– Пожалуйста, скажи что-нибудь, – прошептала Киммери.

– М-м-м…

– Мне нравится… м-м-м… мне нравится, когда ты говоришь, – добавила она. – Когда издаешь звуки.

– Хорошо.

– Скажи мне что-нибудь, Лайонел.

– Но что?

– Знаешь, меня возбуждает твоя необычная речь, эти странные слова…

Я, разинув рот, уставился на нее. Однако ее рука заставила меня издать еще один звук, весьма отличавшийся от членораздельной речи. Я попытался довести ее до такого же состояния.

– Говори же, Лайонел, – упрашивала Киммери.

– Ах… – Больше ничего не пришло мне в голову.

Она страстно поцеловала меня и отпрянула назад, выжидающе на меня глядя.

– Единый Разум! – произнес я тогда.

– Да! – обрадовалась Киммери.

– Фоунбоун! – выкрикнул я.

Одним из тех, кто пополнил мой туреттовский лексикон, был карикатурист по имени Дон Мартин. Его работы я впервые увидел в кипе старых журналов «Мэд» [17], сваленных в подвале приюта «Сент-Винсент», когда мне было лет одиннадцать-двенадцать. Мне нравилось рассматривать его картинки, я пытался найти что-нибудь интересное в его персонажах, которых он всегда изображал с забавными носами, глазами, подбородками, кадыками и коленями, длинными языками и огромными ступнями. Звали их профессор Блинт, П. Картер Фрэнит, миссис Фринбин и мистер Фоунбоун, чье имя задевало особо чувствительную струну в моей душе. Рисунки Дона Мартина показывали мир неожиданный и абсурдный: человечки с вытянутыми или усохшими головами; хирурги, отрезающие носы, вываливающие из голов мозги и сшивающие больным руки на спине; фигурки были забавные, лишенные объема, совсем плоские; казалось, их можно было бы сложить в коробку слоями. Его шумные персонажи попадали в самые разные ситуации и обстоятельства – они то натыкались на пожарные шланги и путались в них, то пытались справиться с жужжащими бритвами, а их убогий язык вечно выговаривал такое, что у меня даже мурашки по телу пробегали от удовольствия. Например, «Дети наверху и приклеились ушами к радиоприемнику», или что-нибудь в этом роде. Обычно каждая страничка «Мэд» завершалась какой-нибудь карикатурой Дона Мартина. Впрочем, не обязательно карикатурой – художник мог ограничиться и какой-нибудь забавной фразой или просто смешной картинкой, изображавшей, скажем, полностью закованного в гипс человека, который выпадал из окна в поток транспорта. Однако больше всего мне запомнились его постоянные персонажи: рождение на страничках журнала предвещало бедолагам жизнь, полную катастроф, и все потому, что по воле Дона Мартина они были уродцами, а значит, иной судьбы и не заслуживали. Для меня такая зависимость судьбы от внешности имела особый смысл. А уж мистера Фоунбоуна, который, судя по имени, враждовал с собственными костями, я никак не мог забыть. Порой он даже заменял мне Бейли, и окончание его фамилии – «боун» – я то и дело добавлял к произносимым мной словам.

Когда я занимался сексом, когда мое тело сотрясали конвульсии, когда оно начинало двигаться все быстрее, большие пальцы загибались, а глаза закатывались, я чувствовал себя персонажем Дона Мартина, Фоунбоуном, состоящим сплошь из локтей, кривых ног, пениса в форме бумеранга и дергающегося, покрытого каплями пота горла, из которого вылетают крики: «фип-твот-звип-спронт-флабадаб!» Картинки Дона Мартина заставляли меня думать, что все разрушительные чувства сексуальны. Нарисованных героев Мартина переполняла энергия, которая заменяла им тики и приступы судорог. Бедняга Фоунбоун проторил мне путь от конвульсий к оргазму. Секс сначала успокаивал мои тики, а потом практически удваивал их силу, ведь оргазм – это не что иное, как один сильный тик.

Быть может, Киммери заподозрила это во мне, поняла, что я не хочу переворачивать страничку, опасаясь, что карикатуры кончатся.

– Ты в порядке? – спросила Киммери, прекратив делать то, что делала, что делал я.

– В полном, – ответил я. – Поверь мне, лучше просто не бывает.

– Но ты задумался о чем-то другом, – заметила она.

– У меня к тебе просьба, Киммери, – признался я. – Пообещай, что не пойдешь в «Дзендо». Хотя бы несколько дней.

– Почему? – удивилась она.

– Пожалуйста, доверься мне, ладно?

– Хорошо.

После этого волшебного для нее слова мы покончили с разговорами.

Как только Киммери заснула, я оделся и на цыпочках отправился к ее телефону, стоявшему на полу в большой комнате. Шелф отправился следом за мной. Я пять раз похлопал кота по голове, заставив громко заурчать, а потом оттолкнул его. На пластиковом экранчике телефона был написан его номер. Я загнал номер в память мобильника, который взял у швейцара. Когда я нажимал на кнопки, по пустой комнате эхом разносилось громкое пиканье. Однако это не помешало Киммери – она даже не шелохнулась на своем матрасе. Спала крепко, как младенец, напоминая спящего ангела. Мне надо было идти, но я опустился около Киммери на колени и провел рукой вдоль ее тела, затаив дыхание. А потом разыскал ее связку ключей и отделил от нее пять штук. Ключ от квартиры я сразу узнал и оставил его на кольце, чтобы Киммери не пришлось в вестибюле лишний раз выяснять отношения со своими подозрительными соседями. Остальные четыре я забрал, решив, что один из них непременно откроет мне дверь «Дзендо». Часть ключей, похоже, была от дома торговца «ореосами». Их я потеряю.

Тело автомобиля

А теперь смотрите на меня. Час ночи, я выхожу из такси напротив «Дзендо» и оглядываюсь по сторонам, проверяя, не ехала ли следом какая-нибудь машина, не светятся ли красными огоньками сигарет окна припаркованных на спящей улице автомобилей; я иду, сунув руки в карманы, чтобы возможные наблюдатели решили, будто я прячу в них пистолет. Холодно, и мой воротник поднят, как у Минны, и еще я небрит, как Минна. Мои каблуки громко стучат по мостовой. Вот каков я – темный силуэт на фоне ночного неба, внимательный, цепкий взгляд поверх воротника, плечи приподняты. Иду себе прямо навстречу конфликту.

Это я на вид такой. А на самом деле я напоминаю картинку из детектива, только не цветную, а нарисованную простым карандашом то ли сумасшедшим, то ли просто задумавшимся человеком, то ли ребенком, отстающим в развитии. Нет, картинка не черно-белая – на ней есть яркие всполохи безумных цветов, целая армия всяческих пометок, указывающих границы, отделяющие человека от улицы, от мира. Некоторые цвета напоминают мне о Киммери, некоторые отбрасывают назад, в Вест-Сайд. Карандашные полосы и стрелы горят над Центральным парком в ночном небе. Другие всполохи не такие красивые и кричат о моей мании: «найди-человека-убей-теле-фон-трахни-осъминога!», причем на сей раз огромные буквы так и мелькают, высвечиваясь у меня в голове, как огни гоночной машины, проносящейся мимо по улице. И на фоне воображаемых ярких красок – черная спираль моего дурацкого расследования: я представил себе, что вокруг меня звучат голоса братьев Минна, Тони Вермонте, Клиентов; я оказался в сети предательства, которую непременно должен разорвать и исчезнуть. Мир, который я только что придумал, невидимый другим иллюзорный мир, висит надо мною подобно ауре, подобно облачку, которое я везде ношу с собой и дальше которого не решаюсь выглянуть.

Первым делом я должен был зайти в соседнюю дверь. Тот швейцар, что выходил ко мне, Дирк, спал на своем табурете.

Я приподнял его подбородок, он сонно открыл глаза, а потом резко дернул головой.

– Привет! – крикнул Дирк.

– Ты помнишь меня, Дирк? – спросил я. – Я сидел в машине. Ты еще сказал мне, что у тебя есть весточка от моего приятеля.

– А? Да, конечно, помню, – ответил швейцар. – Извините, но я лишь делал то, о чем меня попросили.

– Понятно, понятно, – кивнул я. – Надо полагать, ты никогда прежде не видел того парня, не так ли, диркицар, швейцирк?

– Нет, я никогда прежде его не видел, – повторил он мои слова. Потом Дирк тяжело вздохнул, вытаращив на меня глаза.