Митя дочитал до конца, закрыл тетрадь, и только тут до него дошло – на ЧЕМ он сидит…

В ужасе вскочив с места, Митя шарахнулся в сторону. Запнувшись о какую-то загремевшую железку, он нелепо взмахнул рукой, пытаясь сохранить равновесие, и, свалив со стола канделябр, упал в дружелюбно заколыхавшуюся пыль.

Гулкий грохот ударил в стены подземелья, по полотнищам плесени пошли волны, серые хлопья закружились в воздухе, словно снежинки в февральскую метель или тополиный пух на июньском ветру…

Митя больно ударился локтем и теперь, лежа на каменном холодном полу, бестолково озирался, ожидая, когда уляжется пылевой вихрь.

Ждал-ждал – и дождался…

Еще дотанцовывали свой невесомый вальс пушистые серые хлопья, еще колокольчиком дозвякивал упавший канделябр, как подземелье огласил протяжный, зловещий скрежет!

Маленькая дверца в дальней стене отворилась, и в зеленоватый сумрак шагнул, пригибаясь, длинноволосый человек в странной одежде – длиннополом халате с кистями, белой рубашке и высоких сапогах. Лицо его скрывала широкополая шляпа, а на шее отчетливо выделялась побрякивающая связка ключей…

Человек разогнулся, оглядывая комнату, и Митя заледенел от ужаса – глаза незнакомца ярко горели фосфоресцирующим зеленым огнем!

Это было настолько жутко, настолько необъяснимо и пугающе, что у Мити от страха закружилась голова. Руки и ноги мгновенно стали ватными, чужими, и он почувствовал, что не может двинуться с места.

Вошедший тем временем сделал несколько шагов, приблизившись к столу. Тут он заметил лежавшего Митю, удивленно вскрикнул и снял шляпу.

Лучше бы он этого не делал!

До поры скрытое полями шляпы, на Митю смотрело совершенно высохшее, коричневое, нечеловеческое лицо с заостренным истончившимся носом, все покрытое глубокими морщинами. Не только глаза, но и зубы, видневшиеся между приоткрытых сморщенных губ, заметно светились зеленым! Длинные, до плеч, седые волосы колыхались при каждом движении незнакомца, и казалось, что они не настоящие, а сделаны из все той же плесени.

«Это – сон, сон! Так не бывает… Он же – мертвец, мумия какая-то… – в который раз сказал себе Митя. – Я вот сейчас ка-а-к проснусь! Ка-а-к встану, ка-а-к включу свет!»

Зеленоглазый наклонился над Митей, отчетливо звякнули закачавшиеся на морщинистой шее ключи. Незнакомец придержал их высохшей, костистой рукой, на которой выделялись фосфоресцирующие длинные ногти, и вдруг сказал скрипучим, неприятным голосом:

– Прошу меня… э-э-э… извинить, сударь! Я напугал вас… Мой внешний вид с некоторых пор весьма… э-э-э… необычен, но пусть вас это не смущает…

– К-кто вы?.. К-кто вы?! – Митя с удивлением обнаружил, что еще может говорить, правда заикаясь и с каким-то сипением…

Человек выпрямился, вновь звякнув ключами, изящным, хотя и несколько угловатым жестом отбросил шляпу на стол и проскрипел:

– Позвольте представиться: граф Федор Анатольевич Торлецкий!

Он резко кивнул, боднув коричневым острым подбородком грудь. Митя услышал костяной щелчок, и голова графа заметно перекособочилась. Недовольно заворчав, Федор Анатольевич Торлецкий взял себя одной рукой за челюсть, другой обхватил затылок и с кошмарным хрустом вернул голову на место. Митя почувствовал, что его сейчас вырвет, и вдруг словно провалился в какой-то бездонный, темный колодец…

Падение оказалось недолгим. Митя ухнул в темную, вязкую воду и принялся отчаянно барахтаться, пытаясь глотнуть воздуха. Непроглядный мрак окружал его со всех сторон, а в ушах все звучал голос мумифицированного графа: «Позвольте представиться… Позвольте представиться… Позвольте представиться…»

Ф-ф-у-ух! Забытье кончилось так же неожиданно, как и наступило. Митя, тяжело дыша, сел, потер руками лицо. Жуткая физиономия графа, выражавшая тревогу и озабоченность, маячила где-то рядом.

«Это – не сон», – как-то очень спокойно подумал Митя и, разомкнув сухие губы, просипел:

– Пить… Пожалуйста… Торлецкий всплеснул руками:

– Ах, сударь, прошу меня извинить! Как же я сам-то… Старая развалина…

Звеня ключами, он бросился к двери, из которой появился, и вскоре звуки его шагов стихли где-то вдали…

«Надо бежать! – вспыхнула в Митином сознании простая и естественная мысль. – Быстрее! Бежать наверх, туда, где люди…»

Но в подземелье уже раздались шаркающие шаги графа, и спустя несколько секунд зеленоглазый Федор Анатольевич вошел в комнату, бережно неся в руках стакан воды.

Митя, судорожно глотая, выпил отдающую железом холодную воду, а граф извиняющимся голосом скрипел над ним:

– Еще раз прошу меня простить, сударь! Постыдная слабость духа привела к этому состоянию…

Напившись, Митя поставил стакан прямо на пыльный пол, сел, подтянул колени к груди и спросил первое, что пришло в голову:

– Вы… Вы тут живете?

Граф часто-часто закивал головой:

– Да, сударь, именно здесь. Точнее, вот в этом помещении я не бывал уже… м-м-м… лет сорок, а то и пятьдесят! Мое убежище там… – он махнул рукой на дверь. – Подземный приют убогого чухонца, как сказал поэт…

– А сколько вам лет? – Митя вдруг поймал себя на том, что страх потихонечку, мелкими шажками, отступает.

– Э-э-э… – граф закатил свои зеленые глаза под кустистые брови, задумчиво поскреб подбородок… – Думается, в нынешнем году мне исполнится… м-м-м… сто тридцать пять лет!

«Ну вот. Он – просто долгожитель!» – облегченно вздохнул про себя Митя и тут же задал новый вопрос, вертевшийся у него на языке:

– А как же тетрадь? Это же вы писали?

Граф помрачнел, сгорбился, присел на краешек стола и печально вздохнул:

– Вы прочли… Значит, вы все знаете… Ну что же, я объясню вам… Видите ли, сударь… В общем, артефактус, привезенный нами с Нан-матоли…

Митя опасливо скосил глаза на запыленный ящик, на уголке которого он сидел. Граф заметил его взгляд и кивнул, мол, да, вот этот самый…

– Он исполняет желания… Точнее, одно желание, самое сокровенное, самое искреннее… Я, как вы помните из моих записок, желал, чтобы наше Отечество, наша Россия избежала ужасной участи, предсказанной вызванным посланцами Далай-ламы адским духом… Но…

Граф замолчал, закрыв лицо ладонями, потом глухо выговорил:

– Я был болен… Я… Да, я просто боялся, боялся смерти! И мольбы мои, обращенные к артефактусу, оказались недостаточно сильными. Мне трудно говорить об этом… Впрочем, ничего изменить уже невозможно… Я, граф Федор Анатольевич Торлецкий, моля нан-матольский саркофаг об избавлении Родины и народа моего от печальной участи, вымолил совершенно иное…

Сухие коричневые руки опустились, горящие зеленые глаза уставились на Митю, и граф проскрежетал с плохо скрываемым презрением к самому себе:

– Я вымолил… всего лишь бессмертие! Бессмертие для одной-единственной ничтожной личности, каковую вы, сударь, можете наблюдать перед собой…

«Вот это да… Бессмертие!..» – обескураженно подумал Митя, а вслух спросил:

– И вы все это время жили тут, под землей?

– О, нет, конечно! – граф словно бы обрадовался, что Митя не осудил его, прошелся туда-сюда, взметая полами халата пыль, и заговорил уверенно, даже с какой-то весёлинкой в голосе:

– Прежде чем закончить свои записки, я засыпал люк, ведущий в подземелье, вернулся сюда через потайной ход, дописал последние строки – вы их читали, сударь, лег на специально подготовленное ложе в одной из комнат и приготовился умереть…

Время шло, а смерть нет. Когда минул полдень следующего дня, я решил, что доктор Горчаков ошибся. По прошествии двух суток ко мне пришло понимание того, что с моим организмом творится нечто противоестественное. Я не ощущал биения сердца, не испытывал обычных физиологических потребностей… Но в то же время я мыслил, чувствовал, мог двигаться и не испытывал никаких неудобств, да-с…

Проведя в подземелье около месяца, в конце августа я выбрался на поверхность. «Хохочущая смерть» за все это время не обнаруживала себя ни разу…