Проводница глядела сквозь них. Когда она вернется через две недели, будут здесь те же столбы, мусорные урны, текущая от электрички толпа, но этих двух людей здесь не будет.

Лохматый ослабел, плечи старчески повисли. Юрий Иванович привез его домой, уложил на диван, заварил чай. Оживший от чая, Лохматый в будочке на балконе просмотрел завернутые в полиэтилен рукописи, вернулся с пакетом. Опустился на колени рядом с ним, рассматривая старые, измятые бечевкой листы.

— Нашел… — сказал он грустно, стал читать. — Гляжу на нее из окна вагона, желая, чтобы мечты, эти сны наяву, наказать меня за вероломство мешались бы у нее с видениями возможного любовного счастья, потому что такое свидетельствовало бы о неистекшей жизни.

В рассказе?.. В главе романа ли — красавица, брошенная женихом, день за днем, год за годом выходит к московскому поезду. Поезда на плите перрона оставляют мужчин, потерявших волю при виде одинокой красавицы. Остается на станции агроном, сибирский нефтяник, флотский офицер, абитуриент с вызовом в кармане. Порабощенные своей любовью к красавице, они выходят вместе с ней к московскому поезду — они ждут ее жениха как избавления. Они солидарны, как узники, участливы и бережливы друг с другом, помогают местному доктору, похожему в описании на Федора Григорьевича, выхаживать своего товарища, простоявшего ночь на морозе под Ее окном. Очередного влюбленного, выскочившего из вагона за газеткой, матросика в тельняшке, подбирают к вечеру под Ее окнами в состоянии безмолвности и наряжают его сообща, каждый убеждает взять именно его галстук или его шарф; такой-то цвет делает Ее благодушнее и т. д. — о Ней создался фольклор. В матросике видят товарища по несчастью и одновременно вероятного избавителя. Матросик возвращается с сознанием, что он теперь от Нее еще дальше, чем был там, на перроне. На другой день собратья находят ему жилье и работу. К иным из них приехали матери, жены с детьми. Проходят годы, в кармане абитуриента пожелтела и лопнула по сгибам телеграмма-вызов на приемные экзамены, его одноклассники давно с дипломами в карманах проехали обратно. У абитуриента русая борода и «органика в глазах», так выражается некрасивая женщина, научный сотрудник, написавшая кандидатскую диссертацию о скопище безнадежно и покорно влюбленных мужчин и теперь приступившая к докторской. Женщина-ученая стареет, стареют влюбленные мужчины, иные умерли от старости, похоронены и стали преданиями для вновь прибывших, а красавица свежа, как двадцать лет назад; отсчитывает время пролетающий раз в году с острым свистом вагон начальника дороги. К мгновению этому готовятся за месяц, станцию выглаживают, отмывают перрон, отчищают от грязи фермы перекидного моста, так что весело блестят шляпки заклепок, а в закопченные стекла депо художник вписывает веселые горшки с петуньей и ванькой-мокрым.

Свой отсчет времени у бежавшего жениха. Каждое лето в отпуск он едет через горнозаводскую станцию. Стоит у окна, глядит на красавицу, страшась выйти: вдруг узнает жениха в старой облезлой обезьяне.

— Брошено так вот, без конца, — сказал Лохматый. — Сейчас не вспомнить, куда и шло… Объявится ли жених и отпустит на свободу меджнунов или для нее окажется тоже сделанным из воздуха. Нет, не взойти мне уж, не закончить. Что, сдала Калерия?.. А мне все свежа и хороша… — договорил он с светлой, ласковой улыбкой. — С молодой и расстанусь навеки.

Тихими улочками Юрий Иванович выходил к Кировской. Шестнадцать ему было? Помнил вкрадчивость руки Веры Петровны, втолкнувшей ему в рот шоколадную бомбочку, помнил свой испуг, когда она жестко стиснула ему щеки, взяв в горсть. Боль соединилась с едким, обжигающим вкусом чего-то вытекшего из раздавленной бомбочки. Смешок Веры Петровны, оставившей его одного перед елкой в пустой комнате, где зеркально отсвечивали шары, и уверенность затем в своей порочности, и сладчайшая мысль о своей мужской беззащитности перед ней, перед Калерией Петровной и перед той, что явится еще!.. У него закружится голова от запаха ее волос, как кружилась от запаха указки, взятой неверной рукой из душистых пальцев Калерии Петровны.

Не было предательства Лохматого, он был беззащитен, выхваченный младшей сестрой из объятий старшей. Как беззащитен перед своей природой, питая жизненными силами свои вымыслы, не щадя ни себя, ни любящих его.

Он дочитывал гранки, спешил, к половине шестого собирались у Гриши на заводе, чтобы затем снять «Весту» с платформы, спустить на воду, перегнать на базу морского клуба.

Телефон ровно, довольно добродушно пробурчал: опять, дескать, по твою душу. Юрий Иванович не хотел снимать трубку, звонит автор, ясное дело, обычная пыточная ситуация: почему не ставит очерк, материал стареет и т. п., заведется на полчаса. Так вот, пережидая, он услышал в бурчании телефона улыбку, она появлялась в конце его «бур-бур». Так дрогнут губы у сдержанного друга; все хотел, мол, похвалить, да не за что, все тебе, лопуху, «дай» и «дай». Сейчас рад за тебя, хоть один говорит «на». Незнакомым молодым голосом трубка потребовала Юрия Ивановича. Вот те на, с сочувствием подумал Юрий Иванович о телефонном аппарате, мой старикан сдает. Мысли о смерти гнетут, о годах службы у человека, не сделавшего карьеры, вот он мне и съязвил.

Молодому человеку было предложено не подниматься, ждать внизу. Спустившись через полчаса, Юрий Иванович мысленно повинился перед стариком телефонным аппаратом: дожидался его молодец по имени Вадик.

Вадик следом выскочил на улицу, бежал рядом, придерживая репортерскую сумку с откидным верхом. Бег до метро, передышка на эскалаторе. Вадик неустанно говорил.

— Я прочел гранки, — говорил Вадик. — Илья сегодня заезжал. Это ничего, разрешается?

Поезд со скрежетом мчал под землей. Вадик достал из заднего кармана свернутый до размера бумажника номер «Московского комсомольца», обвел пальцем фотографию с подвернутым снизу текстом величиной с почтовую марку. Его собственный текст и снимок.

— Насилу пробил!.. — прокричал Вадик. — А Илья Гуков автор пьесы. Он за мной портфель носил. Я тогда пробил «Последний шанс»!

— Для пьесы еще нужен Федор Григорьевич, судьба!

— Нет у меня такого деда. Помогите мне, Юрий Иванович, вы всем помогаете!

— Поедем со мной! Снимайте завод, лица!

— Мне не цеха, мне бы фигуру! Чтобы Илью достать. Пусть не достану, лишь бы вперед. Вперед, а там разберемся.

— Есть фигура! Цеха, лица — все он. С четырнадцати лет на заводе!

Юрий Иванович опоздал, между тем из команды «Весты» один Павлик, и Гриша не ждет. Вадик вынул из репортерской сумки фотоаппараты, обвешался.

Секретарша нашла Гришу по телефону: в цехах начальник, просит обождать. У Гриши денек еще тот, реконструкции конца нет, задержали два электровоза в нарушение графика, секции электричек из вчерашнего плана еще на канаве, запарка с отгрузкой румынских колес. Юрий Иванович слесаренком катал при авралах румынские колеса, так называли на заводе экспортируемые в соцстраны электровозные колеса с шестернями.

Цветы в горшочках, на застланном миллиметровкой столе фаянсовые чашки, сыр во влажной тряпочке, печенье, кипятильник. За чаем Юрий Иванович рассказывал: арестовали Леню на Цветном бульваре, покупатель попался шумный, суматошный, вынудил Леню громко назвать цену и отправился к машине за деньгами, тут двое, сидевшие поблизости с газетами, показали удостоверения, подхватили Леню с его камнем и повели.

Секретарша горестно вздыхала, Леню она считала хорошим человеком. Гриша все не появлялся, отправились его искать.

Заглянули в лабораторию, Гриша ушел отсюда недавно; бывший здесь один из трех его заместителей, грузный и хмурый человек, глянул на вошедших с досадой, неудовольствие его относилось к Вадику, ловко запечатлевшему бессмертный блеск стекла и никеля приборов, круглые табуретки на винтовых ногах, равно как и к Павлику с его ученой бородкой и худобой, и к Юрию Ивановичу, помогавшему этому грузному бирюку подписывать чертежи в пору их учебы в здешнем заводском техникуме в году этак в пятьдесят пятом.

Вадик снимал, снимал, он пьянел от движения по цехам, воя моторов на испытательной станции, пританцовывал, как волейболист, он вскидывал руки с фотоаппаратом, ждал, когда в завесе света, замутненной гарью электросварки, блеснет стеклом кабинка крана. Павлик и Юрий Иванович торопили Вадика, из встречных ни один Гришу не видел. Может быть, сейчас друзья подводят тросы под «Весту», над платформой повис крюк крана?

Сокращая путь, проходили по кузнечному цеху, здесь увидели Гришу в пустоте, в тишине, еще более отрадной оттого, что в пристройке слабо ухал молот. Юрий Иванович подошел, встал рядом с Гришей над остывающими на земле полосками.

Набежал Вадик, вспыхнуло и щелкнуло у него в руках.

Гриша принес еще одну полоску, отбросил клещи и снял рукавицы.

Перегон отменили, сказал Гриша, Павлику и Юрию Ивановичу не отзвонил по той причине, что есть разговор не по телефону. На Петровке оба наговорили что взбредет. Всей командой — в Алма-Ату, купить две квартиры, зажить без жен. Секта получается, в чистом виде. Обет безбрачия.

Павлик глядел с испугом.

— Я ведь про Византию, там евнухи занимали высокие государственные должности. Независимость от мужских страстей позволяла вернее служить идее.

— Но ведь следователь обещал не записывать, — прервал Павлика Юрий Иванович.

Гриша покивал: записал, дескать, записал.

— Правда не может повредить Лене, — сказал Юрий Иванович. — Следователь понимает Леню, нас… тоже вырос не на белых калачах. Поколотился парень, покуда выбился да в Москву перевели — все на нервах, всухомятку. Мраморные ладони, как у меня.