Глава одиннадцатая

В шестом часу Саша Албычев подъехал к двухэтажному дому в Люблинском районе. Прежде здесь был виварий, помещение отдали биологической лаборатории, предстояло устанавливать закупленное в Италии оборудование. В договоре на проект Саша стоял третьим, после Татьяны Павловны, прораба из комбината Ушаца, и ее мужа Андрея Федоровича Гукова, который был сегодня для Саши главнейшим человеком. Он передал Васину записку в объединение по наладке, производству, импорту кондиционерного оборудования, для простоты называемого специалистами фирмой «Воздух». Из рук Саши, мальчика с улицы, записку бы читать не стали, в то время как Андрей Федорович считался отменным специалистом по кондиционерному оборудованию, да и вооружен был для защиты записки. Он консультировал Васю Сизова при ее подготовке. Главки по автоматике в холодильных системах и в системе кондиционирования он надиктовал Васе с легкостью, в один вечер. Между тем Вася с Сашей проканителились около месяца с конструктивными главками о моделях единых графиков холодильного и кондиционерного оборудования. Вася вздумал было в минуту слабости, когда Ушац отказался рассматривать его записку, послать Андрея Федоровича с запиской в «Воздух», да плюнул и махнул рукой. Андрей Федорович был неудачник, закоренелый, из тех, кто в мае, когда арбуза не купишь ни за какие деньги, на людном месте подскальзывается на арбузной корке и получает сложный перелом. Талант у Андрея Федоровича составлял единое с неудачливостью: при защите диссертации он попал в межведомственный конфликт — зарезали, за границу не послали, хотя Вася брал с собой. И без Васи знали, что не найти лучше человека по приемке импортного оборудования; тогда Андрей Федорович приревновал жену, подал на развод, съезжал с квартиры.

На втором этаже топала Татьяна Павловна, вжикала коробочкой рулетки, раскраивала площадь. В сочных выпуклых губах зажата влажная от слюны авторучка.

Саша спустился вниз, чтобы перехватить Андрея Федоровича внизу. При жене он начинает сюсюкать, перебирать ногами, язвить, внятного рассказа не дождешься. Между тем важно каждое слово, произнесенное при встрече Андрея Федоровича с чинами фирмы «Воздух».

Саша остановился перед оконцами, затененными тополем. Здесь в пространстве между наглухо забитыми рамами, зашпаклеванными, залитыми белилами, жило существо с бледно-зелеными кисейными крылышками. Оно неустанно ползало по стеклянному листу и шевелило усами, спрашивая, должно быть, самое себя, что там, за пределами мира, шевелится, косматое и зеленое, а бывает, и стучит в стекло. Ползало и тяготилось бесполезностью крыльев.

Шумно дыша, топая, ввалился Андрей Федорович, коротконогий, без шеи, с тяжелой головой, с жесткой гривой.

— Она здесь? — он рванулся к лестнице. Саша поймал его за руку.

— Были?

— Забуксовали! Не хотят показывать записку своему генеральному. Кому нужны приключения на свою задницу? Им же пришлось бы создавать новую службу. Холод, легко сказать!..

— Вы же предлагаете для начала несколько холодильщиков из своего института, — ответил Саша неуверенно. Кто предлагает-то? Они что, Андрея Федоровича не знают? То-то. Он, специалист по автоматике кондиционеров, болтается как цветочек в проруби во ВНИКТИ-холод на Дмитровском шоссе, неуважаем, бесполезен. Посылают на ВДНХ сторожить стенд.

— Вообще-то есть вариант выхода на генерального… — досказал Андрей Федорович.

— Меня возьмете с собой, — сказал Саша твердо. Если Вася Сизов из суеверия отгонял Андрея Федоровича: приведет к арбузной корке, то Саша был убежден в благодарной роли спутника Андрея Федоровича. Если спутник наделен чутьем, он не станет повторять зигзаги Андрея Федоровича, который беспорядочно носился по жизни, отыскивая себе подобных, натыкаясь, распугивая, и ныне убежденный, что он последний из вида.

— Только жене не проговоритесь о варианте выхода на генерального. Ушацу доложит.

Стылым стал взгляд у Андрея Федоровича при имени Ушаца. Так же, бывало, стыл взгляд, сужались веки при взгляде на Васю Сизова, что-то было у них в прошлом.

— Первым скажете жене о варианте, — поддразнил Саша.

— Никогда, — Андрей Федорович вновь бросился к лестнице, но взмахнул своим пузатым портфелем и повернулся к окну: — Жива? — высмотрел существо с кисейными крылышками. — Ее не спросили, где и когда родиться. Сунули яичко между рам и смотались в какую-то щелку. А щелку закрасили. Может, и есть она, щелка?.. Родители безответственно умерли, не указали, где выход. Так же глядят на нас боги… Грызи стекло. Пальцем не пошевельнут, если тебе грубят… Диссертацию режут из-за арифметической ошибки при выборе триггеров на интегральных микросхемах.

По обмерам набросали чертежи; при обсуждении проекта Андрей Федорович наскочил на имя Ушаца, как велосипедист на шлагбаум. Жена его вспылила: муж замучил ее ревностью, лет пятнадцать назад Ушац предлагал ей стать любовницей. Андрей Федорович сейчас вопил, что она стала ею.

Саша спустился на первый этаж, наблюдал, как горемыка таскает ненужные ей крылья. Наверху бубнили, ругались, вспоминали разговор на лодке, случай в Крыму, и опять выстрелило имя Ушаца. Бедняга Андрей Федорович, опять у него тридцать второе мартобря.

Саша потомился во дворе, Андрей Федорович выкатился из ноева ковчега в мышиных запахах. Краснолицый, он готовился прокричать в окно жене что-то обидное и увидел Сашу, и прохрипел, подняв толстую короткую руку:

— Прощай, голубица, завтра позвоню!

Саша провожал его на вокзал, Андрей Федорович, не будучи разведен с женой, жил в Баковке, на прошлой неделе Саша навещал его: лачуга, достойная кисти передвижников. Саша думал о непознаваемости любовного чувства. Еще одна ловушка жизни.

Править рукописи в редакции он не умел: звонки, ходят, заговаривают; правил дома, в Печатниках, там только и работалось. На Селезневке томился, с усилием высиживал за столом. Ночами снилась жена, ласково заговаривала с ним; однажды писала, он смотрел на нее в окно, она подняла голову и пальцем потыкала в страницу, дескать, пишу тебе, и улыбнулась, как улыбалась ему в лучшие минуты. Сон помнился, Юрий Иванович жил им день, другой. Поехал на Калининский, постоял перед зданием министерства, потолкался в гастрономе, купил две бутылки кетчупа.

Начал писать болванку доклада. Мешал Миша, сын Ермихи, он оклеивал обоями прихожую. Покрасил в кухне, сменил линолеум. Юрий Иванович помнил подростком его отца: сын был так же массивен, с округлыми, толстыми не в меру руками, с округлым коротким торсом, и так же ставил ноги носками внутрь. Работая, Миша надевал старые штаны Эрнста, высоко подворачивал брючины, стягивал бечевкой на поясе. Юрия Ивановича он будто не замечал — выживает он меня, понял тот однажды, ревнует к Эрнсту.

Главный торопил с болванкой доклада, это дело у Юрия Ивановича плохо подвигалось. Каша в страниц пятьдесят, в глазах рябит от имен, названий. На втором заходе материал расположился, задышал. На третьем заходе Юрий Иванович забуксовал, день за днем проходил без работы. Каждый день являлся в редакцию, там в своем уголке спозаранку сидел Коля-зимний. Ночевал он опять по вокзалам, напугали его; брали в отделение, знакомого капитана не оказалось. Колю оставили на ночь.

Юрий Иванович силился работать, но куда тут: звонки, авторы дергали, мелочевка по секретариату. В два-три часа вел Колю в столовую: уговаривал поесть, тот съедал кильку, несколько ложек винегрета, в суп только ложку опускал. Заходил милицейский капитан, он брал внизу в киоске журнальчики. Он спрашивал о Рудольфе Михайловиче, подразумевалось: когда же наконец Лапатухин возьмет Колю на работу к себе в журнал «Дельфин»? Нынешняя секретарская работа Коли у писателя смущала капитана. Значение статьи 209 «за злоумышленное уклонение от работы», считал капитан, растет день ото дня.

Юрий Иванович также надеялся на Лапатухина, который взялся устроить Колю экспедитором в какую-то контору от Министерства рыбного хозяйства. Коля на сей раз не ерепенился и не вспоминал о своих титулах, он уверовал в свое экспедиторское будущее. Лапатухин исчез затем и месяц не казал глаз.

В выплатной день Лапатухин позвонил, телефон о нем предупредил вдруг осипшим голосом: Рудоля в здании.

Тотчас при появлении Лапатухин разжег трубку и стал рассуждать о назначении писателя. Искусство воплощения образов в слове вышло из первобытных магических обрядов, должных вдохновлять племя на борьбу за мясо, за шкуры, за охотничьи угодья. На борьбу с врагами, с внутренними сомнениями. О художнике слова заботились, кормили… как шамана, как волхва, его дар был достоянием народа.

Юрий Иванович, глянув на дремотного Колю, отвел Лапатухина в коридор и досказал:

— Выходит, со времен верхнего палеолита общественный долг художника никак не подразумевал отвлечения его драгоценных сил на увечных, на изгоев, на алкашей? Проквасил ты это дело с оформлением Коли в экспедиторы. В нравственном смысле ты, Рудоля, черная дыра.

— Как это?

— Ну, если хочешь благозвучнее — Бермудский треугольник.

— Отшить меня хочешь? У тебя не выйдет. Все тобой питаются. У тебя ослаблены инстинкты. Как у того доброго самаритянина. Кто там проехал мимо ограбленного? Левит, купец, кажется… их не тронули причитания. Самаритянин не выдержал. Отняли у него энергию. Черт его знает, может, нервный был. Подобрал избитого, повез, умыл, накормил. Как ты меня в свое время… Я ведь сколько тогда на скамейке просидел, никто на меня не глядел, и правильно, все по уши в своем — и кто мне виноват? — рога жена наставила, я полез права качать, мне набили.

— Что вы заладили: отношения — энергообмен?..