— Ведь не успеет, отпуск кончается, — посчитал Юрий Иванович.

— Подписан приказ ему на расчет, — ответил Гриша. — Пусть гуляет.

Калерия Петровна севшим голосом проговорила:

— Сегодня страна на плечах вашего поколения. В сорок пять сила соединяется с опытом.

Дрогнула, небось теперь поймет, что не отступил Тихомиров при возвращении «Весты». С чувством виноватости перед Калерией Петровной, с мыслью о беззащитности Федора Григорьевича Юрий Иванович прожил последний день в Уваровске: команда возвращалась в Москву с ночным поездом. Внезапно под вечер в дом с уханьем половиц, с раскатистыми приветствиями ввалились Тихомиров, Полковников, Калташов и кудрявый мужчина с девичьим румянцем и ямочками на щеках, оказавшийся заведующим райздравом Жучкиным. Водки навезли, закуски. В застолье Жучкин говорил про квартиру для Федора Григорьевича, ведь предлагают, он же не хочет уезжать из старого дома. Тихомиров корил друзей: не заглянули к нему, показал бы магазин, поставленный на месте старых торговых рядов, ведь готов, к октябрьским начнем торговать.

— Федор Григорьевич — наша гордость, — шумно говорил захмелевший Жучкин. — Но меня поймите! Весной на сессии райисполкома докладывал как член постоянной комиссии по здравоохранению. Нам по долгу службы полагается глядеть в завтра. Он уйдет — замены ему нет. Деньги на ремонт израсходованы. Ненадлежащее исполнение долга, именно так про нас выразятся.

Тихомиров слушал, улыбался, подливал. Плечистый, налитой силой человек. Возвращался к мысли, высказанной в словах и как бы пунктиром сквозившей в застольном разговоре о том о сем, а мысль была такая, что лучше быть на вторых ролях в деревне, чем на пятых в городе. Мы звезд с неба не хватаем, а свое дело делаем, говорил вдруг Тихомиров и взглядывал на Юрия Ивановича, а затем на Полковникова, в свое время ракетой умчавшего в область, оттуда в Москву, а теперь трусцой бегающего по уваровским заполькам. Или говорил о кавказских долгожителях, все они, удивительное дело, не выезжали из своих сел. Глядел на Калташова, уехавшего было из Уваровска после ухода из райкома партии и смиренно вернувшегося затем, и переводил взгляд на Юрия Ивановича, говоря как бы своим взглядом: долгожители в твоем возрасте столь паршиво не выглядели.

Калерия Петровна гордым взглядом обводила застолье: вопрос о Федоре Григорьевиче перенесен на какую-то дальнюю сессию, чуть ли не в конце года. Победа, враг бежит.

Тихомиров подсел к Грише, махнул на галдящее застолье:

— Сколько бы мы ни спорили, все будем свои друг другу. У вас в Москве жердяи эти в тысячных дубленках. Разве мы так росли?

Заговорил о задуманном административном дворце: алюминиевые переплеты, коридоры обшить деревом, применить облицовочный кирпич. К власти отношение, как к человеку: если о себе не может позаботиться, как позаботится о других? Престиж власти — немаловажное условие для выполнения обязанностей руководителя. Здесь у нас выполнять обязанности трудно, сам увидишь. Надо нам, руководителям, стоять плечом к плечу.

Так рассуждая, Тихомиров предложил выпить за будущее, затем намекнул на свою информированность. В обкоме партии ему доверяют. Вот твои секреты. Гриша вспомнил слова заместителя министра о двух ведущих кандидатах на место начальника уваровского локомотивного завода «Суперэкспресс». Отставил стакан, повернулся к Тихомирову, разглядывал, говорил про себя: «Твоя мысль не может подняться над рутиной повседневности, мы от таких натерпелись. Взялся за нас управлять. Ты уверен, что люди тебе вручили свое будущее. Тебя выбрали, а стало быть, ты необходимость? Как от тебя защититься? Говоришь, нравственно то, что полезно? Кому полезно? Тебе? Убеждаешь меня примерами — но примеры еще не доказательство».

Юрий Иванович проводил друзей, в ту же ночь выехал в Свердловск; по своему служебному удостоверению поселился в гостинице возле вокзала.

В автоматической камере хранения заговорил с дежурным милиционером, строгим парнем. Показал редакционное удостоверение, карточку проживающего в гостинице.

Проводили эксперимент, потерялись, на подобный случай условились встретиться здесь, говорил Юрий Иванович, я опоздал. Хочу положить в рюкзак участника нашей группы бумажку с номером своего телефона в гостинице. Описал Леню. Не помню такого, отвечал милиционер. Юрий Иванович дождался его сменщика, тот Леню вспомнил, примелькался Леня, ночевал здесь на вокзале. Сперва милиционер согласился передать бумажку с номером телефона, а затем, как часа полтора Юрий Иванович неотступно пробыл при нем, милиционер указал камеру, где Леня держал рюкзак. Предполагалось, в том был главный довод, Юрий Иванович знал шифр. Милиционер еще раз потребовал редакционное удостоверение. Остановился возле камеры с Лениным рюкзаком, держа удостоверение в руке.

Юрий Иванович набрал М — начальную букву Лениной фамилии. Затем цифры 937. Год Лениного рождения. Нажал ручку: как впаяна. Милиционер безмолвствовал. Юрий Иванович хлопнул себя по лбу, посетовал на память. Набрал вновь М — дочь Лени звали Машей — и год ее рождения. И тут глухо.

Оставляя букву М, тут, он уверен, угадал, Юрий Иванович набрал первые цифры Лениного домашнего телефона. Номер Лениной квартиры.

Перед лицом у него появилась рука с его собственным удостоверением. Он покорно вынул удостоверение из руки, побрел через вокзальное скопище.

Не было сил сидеть в ресторане. Он купил булочку, съел ее в номере под воду из крана. Помаялся, вроде задремал. Очнулся, сел в кровати, опустив ноги на прохладный линолеум. Знал он теперь цифры. Оделся, спустился в вестибюль. Дежурная насилу выпустила его из гостиницы, шел третий час ночи.

Он прошел в угол зала, заставленного автоматическими камерами. Подергал ручку, набрал МО34. 34-й московский.

Щелкнул замок, дверь отошла. В железное нутро камеры был втиснут заношенный рюкзачище. Не втиснут, а вбит, понял Юрий Иванович, выдергивая рюкзак обеими руками. Выдернутый рюкзак свалился на ноги Юрию Ивановичу. Дерматином, гвоздями, черт знает чем был набит проклятый рюкзачище. Юрий Иванович сунул в камеру листок с номером гостиничного телефона, набрал шифр, захлопнул дверцу. После чего обнаружил возле себя знакомого милиционера. Объявился он неслышно, зал был пустехонек.

Милиционер шел следом. В зале ожидания он легонько потянул Юрия Ивановича за локоть. Тот подчинился, повернул. Он смотрел под ноги, рюкзак гнул к полу. В середине зала милиционер вновь коснулся его локтя. Юрий Иванович не остановился. Надо было дотянуть до отделения милиции, в другой раз ему не поднять рюкзак. Рюкзак как взлетел, Юрий Иванович, устояв, повернулся, увидел милиционера с рюкзаком, а рядом — на скамейке — спящего Леню. Просвечивала лысинка в кудрях.

— Предлагали мне тут сексуальное убежище, — говорил Леня, — но ты меня знаешь, я не путаю дела с бабьем.

Они пробились в гостиницу, вымылись, благодушествовали. Были рады месту, как говорили старушки в их городке. Юрий Иванович счастливо глядел на полуголого Леню, сыпавшего чайную заварку в стакан с кипятком. Не ночевать Лене на вокзале, не умываться в зловонном туалете.

Утром Юрий Иванович потихоньку взял у Лени паспорт. Удалось купить два билета на завтрашний рейс. Вечером выложил перед Леней билеты и паспорта. Завтра улетаем в Москву. Леня уложил паспорта в карман, свернул аккуратно билеты со словами: «Сдадим, шестьдесят рублей для нас хорошие деньги». Убрать билеты он не успел, Юрий Иванович бросился, ловил вскинутую руку. Был схвачен и втиснут во встроенный шкаф. Толкал дверь коленями и руками, ругался.

— Нам сдохнуть, но заработать две тысячи, — вещал Леня, удерживая плечом дверь. — И друза будет наша.

В рудничном поселке километрах в ста от Свердловска Леня сговорился о покупке камня, который он считал изумрудом. В Москве он собирался камень продать за большие деньги и на эти деньги перестроить жизнь — свою, Юрия Ивановича, Эрнста, Гришину. Говорил об Алма-Ате. Предгорья там назывались прилавками. Идею алма-атинского рая он холил со смерти мариниста.

Утром из двух вокзальных автоматических камер хранения они взяли Ленины рюкзаки. Стали обходить дома. Поднимались на этажи, звонили, им открывали тотчас, будто стояли под дверью. Или разговаривали с ними через цепочку. Бывало, не отвечали на Ленино: «Двери обивать будем?»

Часа через полтора хождений носатенькая женщина в халатике, кротко улыбнувшись, согласилась обить дверь. Выбрала черную клеенку, шнур, гвоздики с квадратными шляпками. Тихо сидела в комнате. «Такие ангелы самые стервы, — шептал Леня. — Заставит переделать, клянусь». Однако носатенькая с той же кротостью одобрила работу.

Переделывать их заставил второй заказчик, машинист электровоза, расположить гвоздики он потребовал по периметру, а не розочками, как они расстарались. В гостиницу вернулись в одиннадцатом часу, у коридорной купили вафли, чайную заварку. Самовар еще не остыл.

— Мне ведь еще очерк о Федоре Григорьевиче доводить, Леня. Спасать надо старика, — сказал Юрий Иванович. — Очерк в десятый номер идет, трудный номер. В октябре нас слушают. За пять лет.

— Пятилетний юбилей со дня нападения турок на водокачку. Станешь вымучивать очерк с упорством господина Н. Был такой: рогами упирался, а билет на пароход достал. «Титаник» пароход назывался. Пусть пасутся — и главный, и твоя семья. Не ихний ты человек. Поживем на Селезневке, а там в Алма-Ату.

— Дочь-то моя. Сын мой. И жену жалко. Печень больная, ведь дети даром не даются. Поставишь пластинку, запоют «не отверзи меня во время старости»… А она тут же, вытирает пыль с полок. Видишь по ее глазам: и себя жалеет, и меня, и старости боится больше смерти.