой страх стал еще сильнее. Более того, я чувствую, как он убивает меня… Мой страх говорит вашим голосом, генерал.

Она медленно встала и прошлась по комнате, а Селин так и остался стоять, задумчиво глядя в огонь.

– Мне уже вынесли приговор, Эдвард?

Генерал молча кивнул.

– Я не сомневалась. Впрочем, смерть – это очень простой для понимания процесс, который меня не страшит. Раньше я предполагала, а теперь и вовсе не сомневаюсь, что есть вещи, которые гораздо страшнее смерти… Жаль, что я не смогла своими глазами увидеть как убийца моего отца корчится в муках, но думаю, мы с ним еще встретимся в стаде Барона-Погонщика. Как меня умертвят?

Селин ударил сжатыми кулаками по изголовью и прохрипел:

– Как вы можете так говорить? Как?

Он быстро приблизился к ней и взял в свои руки ее узкую холодную ладонь.

– Пусть в этом мире нет справедливости, но ведь что-то еще должно оставаться? Я не могу… Я не могу подарить вам жизнь, не поставив под угрозу свою. Но… я не могу убить вас…

Виктория спокойно посмотрела на него и произнесла:

– Подарите мне забвение, генерал. Я добилась того, к чему стремилась все эти годы, а потому – обещаю вам никогда не пересекать границы Империи. Я буду мертва для всех, и для вас в том числе, я просто покину Пределы этого мира… Навсегда.

Глава 64

К вечеру в городе заметно потеплело. О прошедшем снегопаде напоминали теперь лишь жалкие кучки серого подмокшего снега, и в просветах туч на западе наконец показалось по-зимнему усталое красное солнце.

Аттон въехал в узкий проулок и остановился у ворот трехэтажного особняка, стены которого когда-то покрывала изящная плитка редкого в этих местах желтого мрамора. Но сейчас уже никто бы не смог определить истинный цвет этих стен – плитка давно обвалилась целыми пластами, обнажив серый закопченный камень, покрытый ржавыми потеками. Соседние дома выглядели не лучшим образом – такие же обшарпанные и убогие снаружи, они грозно нависали над переулком.

Аттон спешился и осмотрелся. Его сопровождение было тут как тут – двое мужчин в простых серых плащах прохаживались чуть поодаль. Ничуть не таясь они сопровождали его от самого постоялого двора на другом конце города, и теперь внимательно наблюдали за каждым его движением. Аттон усмехнулся, вытащил из крепления у седла меч и шагнул к воротам.

Обширный внутренний двор был завален рухлядью, гнилыми досками, вперемешку с битыми кувшинами и мешками с грязным тряпьем. Среди гор мусора была протоптана неширокая дорожка, ведущая к дому и конюшням. За воротами его уже ждали – у разбитой ободранной кареты, опершись на грязную стену стоял сам Сапожник Гайонор, широченный приземистый биролец, правая рука Большой Ма, один из старейшин Тихого Дома Вивлена. Чуть поодаль, негромко переговариваясь между собой, на штабеле досок сидели четверо мужчин, в легких кожаных доспехах поверх длинных шерстяных рубах. Они держали в руках тяжелые зазубренные серпы и то и дело бросали на него настороженные взгляды. Аттон не стал закрывать ворота, и повернувшись к Гайонору, едва заметно усмехнулся и вежливо поздоровался:

– Вечер добрый тебе, Сапожник.

Биролец покосился на меч в руках Аттона, чуть склонил большую голову и проворчал:

– И тебе, Птица-Лезвие… Добрый… Правил наших не помнишь, что ли? Меч-то отдай, Молли не любит всех этих железок.

Аттон широко улыбнулся, пожал плечами и протянул ему меч. Гайонор сунул оружие под мышку, посмотрел на лошадей и проговорил:

– Кобылки у тебя знатные, Птица-Лезвие. Редкие, можно сказать лошадки. Из Бадболя небось?

– Оттуда, Сапожник, оттуда.

– И сколько отдал, если не секрет?

– Немного. Чуть больше, чем ты заработал за всю свою жизнь…

Биролец одобрительно поцокал языком и махнул рукой.

– Ну так заводи лошадок, Птица-Лезвие, чего ж им на улице торчать.

Аттон пристально взглянул на него и сказал:

– Уж не думаешь ли ты, что мне не неизвестно о твоей страсти к лошадям? У меня уговор с Молли, Сапожник, помни об этом.

Гайонор переглянулся со своими солдатами и громко расхохотался. Потом резко оборвав смех, он посмотрел на Аттона из-под бровей и зло процедил:

– Сегодня уговор, а завтра – приговор. Вот оно как бывает, Птица-Лезвие. Ты враг Тихого Дома, был им и им останешься. Я не знаю, что ты там наплел старушке Молли, но была б моя воля – я бы тебе уже давно удавил. За Вернона, за Ирэн, за Покойника Сидха, да и просто так… Вот хотя бы за этих лошадей!

Аттон вздохнул и покачал головой.

– Вы так ничего и не поняли, ну да и Иллар с вами… Меч далеко не убирай, я не на долго.

– Почему же не поняли? Все мы уже поняли. Ты предатель. Ты остался один, последний воин, предавший свой Круг. У тебя не осталось друзей, у тебя нет даже крыши над головой. Ты бродяга, нищий изгой. Никто не будет оплакивать твою смерть. Даже в Падруке не примут тебя… Может ты думаешь, что найдешь приют в Тихом Доме? Вот уж нет. Молли может обещать все что угодно, но она говорит пока только за свой клан. Другие солдаты ночи не простят тебе предательства. У тебя одна дорога – исчезнуть в самой захолустной дыре, пока до тебя не добрались.