Глава пятая

Воскресный день Юрий Иванович на Селезневке писал очерк о Федоре Григорьевиче. Позвонила жена, голос в телефонной трубке звучал слабо. Покорилась жизни, сил нет. Сын растет сиротой, не сегодня-завтра попадет в тюрьму. Четвертый день как сбежал из трудового лагеря, дома не объявлялся.

Пришлось ехать на ипподром, искать Эрнста; день душный, народ в метро валом, троллейбусы берут с бою. На ипподроме по-воскресному людно, Юрий Иванович потолкался, высмотрел лицо, знакомое по Селезневским баням, имени не знал, хотя помнил этого болтливого мужика с подростков, вечно тот ошивался в компании Ермихи. Покружили, мужик с одним, с другим пошептался, вернулся с сообщением: «вышел на Ермиху», он со своими в ресторане, сегодня выиграли в тотализатор. Мужик проводил Юрия Ивановича за порог ресторана, слегка согнутым пальцем, так ему казалось деликатнее, показал в угол и почтительно отстал.

За столиком в углу сидели Ермиха, Эрнст и двое неизвестных. Присутствие Юрия Ивановича сдерживало выражение чувств и обедняло лексику, однако не разрешило противоречий, разрывающих застолье. Усмиряя нервного, крикливого мужичонку, Эрнст перехватил его руку. Мужичонка вывернулся, ткнул Эрнста в лицо.

— Ты принимаешь в клинике по двадцать и тридцать человек, каждый начиняет тебя своим несчастьем, так мало тебе, — говорил Юрий Иванович в пути.

— Что делать, производственная травма, — Эрнст ощупывал вспухшее подглазье. — Вон у моего пациента пары взорвались в лаборатории, лицо стало, как помидор. Сегодняшний Ермиха мне нужен во всей полноте.

— Люмпен бы тебя ногой!

— Мог. Я лет десять назад встречал с Ермихой этого Витю. Он лазил по карманам и выражался так: каждый день рога мочу, то есть рискую. Он вышел недавно, а тут связь… Чем больше сидел, тем шире предел безоглядности, больше расшатано внутри: может ногой по лицу, может кирпичом по голове. Только культура сдерживает здесь, взывает к осмыслению… Только культура устанавливает предел. Но Ермиха, Ермиха-то!..

— Найди другого дислексика, Гудочек.

— Ермиха один из самых значительных людей в моей жизни. У него самостоятельный ум, он лидер, сила. Такие становятся крепкими производственниками. Мужья, отцы они всерьез, а вот в раскрутку слабые… Он знает цену Румынам, Витям-матерщинникам, а отцепиться от них не может. Ему нужны такие, чтобы в рот смотрели. Упустил свой час, когда надо было перешагнуть через свои особенности и развиваться дальше. А я… я не упустил, и все благодаря вам, ребята. Я-то, казалось, был затюкан наглухо. Во дворе надо мной, чистеньким, ухоженным, измывались. Румын, Минька, Ермиха, Витя-матерщинник ловили за углом: гривенник — или страдает твоя челюсть. Минька, архаровец, подойдет сзади, выбьет портфель ногой. Я обмирал перед ними. Куда бежать? Учителя ко мне не лучше. По математике я был дурак дураком, для русачки — личный враг: с речью плохо, буквы в словах переставлял. Лодырь, идиот, сплавить бы в школу для слаборазвитых. Ни родители, ни учителя не знали, что я дислексик, потому и не даются письменные символы. Сейчас еще не знаем причин нарушения рефлекторных реакций. Вы, вы меня из ловушки выдернули! Двор стал мой, вся эта команда была потрясена числом моих братанов. Как тогда Леня поднял Ермиху и бросил его в пруд! Город стал мой — вы показывали мне улицы, вы меня, москвича, отдирали от памятника гренадерам у Ильинских ворот, я впервые его увидел. Я и ваш Уваровск полюбил. Вы спасли меня. Я не озлобился, не узнал задариванья, искательства перед сильными.

— Ну, понес, — покивал Юрий Иванович. — Спасли… Приходили в теплый дом, грелись… Еще и супчику плеснут.

— Вот, все из того супчика! Нет у меня жены, детей — ты есть! Наша дружба, дружба с детских лет, наполнена трагизмом. Вот мы еще мальчики, мы будем жить вечно — иллюзия бессмертия, еще молоды родители, живы деды и бабушки. Но вот — где он, избыток сил? И нет надежд юности, а смерти близких открывают, что и ты умрешь. Твое бессилие, зависимость, твои седины — это все познание вас, ребята.

Глаз у Эрнста заплыл, Юрий Иванович досаждал другу шутками вроде «гляди в оба». Того не предвидел, что Эрнстов фингал окажется доводом в разговоре с сыном.

Часу в седьмом, проскочив поселок, остановились перед двухэтажной кирпичной школой. Заплатой лист фанеры над дверями, на ней оранжевый круг, апельсин, надо понимать, с нашлепкой в форме ромба. В ромб вписано «ЛТЛ». Летний трудовой лагерь.

Во дворе болтались десятка полтора юнцов и девиц, среди них дружок сына, скорее, адъютант его, богатырь с детским лицом. Знает о сыне и не скажет, знал Юрий Иванович, станет врать, отпираться. Сына адъютант побаивался, а Юрия Ивановича ничуть. В лучшем случае испытывал перенятое от дружка снисходительное сочувствие к его отцу.

Юрий Иванович взял лежавшую рядом с аптечкой милицейскую фуражку, подарок Эрнсту вышедшего на пенсию пациента. Считалось у автовладельцев: присутствие форменных фуражек за задним стеклом делает гаишников снисходительнее. Надел фуражку по глаза, прикрывшись таким образом, высунулся, показал Эрнсту адъютанта.

При виде Эрнста парень ослаб. Двухметровый мужик, глаз подшиблен.

— Тут лом не проплывал? — хрипло спросил Эрнст. Хохмочка Лени при первой встрече со страшным Ермихой в пятьдесят третьем году за углом Селезневских бань. Свет луча в кошмаре детства Эрнста Гудкова.

— Нет… — адъютант узнал Юрия Ивановича.

— Пойдем подыбаем.

— Скоро ужин, — богатырь подтянулся. Соображал: перед дружком оправдается, дескать, твоего батю я послал, и приврет про схватку с Эрнстом. Припишет себе его подбитый глаз.

Поехать с друзьями адъютант не мог, на кухне должен получить от «наших» банку с едой для сына Юрия Ивановича. Тот обретается в брошенной железнодорожной будке. Дорога к ней такая-то.

Компромисс не состоялся, проигравший адъютант был посажен в машину. О причинах бегства сына Юрий Иванович не спрашивал. Самолюбив, тщится первенствовать. Двенадцати лет так же вот бежал из пионерлагеря; тогда случилось ему подсмотреть, как устроители военной игры прячут конверт с указаниями для южных, а может быть, синих; сын сочинил приказ южным-синим подчиниться ему, утром ошеломленная приказом армия последовала за самозванцем и была разбита за ближними кустами, главком бежал из Можайских лесов и укрылся в Печатниках. Сейчас что-нибудь такое же. Сорвалось, сидит в будке, бессильно грозит доказать им. Так в мальчишеской ссоре. Сошлись стукнуться. Поорали друг на друга, одни остались на месте, другие с угрозами уходят, переживая отход как поражение.

За путями в ельнике — красная кирпичная будка. Юрий Иванович обогнал спутников, добежал, дернул дверь: заперто.

Адъютант под его взглядом обошел будку. Вынес из крапивы ящик, приставил к стене, встал на него. Взялся обеими руками за щит, закрывавший оконный проем, поддернул его и вынул с легкостью. Только что не одной рукой вынул сколоченный из горбыля щит. Юрий Иванович встал на ящик, перегнувшись, оглядел убежище сына. Исклеванные стены с пятнами побелки. В углу дверища положена на кирпичи. Завалена травой, по краю из-под травы видна рваная мешковина. Под дверищу, очевидно, засунуты байковое одеяло, рюкзак с рубашкой и сальной литровой банкой в полиэтиленовом пакете.

На станции Юрий Иванович отделился. С адъютантом взялся ходить Эрнст. При встрече разводили руками, дескать, припухаем, старичок, а что делать?

Смеркалось, когда объявился сын. Его появление связывалось с отходившим товарняком. Позже Юрий Иванович сообразил, что связи тут никакой, отходивший поезд открывал простор станции.

Сын побежал при виде своего адъютанта, понуро бредущего под конвоем Эрнста. Юрий Иванович, оказавшийся по другую сторону линии, закричал ему. Парень не узнал и отца. Фуражка, понял Юрий Иванович, фуражка на мне!

Сдернул фуражку, бежал. Сын догнал хвост поезда, вскочил на тормозную площадку третьего вагона.

Из последних сил Юрий Иванович догнал вагон. Поймал поручень правой рукой, в левой — фуражка. Позже, как прыгнул, удержался на подножке и пришел в чувство, соображая, что расшиб колено к чертовой матери. Швырнул фуражку вниз на убегающую землю, ухватился за стойку, поднялся.

Сын оказался на площадке соседнего вагона. Узнав отца, он перебежал площадку. Стал на подножку с той стороны, готовясь спрыгнуть.

— Я расшибся, спрыгнуть не могу! Поедем до соседней станции! — крикнул Юрий Иванович.

— У меня дела здесь!

— Я тоже здесь не от безделья!

Сын откинулся, повис, держась одной рукой за поручень. Насыпь расширялась, поезд выходил на ровное место.

— Я помощи не просил! — крикнул сын в ответ. — Раньше надо было!

Налетал переезд с линиями беленых столбиков.

— Не прыгай!

— Ты даже драться меня не научил!

— Не прыгай, дослушай! — Юрий Иванович спустился на подножку. Взвихренный воздух колол лицо каменной крошкой. — Такое время, мы будто въехали в новую квартиру! — Рывки, тряска вагона передавались ему, голос прерывался. — Батареи плохо греют, полки навешивать, а вы с вопросами! Нас не хватает!..

Сын прыгнул. Юрий Иванович был не готов прыгнуть следом, но стоял на одной ноге, берег ушибленную. Уперся обеими ногами, согнул в коленях. Сильный толчок в сторону и вперед. Полет, удар ногами о землю. Недолго его несло, подвела разбитая в колене нога.

На четвереньках выбрался из кустов, куда его бросило. Хромая, яростно двинулся по краю полотна. Он подвернул в лодыжке ту же ногу с разбитым коленом.

Заторопился, принявши зонтик цветка за мазок на километровом столбике. С новой силой бросился вперед и едва не проглядел столбик, так стало темно. Поймал ладонью стальную головку и обмяк в ужасе: влажен был стальной оплавленный по краям срез. Ладонь мокра от слез, понял он в тот же миг. Повалился на колени, сел. Попахивало пропиткой шпал, мочой, нагретым железом.