— Дайте задний ход, — сказал Гриша.

— Я схожу, объясню, это мысли лично мои, — заговорил Павлик, — покажу свою студенческую работу о государственном устройстве Византии. Никакого отношения не имеет к нам в целом, к Лене.

— Мы с тобой на Петровку не пойдем, — сказал Юрий Иванович.

— Следователь человек государственный, — тихо сказал Гриша.

Павлик встал между Гришей и Юрием Ивановичем, поворачивался к одному, к другому:

— Я ему про обет безбрачия! Не дать управлять собой женщине, чувствам. Служить идее трудно со связанными руками.

Юрий Иванович, обойдя Павлика, отнял у Гриши ком ветоши, прихватил полоски, понес. Друзья поспешно шли за ним.

В соседнем, механическом цехе возле огороженного закутка с наждачными кругами он остановился так внезапно, что Павлик ткнулся лицом в его плечо. Юрий Иванович бросил полоски под ноги.

— Отдери на наждаке, — сказал Юрий Иванович Грише.

Двадцать восемь лет назад, пожалуй, двадцать девять, посчитал Юрий Иванович, — здесь, в закутке, их с Гришей, вчерашнюю ремеслуху, застал мастер: они додумались обдирать на наждаках края чек. Мастер всей пятерней ткнул в кнопки, моторчики затихли, и он глумливо объявил: не заплатит, сказано-де в наряде — обработка чек напильником после строгального станка. Тогда над ними проходил кран с колесной парой на крюках, предупреждал звонком. Гриша крикнул: «Падает!» Мастер пригнулся, был сбит Гришей, притиснут лицом к полу, выстланному торцовой шашкой, Юрий Иванович в страхе глядел, как он подымается, растирает на щеке мазутную вмятину. Через неделю с тем же страхом глядел, как Гриша в их нарядах вписывает: «Перенести восемьсот кг металлолома на 300 метров». Куча в углу цеха годами лежала и перемещалась движением карандаша, если понадобится мастеру приписать в нарядах. Чеки мастер не оплатил, но оставил в нарядах переноску металлолома.

Гриша ногой оттолкнул полоски, так что звякнули, пожал плечами.

— Не больно-то мы были тогда правы, а ты, слесаренок, пошел против мастера, — сказал Юрий Иванович.

Гриша повел рукой, обводя пространство цеха, накрытого железобетонной коробищей нового. Тихо выговорил:

— Поезд на ходу. Ремонт и план, грузопотоки растут… Леня сошел с поезда, как ни верти.

Юрий Иванович пошел прочь, Павлик за ним и вновь ткнулся лицом в плечо, когда Юрий Иванович развернулся.

На ходу выдергивая из внутреннего кармана черный пакет из-под фотобумаги, Юрий Иванович вернулся к закутку. При рывке из пакета высыпались фотографии, одна из них легла на остывающие полоски. Одновременно наклонившись, Юрий Иванович и Гриша взялись за листик, изогнутый от жара железа. Вспыхнул, щелкнул фотоаппарат в руках Вадика.

Неделей позже Юрий Иванович из россыпи фотографий выберет одну: две руки, между ними грудой команда «Весты» — снимок, сделанный Васей Сизовым накануне похода; отпечатан снимок с пленки, вынутой из Васиного аппарата, пролежавшего три дня в машине на дне Яузы. Юрий Иванович отошлет выбранный у Вадика снимок на Алтай Петухову, а тот уложит снимок в железный ящик, вставленный в вырубленную в камне нишу.

В Уваровск приехал ансамбль «Веселый лайнер». Антонина Сергеевна и Роман Ногаев, руководитель ансамбля, стояли в холле гостиницы.

— Тепло-то как, — сказал он. — Чистенько… Всюду, куда меня заносило, хотел бы поселиться, пожить тихо, с прогулками по утрам… с обедом, ужином в назначенный час… собаку бы завести. Или кроликов.

Она всматривалась в его старое лицо, слушала его хрипловатый бас.

Ногаев простился, коснувшись ее руки, отправился к себе в номер, отяжелевший, седоголовый, небрежно неся на руке свое великолепное заграничное пальто из верблюжьей шерсти.

На третий день гастролей ансамбля Антонина Сергеевна приехала к вечернему выступлению в поселок цементного завода.

Концерт не смотрела, накрывала ужин в кабинете директора заводского Дворца культуры. Угощение небогатое — винегрет, отварная картошка с мясом, колбаса на тарелочках. Надела кофточку с пышными рукавами, поправила прическу, выскочила к столу.

— А где же Роман Константинович? — спросила она у Гоги Арсланбекова.

Гоги, веселый носатый человек, отмахнулся.

— Разве он сюда не придет?

Антонина Сергеевна надела свое клеенчатое пальто, розовую шляпку из фетра с начесом. Прошла по тропинке, выбитой в развороченной грузовиками улице, очистила грязь с туфель о штакетник палисадника и выбралась, наконец, к заводской гостинице.

Постучала к Ногаеву. Не отвечали, она испугалась, позвала:

— Роман Константинович!

Он раздраженно откликнулся, заскрипела кровать, щелкнул выключатель, распахнулась дверь. Он смутился, заправил в брюки рубашку, смягчился:

— Что случилось? Мои папуасы?..

— У нас ужин… Так, на радостях.

Ногаев умылся, повязал галстук, подал ей руку. Вышли в темень, под дождь, и побрели осторожно на свет окон Дворца культуры. Она слышала тяжелое дыхание Ногаева. Их появление за столом встретили штрафными, Антонина Сергеевна выпила стаканчик портвейна. Вмиг захмелела и, как тогда, девушкой, с обожанием глядела на Ногаева. Все вокруг ей были милы, всех за столом она любила, была благодарна им, что приняли ее, что любят ее.

В разгар хмельного веселья она закричала:

— Друзья мои, прекрасен наш союз!.. Товарищи, завтра вернемся в Уваровск, дадим концерт в пригородном совхозе «Черемискинский». Там пруд, развалины старого завода, благодарный зритель! Завтра у вас свободный день. Чего вам делать в областном городе!

— Кочуем в Черемиски! — выкрикнул маленький цыган Калинник, боднул Гоги в плечо. — Пес ходит, кость находит!..

— И в результате!.. — перекрикивала Антонина Сергеевна шум застолья. — И в результате у меня куст охвачен! Вы поможете Гукову, то есть директору Дома культуры!..

— Мы себе-то помочь не можем! — выкрикнул Марик Канторович, выпускник Одесского медицинского института, ныне исполнитель песен Латинской Америки.

— Мы завтра в область, отдохнем. Хорошая гостиница.

— Не поедем, не проси, дорогая, — Гоги потянул ее за рукав.

— Гарантийный концерт, я сегодня договорилась с директором, он оплатит!.. Вам же выгодно, товарищи!

— Думаете, много нам перепадет? — сказал Гоги.

Сопротивление Гоги тешило ее — она понимала, что здесь слово за Ногаевым.

Антонина Сергеевна осталась сидеть возле Гоги. С удовольствием выговаривала слова «гастроли», «аншлаг», «раскладка мест», «поднятие занавеса». Гоги стал вспоминать о золотых временах, когда гастрольные бригады находились на хозрасчете и дележ сбора происходил по маркам.

— По маркам?

— Ну, с концерта взяли триста рублей. У нас всех тридцать марок, например. У меня за номер — две марки, за организацию концерта — марка. Как администратор я имел еще одну марку. У солиста, например, — тоже четыре марки. У бригадира — четыре марки. У остальных — по две. Считай, — Гоги говорил ей «ты», — марка стоит десятку. А что сейчас? Категория у нас вшивая. Два раза братья находили меня, увозили домой. Не могу без эстрады. Из ансамбля выгонят — в ресторан пойду, из ресторана турнут — буду в столовой петь.

— Решает, очевидно, руководитель бригады, — сказала Калташова. — Верно? — поворотилась она к супругам Цветковым, танцорам. Она, гладко причесанная, с правильным анемичным лицом, он — худой блондин с рыжими усиками. Супруги шептались, томясь в накуренной комнате. Цветкова, не вникнув в вопрос Калташовой, наклонила лакированную головку и улыбнулась накрашенным ртом. Дочь Цветковых — она знала их по прошлым гастролям — болезненная девочка, живет у бабушки в Воронеже; супруги скупятся по мелочам, собирают на кооперативную квартиру.

Антонина Сергеевна встала, чтобы привлечь внимание, и вопросительно, с обидой произнесла:

— Поедем в Черемиски, вам будут рады!

Ее будто не слышали. Бутылки были пусты, бедное угощение съедено, и не было, казалось, смысла сидеть в тесной комнате, однако в гостиницу не спешили. Всюду они были проездом, мир их распадался на две составных: концертный зал и гостиницу с ее стандартным уютом.

Гостеприимство Антонины Сергеевны создавало иллюзию их ценности, уважения к ним. Они прощали ей ее старомодную наивность, ее разгоревшееся красное лицо, громоздкость ее фигуры, ее нелепую стрижку, ее резкий голос и неправдоподобную пышность кружев блузки. Она оставалась стоять, страдая от мысли, что поза ее нелепа. Ногаев провел вечер одиноко, недобро обводя глазами застолье. Теперь дремал на диване в углу.

Канторович встал рядом с ней, заговорил:

— Очевидно, Гоги договорился насчет концерта в другом месте. Сами понимаете, никакого смысла переться обратно в Уваровск — те же деньги. Но зато городская гостиница, кухня ресторана.

— Не ради же этих несчастных палок вы мотаетесь, — растерянно сказала Антонина Сергеевна.

Цветкова повела лакированной головой, муж коснулся ее руки. Антонина Сергеевна приняла движение Цветкова на свой счет.

— Да, я всего лишь чиновник, приставленный к культуре. Но ведь мы с вами делаем одно дело. Звание артиста обязывает, ведь так? Его долг — долг художника.

Подошедший сзади Канторович шепнул:

— Не связывайтесь с ними.

Расталкивая стулья, Антонина Сергеевна пошла к дивану, где в неудобной позе, подвернув голову так, что на груди горбом собралась рубашка, полулежал Ногаев. Она заглянула ему в лицо и поняла, что он слышал ее слова.

— Ничего, ничего, — пролепетала она, взяла его за руку.

Ногаев встал, прошел к двери, крикнул в темень коридора:

— Гоги!

Появился Гоги, уже в пальто, шапка-пирожок набекрень.

— Вернемся в Уваровск.

— Если отдашь акт.

Ногаев достал из внутреннего кармана листок, подал Гоги, затем вернулся в комнату и снял с вешалки ее пальто:

— Прошу, мадам. Позволите себя проводить?..