Дня через три она приехала в Черемиски взглянуть, что делается в Доме культуры. Поднялась на крыльцо, прислушалась и побрела на голоса. Под слоем стружек и щепы взвизгивало битое стекло. Из темени дверных проемов дуло.

Антонина Сергеевна натолкнулась на штабель теса, стала обходить его, втиснулась между штабелем и еще чем-то, оно выступало углами, и очутилась перед дырой в перегородке. Это обстоятельство позабавило ее: она видела Илью. Он пререкался с двумя нестрижеными парнями в фуфайках, то были рабочие уваровского завода, вытребованные Ильей у шефов. Прислали их, как понимала Антонина Сергеевна, чтобы отвязаться от Ильи, — он ездил на завод, тряс там списками: «Жесть, трубы!» Парни были слесаря, они твердили, что их послали навесить батареи и пустить котельную, а Илья заставляет их красить и строгать, а он угрожал им разоблачением. Шефы надсмехались над его угрозами и поносили подаренный совхозом котел Кв-200 — котел был не новый.

Шефы враз отвернулись от Ильи и ушли. Илья обмакнул кисть, провел раз и другой по косяку. Очевидно, краска была густа, он с ведром в руке пробрался к скопищу таких же оплывших краской ведер и бидонов, здесь плеснул в ведро олифы. Антонина Сергеевна могла, вытянув руку, коснуться его головы: он сидел на корточках под стеной.

У Ильи была небольшая гладкая голова, волосы он зачесывал направо, так росли; был завиток на лбу — «корова языком лизнула». Она едва удержала себя, хотелось коснуться его головы: эта умилительная гладкость, выступавший мысик завитка.

Постояв, она тихонько выбралась из засады и пошла себе.

Похолодало, по Каме они шли сквозь дожди.

На корме оставались Эрнст и Гриша — на руле. Остальные прятались под набухший брезент, втискивались меж ящиков, рюкзаков, весел, куч парусов.

В тот вечер они иззяблись, были мокры, долго не могли пристать — на берегах ни огонька. Берега глинистые, сырые, высокие, костры не разложишь. Наконец Эрнст с биноклем выкрикнул: «Вижу провода» — и указал на высокий левый берег, опушенный лесом.

Гриша показал рулевому на скопище бревен под берегом, выбрал место с расчетом, что они затем смогут выскочить на берег по бревнам.

С инерцией своих пяти тонн «Веста» врезалась в затор и лишь слегка раздвинула бревна. До берега оставалось три метра.

Команда разобрала тяжелые четырехметровые весла и крюки, стали толкаться. Шлюп сидел намертво. Эрнст взял крюк и пошел по бревнам. Возле берега он-таки провалился по пояс. Прочие стояли на ветру, синие от холода, с веслами в руках, смотрели, как Эрнст выливает воду из сапог, выжимает носки.

Наконец Эрнст, бегая по бревну и измеряя глубину крюком, нашел место поглубже. Гриша скомандовал: все на левый борт — и разом толкаться. Одни ухватились за ванты, раскачивали шлюп, другие упирались веслами. Гриша ругал их слабаками. Была небольшая передышка: Володя сломал перо весла.

Чудом они снялись. Удалось завести мотор. Шлюп развернулся и с маху врезался в новое скопище бревен. На этот раз берег был ближе.

Эрнст принял конец, закрепил его на всосанное глиной бревно. Володя кидал с борта резиновые матрасы и рюкзаки.

— Якорь! — велел Гриша.

В солнечную погоду, в тепле, они готовы были участвовать в его игре. Сейчас же, в сумерках, на стылой реке, они угрюмо наблюдали за тем, как он ворочает бочки и раскидывает канистры — высвобождает якорь.

— Боцман, кранец!

— Зачем кранец, командор? — отозвался Володя.

— Ну что ты нас мучаешь, ну упрется лодка планширом, ну какого рожна сделается брусу мореного дуба? — раздраженно сказал Павлик.

— Не к лицу царапина гордому кораблю, — сказал Эрнст и по лесине перебрался на берег следом за другими.

Гриша сказал им в спины:

— Вы что, отшвартовались?

Додик ответил:

— А мне так не нравится швартоваться.

Гриша разъярился:

— А-а, тебе нравится бросать корабль, как прогулочную лодку!

— Я хочу лагом отшвартоваться, — сказал Додик.

Швартоваться лагом, то есть бортом, было навязчивой идеей Гриши. Так они считали.

— А по-другому я не желаю, — добавил Додик.

Они разобрали свои рюкзаки и стали подниматься по вязкой глине берега, хватаясь за ветки кустарника. На середине подъема стали, глядели вниз. «Веста», прижатая течением к берегу, едва была видна в обложном дожде. Гриша возился на левом борту, надувал резиновый матрац.

Их, утром перехвативших наспех по паре бутербродов и по полбанке сгущенки с кипятком, измученных и продрогших, их ждала теплая изба и самовар.

Костеря Гришу, они повернули и стали спускаться. Спустились, привязали к концу якорь и вбили в берег до основания лапы. Вывесили пеньковые кранцы. Любимый Гришин кранец, мотоциклетную покрышку, они потеряли ночью в шлюзе.

Нет игры в старого морского волка, думал Гриша. Удерживаясь за куст, он глядел в лица проходивших мимо друзей. Нет игры, есть задача вовремя быть в Уваровске.

В Уваровске поселились в Черемисках у Федора Григорьевича; спальные мешки расстелили на полу, Леня варварским способом готовил кашу: в ведерную кастрюлю засыпал пшено, бухал полведра кипятку и заматывал кастрюлю одеялом.

Проколотились день, погружая «Весту» на платформу, укладывая ящики, снасти, моторы, обтягивая шлюп поверху брезентом. Обратные билеты куплены, оставалось два дня жизни в Уваровске. Пятого августа сессия райисполкома, отчет комиссии по здравоохранению, Федора Григорьевича — на пенсию, так сказала Тоня Калташова, уже подарки ему куплены. Калерия Петровна разговаривала по телефону с секретаршей Тихомирова, просила передать: мы вас выбрали, будьте добры явиться для беседы — и сказала адрес в Черемисках.

Мы не в силах защитить Федора Григорьевича, но ведь мы и не могли не явиться, думал Юрий Иванович. Мы и опоздать не могли, не могли явиться после пятого августа.

Калерия Петровна допоздна оставалась в черемискинском доме, приход «Весты» для нее был мощной демонстрацией и праздником одновременно. В темноте кучей провожали ее за линию.

Приходила мать Тони и Коли-зимнего, попытала их несмело о Коле. Коле рано в отпуск, говорили матери, только что на новую работу поступил. Старушка осмелела, дождалась, когда останутся наедине с Юрием Ивановичем, спросила, не признает ли Колю сын, ведь непременно знает парень, что не родной отец ему Гриша Зотов.

— Думаю, не знает, — твердо ответил Юрий Иванович. В глазах старушки стояло тоскливое смирение.

Похолодало, полило. Ходили гулять с Калерией Петровной к руднику, по охристой хрусткой дороге. На отвалах разбивали палками глинистые комья. Набрали камней, поливали их сладкой водой из бутылки. Это в дождь-то. Свернули в лес, место здесь было неровное, изрезано руслами ручьев. Искали вход в пещеру или же провал, выеденный водой в известняках, тут ледник выпахал тектонические трещины, говорил Леня; мальчиком на охоте он попал в такой провал, в трещину ли, когда убегали от лесника.

Вышли к ручью, здесь возле кучи темного донного песка топтались два старичка в брезентовых дождевиках, могикане аметистового промысла, когда-то бывшего в Черемисках. То есть лиц было не видать под капюшонами. Юрий Иванович знал этих седеньких старичков близнецов.

— Вполне может, я в ту самую выработку провалился! — кричал Леня.

Прятались под елью от дождя, смотрели, как из кустов на другом берегу появился Леня с тазом песка, брел через ручей. Суетливо, даже заискивающе подскакивал Илья, принимая таз, как переламывался под тяжестью. Леня выбирался на берег, косолапый, белотелый, с мускулистой бугристой спиной. К могучей волосатой ляжке прилип древесный лист.

Калерия Петровна отвернула капюшон, растерла лицо. Стояла по-старушечьи руки в рукава, счастливо посмеивалась.

В доме у Федора Григорьевича шумно, с порога Юрий Иванович услышал голос Кокуркина, черемискинского фельдшера на пенсии, старинного друга Федора Григорьевича. На столе пироги с вареньем, с яйцами и зеленым луком — стряпня старухи Кокуркиной.

Федор Григорьевич топтался у посудного шкафа, высокий старик в обвисавшей на нем кофте. Кофту связала Калерия Петровна — неумело, не раз бралась распускать. Старик дома не снимал этой долгополой кофты, что Калерии Петровне казалось подозрительным, не мог же он не видеть, что одна пола косая и ворот съехал набок.

Вздыхали половицы; Федор Григорьевич ходил вокруг стола, расставлял тарелки, ступая на своих прямых ногах, обутых в аккуратные, из овчины сапожки. Его серые, с изумрудинкой глаза глядели с радостью.

— Каша готова! — объявил Леня, появившись с огромным свертком. Развернул одеяло, брякнул на стол кастрюлищу.

Есть хотелось. Юрий Иванович густо налил меду в тарелку. Запустил ложку в месиво из разваренных овсяных хлопьев, меда и масла, поддел с верхом.

Леня рассказывал про добычу самоцветов на Урале, про ежегодные летние ярмарки в Екатеринбурге, куда съезжались каменные торговцы и гранильщики. Будто бы сейчас у стариков горщиков на дне сундуков в наволочках груды отграненных камней ценой в миллион!..

Голос Лени не утихал. Леня говорил о любимом городе Алма-Ате. Сырые снегопады, арыки, желто-красные трамваи под белыми горами. Девушки сбрасывают весной одежды, будто коконы, и порхают в сквозной зелени парков. Леня сравнивал Алма-Ату с огромным музыкальным инструментом, где ветра дуют через ущелья, как через мундштуки, где бегущие вниз улицы — мелодические трубы, а тополя в них, как пищики.

Леня причмокивал, силился изобразить звук, в котором шипение соединялось с легким свистом: так в осеннем алма-атинском парке желудь пробивает листву.

Утром хватились Лени. Пересчитали сапоги и рюкзаки, встряхивая так, что звякали наконечники на концах шнуров.

Гриша неохотно сказал, что Леня отбыл в Свердловск, жить собирается на вокзале, просит семье ничего не сообщать. Обещал вернуться с победой.