— Тебя жалеет? Могучий потребительский талант — вот что у нее есть, остальное ты придумал.

— Московская девочка из подвала в центре: литерные дома, улица Горького, стиляги, престижные тряпки… В магазинах буженина, сыры, севрюга горячего копчения. Ей все недоступно, а другие получают. Всю жизнь, бедная, с чувством, что недодали.

— Цветной телевизор ей недодали? Додадут телевизор, окажется, что недодали французский кафель с цветочками. Дадут кафель — недодали мужа. Принцип один: хочу того, что не всем доступно. Помню, в зоопарке твой парень ревет: хочу к обезьянам, а она волочет его к пони. Там очередь, а стало быть, не всем доступно, а стало быть, надо получить. В конце концов втыкает ребенка в тележку.

— Жалеть ее надо, — сказал Юрий Иванович. — Планетарные силы ее гнули — война… И сейчас ей не слаще… болезни пошли, и хозяйка она, мать, и весь-то день в своем Минхимпроме… планерки, справки, сопроводиловки, докладные, памятки, протоколы, заключения… Целую отрасль ведет. Семнадцать человек в комнате.

— Отрасль! Самое женское дело управлять отраслью: что непонятно, того нету. Ты, пупсик, социально вреден. Жена командует тобой, утверждается на тебе и с тем большей уверенностью пишет свои рекомендации, где одну сторону убежденно исключает за счет другой. Утром дома тебя согнули, днем в конторе легко делаешься жертвой своего главного. Не можешь ему противостоять. Он опять, да в который раз, утверждается в истинности, в пользе своих мыслей. В них все смешалось, набрано с бору по сосенке, и больше всего там бесполезных абстракций и страха за свое место. В конце концов он на совещании несет такое вот: надо исходить не из того, что имеется, а из того, что есть. Я слышал, стоял у вас зимой в предбаннике, где секретарша сидит, тебя вылавливал.

— Их надо любить, — сказал Юрий Иванович. Он вспомнил слова сына «Каждый думает только о себе» и заговорил сейчас о категоричности, что ведет к внутренней грубости, а грубость — к готовности к насилию. — Слабый он, мой сын, — продолжал Юрий Иванович. — Отступиться от него — это значит принять вещи, которые я не принимаю, то есть признать бессилие своей жизни.

— Ты слабый, а не он.

— Он готов принять любой авторитет, ведь с верой в авторитеты легче жить.

— Пусть! Пусть принимает. Вперед, а там разберется. Что ты знаешь о его времени?

— Но как же оставить его на чуждый мне авторитет? Мы ведь отвечаем за идущих за нами. Что значит подчиниться авторитету? Отказаться от своей неповторимости. У каждого свой опыт, свой узор на губах, на пальцах, свой запах. Мой сын будет зависимый, Леня.

— Кончай меня убеждать. Я для семьи безнадежен. Я кот Васька, знаешь нашего бродягу? Запирают, он уходит через балкон, натащит репьев, блох… на боках ошметки, за ушами коросты. Или кастрировать, или занести, другого способа покончить с ним нету. — Леня со смехом подхватил Юрия Ивановича, тот очутился на широченной спине друга. — Я не безнадежен для дружбы. Она не требует результата, так наш Эрнст говорит?.. Не требует подарков, обязательств, детей, холодильников.

— Отдай мой билет, Леня.

— Щука слабеет с каждым безрезультатным броском: сжигает много топлива, а восполнить нечем. После пятого, шестого ли броска она обречена. С каждым годом ты слабее и все зависимее от семьи.

— Отдай билет, Леня. Очерк о Федоре Григорьевиче — мой долг.

— Билет я сдал и получил полную стоимость. Спи, не думай о номере, о главном. Все позади, проехало. Красиво жить не запретишь, а плохо не заставишь.

На четвертый день их жизни в Свердловске — тогда они в районе, называемом Уктус, оббили дверь и закончили работу, Юрий Иванович попросил хозяина расплатиться, и тот выдал двадцатипятирублевую хрустящую бумажку. Дело было во дворе, возле помойного ящика, куда они выбросили обрезки и сор. Леня наверху в квартире собирал инструмент. У Юрия Ивановича оставалось около девяти рублей сдачи, выданной ему в хозфинсекторе обкома комсомола при покупке билета, — итого в сумме было достаточно на билет до Москвы.

В аэропорту Юрий Иванович купил билет на дальнее число, на какое дали. В ожидании регистрации на московский рейс позвонил в гостиницу. Леня сидел в номере.

Автобусы шли от вокзала с интервалами в полчаса. Леня скоро был в Кольцове и разыскал Юрия Ивановича на уставленной столиками площадке. Поставил на третий стул привезенный им портфель Юрия Ивановича, взял кружку с пивом. Сказал, что, когда запихивал рюкзак с ватой и клеенкой в камеру хранения, подходил милиционер и спрашивал об эксперименте, при этом Леня едва отмотался.

— Документов у меня мало, а крепко примелькался на вокзале. — Леня был удручен.

Юрий Иванович оправдывался:

— Как бы иначе найти тебя в Свердловске?

Передвигалась тень от стеклянной коробки аэродрома, вновь друзья оказывались на солнцепеке и вновь следом за соседями с грохотом волокли по площадке металлический столик с кружками.

Подсевший к ним человек с чемоданом отхлебнул из своей кружки в предвкушении разговора и произнес:

— У них запланированный процент катастроф. Но уральскому экипажу доверяю. Уральцы люди обстоятельные, все у них по уму.

— Уральский экипаж? — грубо спросил Леня. — Летчик уроженец Нукуса, окончил училище в Актюбинске. Штурман из Чернигова. А бортмеханик тувинец.

— Из Чернигова? — человек глядел враждебно.

— Ну, осетин, если хотите.

Человек со своим чемоданом и кружкой перебрался за другой столик, на солнцепек.

— Не любит, — сказал Леня. — Не можем без иллюзий о надежном экипаже. О стакане воды. Помирать станешь — подаст семья.

Объявили регистрацию на московский рейс, друзья заняли место у стойки в кучке, оттесненной очередью на регистрацию; каждый в кучке имел повод требовать единственное незанятое при регистрации место. Двое были с заверенными телеграммами о смерти. Не выгорело и на второй рейс, проходящий. Удалось улететь только в ночь, с красноярским — у Юрия Ивановича, оглохшего, с горячечной головой от курения, пива, голосов, было чувство успеха: он пробился сквозь людские скопления, прорвался.

Взлетели, и провалился в забытье. Он слышал голос главного: «Давай». Это «Давай» не означало «До завтра», ведь прощались перед отпуском, и не означало «Поезжай и пиши», оно поощряло, в нем была солидарность людей одной судьбы, оно звало, обещало, что они пробьются, прорвутся, докажут. «Давай!..» Неслась, обдавая ветром, лавина машин — в нее по-щучьи метнулась редакторская «Волга». Толпа обтекала колонны станции «Новослободская». Юрия Ивановича несло, он всплывал, вновь погружался, он был уже в Алма-Ате, октябрь, милая пора! Город под крышей листвы. Световые потоки фонарей, окон, вывесок смешиваются под многослойной крышей, эта смесь впитывает запахи влажных зарослей душистого табака, наполняет улицы веселящим голову туманом. Толпа белозубая, с обнаженными руками и шеями. Смех невидимой под деревом девушки. Давай!