— И что она тебе рассказывала про Бунт-Хаус? — спрашивает он.

— Что ты имеешь в виду?

— Я уверен, что Карина уже упоминала о Бунт-Хаусе. Я хочу знать, что именно она сказала.

Господи. Он отдает свои приказы бескомпромиссно, как будто ему никогда не приходило в голову, что кто-то может отказать ему в информации, которую он ищет, и послать его к черту. Что касается Рэна, то нет такой реальности или параллельной вселенной, в которой он не был бы беспрекословно подчинен кому-либо. Эти его глаза, такие ярко-нефритовые, пронизанные искорками янтаря и великолепного золота, так удивительны, что они почти заставляют меня выпаливать ответы на вопросы, которые он даже не задавал мне.

Темный шоколад.

«Битлз».

«1984» Джорджа Оруэлла.

Однако моя подозрительная натура заставляет меня держать рот плотно закрытым. Он тычет в меня своим вопросом: Почему он хочет знать, что Карина сказала о Бунт-Хаусе? Она что, должна была держать рот на замке про это место? Дом Рэна — запретная тема для разговоров, наказуемая... черт, понятия не имею, какому наказанию Рэн мог бы подвергнуть человека, если бы он был достаточно глуп, чтобы вызвать его неудовольствие. Я уже знаю, что это было бы плохо. Возвращаясь к тем немногим словам, которые Карина произнесла о Бунт-Хаусе, я решаю, что было бы безобидно просто сдаться и рассказать ему. Не то чтобы он заслуживал объяснений.

— Она сказала, что там живешь ты, Пакс и Дэшил. Вот и все.

Рэн прищуривает глаза. Не думаю, что он мне поверил.

— Она тебе не говорила, чем мы там занимаемся? Она рассказала тебе о правилах игры?

— Я ничего не знаю ни о каких правилах. И что бы ты ни вытворял в уединении своего собственного дома, меня это вполне устраивает. Это абсолютно не мое дело.

Он выдыхает через нос — долгий, несчастный выдох. Видимо, я сказала что-то не то.

— Окей, ладно. Ну, скажи ей, что она должна держать язык за зубами. Если мы узнаем, что она забивает людям головы всяким дерьмом, тогда…

— А, вот и вы. Мистер Джейкоби, что вы тут делаете, слоняетесь без дела? Мы ведь договорились — прямо в офис и сразу обратно в класс. — Высокая, худощавая женщина с вьющимися светлыми волосами и светло голубыми глазами стоит в коридоре позади Рэна, держа в руке открытый учебник. Ее глаза встречаются с моими, и она улыбается.

Мышечный тик на челюсти Рэна — признак раздражения, если я что-то понимаю в этом.

— Мы как раз подходили, — натянуто говорит он. Подталкивая меня носком своих коричневых кожаных ботинок, он призывает меня идти вперед, к светловолосой женщине, которая сияет.

— Ты моя первая студентка-француженка, Элоди. Я Мадам Фурнье. Я не могу передать тебе, как рада, что в нашем классе есть кто-то, кто может свободно говорить на этом языке.

— Она совсем не знает французского, — бормочет Рэн, протискиваясь мимо женщины. — Оказывается, наша маленькая французская шлюха вовсе не француженка.

Мадам Фурнье вздрогнула, услышав заявление Рэна.

— Мистер Джейкоби! Немедленно извинитесь перед мисс Стиллуотер!

Рэн останавливается рядом с мадам Фурнье достаточно долго, чтобы наклониться поближе, приблизив свое лицо к лицу учительницы французского языка, и смотрит на нее сквозь невероятно темные ресницы с выражением тихого презрения на лице.

— А есть другой вариант? Потому что в данный момент я исчерпал все свои извинения.

Лицо мадам Фурнье приобретает ярко-малиновый оттенок.

— Aller en enfer (прим. с франц. «Иди к черту»), — выплевывает она.

Рэн улыбается.

— Убеди старика отпустить меня, и я сразу же отправлюсь туда. А пока буду сидеть в заднем ряду твоего класса каждый вторник до конца гребаного времени. — Он выпрямляется во весь рост — чудовище в черной футболке с длинными рукавами и злобной улыбкой — и бросает на меня скучающий взгляд. — Пошли. Рядом с моим есть свободное место.

Рэн хватает меня за запястье.

Шок несется вверх по моей руке, эхом отдаваясь в грудной клетке. Он гремит у меня в голове, как ударивший колокол, грохочет в ушах громче, чем бушующий океан, бьющийся о берег.

Он держит меня за запястье.

— Я вполне могу ходить сама, — говорю я ясным, спокойным голосом. — Я не нуждаюсь в том, чтобы меня куда-то тащили.

Если он не отпустит меня через пять секунд, я вывернусь сама. Я собираюсь пнуть его по яйцам и сломать ему чертов палец.

Пять…

Четыре…

Три…

Рэн отпускает хватку, яростно ухмыляясь.

— Не знаю, что на меня нашло. Думаю, увидимся там.

Он уходит, оставив меня стоять рядом с мадам Фурнье, которая суетится и без умолку болтает о хороших манерах и о том, что мальчики всегда остаются мальчиками, но я все время вижу в ее глазах нервное напряжение. Она не может скрыть, что ее руки дрожат, когда захлопывает учебник и засовывает его под мышку.

В комнате мадам Фурнье на стенах висят массивные французские флаги. У доски во главе комнаты на стене висит снимок Эйфелевой башни в рамке, рядом с изображениями Эдит Пиаф и Лувра. Я быстро оцениваю ситуацию с мебелью и быстро понимаю, что мадам Фурнье видимо занимает низкую позицию в Вульф-Холле. Доктор Фитцпатрик получил высокий, светлый, массивный кабинет с достаточным количеством места для миниатюрной библиотеки и открытого камина, а учитель французского языка получила стандартную комнату с двумя окнами, без индивидуальности и партами с крышками, которые выглядят так, будто они датируются тридцатыми годами.

И.. да.

Просто чертовски здорово.

Есть только одно свободное место, и оно просто случайно оказывается рядом с задумчивым темноволосым мудаком, от чьего прикосновения у меня до сих пор горит кожа на запястье. Он не сжимал крепко, не тащил меня за собой. Он ничего такого не делал, а просто сомкнул свои пальцы вокруг моей кожи, но мне кажется, что он заклеймил меня своим прикосновением, и теперь я навсегда обречена на его метку.

Его высокая, нелепая фигура слишком велика и громоздка, чтобы поместиться за столом; его ноги вытянуты в проход, тело наклонено под углом, когда он откидывается на спинку стула, его глаза искрятся любопытством, окрашенным едва заметным намеком на злорадство, когда я иду в его сторону.

Рэн не произносит ни слова — гораздо хуже, чем если бы он был откровенно враждебен. Перекинув лямки рюкзака через спинку стула, я хватаю блокнот, пытаясь подавить бурлящий в животе ужас. Все мои одноклассники уже много лет изучают французский язык. С тех пор как умерла моя мать, я даже не слышала, как говорят на этом языке. И я никогда не могла понять его, даже когда она была жива.

— Хорошо, ученики, — произносит мадам Фурнье из передней части класса. — На чем мы остановились? Симона, ты можешь продолжить…

Учитель просит девушку в первом ряду продолжить чтение или спрягать глагол или что-то еще. Я не могу обратить на это внимания, потому что внезапно на меня обрушивается острый, всепоглощающий запах, который ударяет в мой нос и мои вкусовые рецепторы одновременно.

О…

О боже мой. Это отвратительно.

Что это ещё за хрень?

Я реально ощущаю этот запах.

Затхлый, гнилой и смутно рыбный запах — настолько отвратительный, что мне приходится бороться с желанием перегнуться через край стола и блевать.

Почему никто другой не реагирует на эту вонь? Я быстро оглядываюсь на студентов, сидящих ближе всех ко мне. Никто из них не обращает внимания на мадам Фурнье. Они все напряжены, смотрят в пол или на свои руки, или невидяще уставились на рабочие тетради перед собой, необычно напряженные. Девушка, сидящая слева от меня, кажется, вот-вот взорвется, ее щеки и самые кончики ушей пылают ярко-красным огнем.

Еще одна волна рыбного аромата обрушивается на меня, и…

О, ради всего святого!

Он доносится от моего стола.

Все прекрасно встает на свои места. Очевидно, кто-то положил что-то отвратительное и зловонное в мой стол, чтобы поиздеваться надо мной, и я точно знаю, кто это сделал. Конечно же, это был он. Рэн знал, что я буду сидеть здесь. Я бы не удивилась, если бы он заставил того, кто обычно сидит рядом с ним, сменить место, чтобы он мог получить удовольствие с места в первом ряду, когда я приподниму крышку упомянутого стола и обнаружу какую-то гнилую вещь, которую он сунул внутрь.

Долбаный... бл*дь... мудак.

И что же мне теперь делать? Должна ли я сидеть здесь и терпеть вонь, исходящую из моего стола? Или я должна разозлиться? Заплакать?

Я не думаю, что Рэна действительно волнует, что именно я делаю, пока я это делаю. Ему просто нужна реакция, и желательно бурная, если я правильно понимаю ситуацию.

Пошел он. Он ни хрена от меня не получит.

Я прислоняюсь к крышке стола, дышу через рот и слушаю мадам Фурнье. Делая наброски со скоростью мили в минуту, я записываю все упражнения, которые мне нужно догнать, и все главы, которые мне нужно прочитать, если я хочу иметь надежду догнать уже продвинутый класс.

Полковник Стиллуотер знает, что я не говорю по-французски. Моя мать всегда хотела научить меня, даже пыталась говорить дома по-французски, когда я была маленькой, но мой отец избил ее до полусмерти за то, что она даже предложила такое. И теперь он ожидает, что я выучу язык с нуля и получу отличную оценку, иначе это неизбежно приведет к ужасным последствиям. Именно эта мысль отвлекает меня от гнилостного запаха, который атакует мои чувства каждые несколько минут и заставляет сосредоточиться на текущей задаче.

И все это время Рэн Джейкоби изнемогает.

Я чувствую его недовольство так же, как вы чувствуете руку на своей шее, которая давит на вас, пытаясь заставить встать на колени. Ему не нравится, что я избегаю его маленького подарка. Совсем не нравится. Он хочет, чтобы я открыла стол и отшатнулась в ужасе. Хочет, чтобы я устроила сцену, а я всего лишь даю ему серьезный опыт крапивницы.

Минуты тянутся мучительно медленно. Внешне я целеустремлена, сосредоточена только на мадам Фурнье и сложной, запутанной ерунде, которую она записывает на доске. Внутренне я в полном беспорядке. Я так зла, что дрожу от ярости. Каждый раз, когда Рэн дергается или ерзает на стуле, я изо всех сил стараюсь не отпрянуть от этого ублюдка.