Ночная отчужденность места, которое Юрий Иванович считал родным. В стенном шкафу уложенные в старый портфель рубашки, носки, кое-какое бельишко. В верхнем ящике письменного стола под рукописями паспорт, немного денег. Под стеклом чертежик родного городка и его окрестностей.

Трудной выходила осень для Юрия Ивановича, он зяб, ослабел, маялся насморком, все он перепробовал: санорин, мед разводил в воде и закапывал, сок столетника, ходил на УВЧ. Спал плохо, тазепам его теперь не брал, просыпался до рассвета, с чувством, что трудно дышать. Лежал, глядел в темное окно, ждал, когда в соседней комнате завозится Эрнст. Холодные ливни обмоют залитые асфальтом улицы, снесут к решеткам листву с въевшейся в нее пылью, свинцом выхлопных газов.

Как он теперь ждал пятницы!

Будил Эрнста, укладывали в портфель пышные комья липового мочала, пляжные резиновые тапки, старые фетровые шляпы, брезентовые рукавицы. Завтракали легонько, по заведенному в студенческие времена правилу — стакан чая, бутерброд, яблоко. В половине восьмого они перед входом в баню, там жмется небольшая очередь, человек в пять, чаще знакомые, и старик с мешком веников. Радостно, возбуждающе пахнут веники, плоские, связанные дружками. Эрнст остается у входа, Юрий Иванович расхаживает, глядит в сторону метро. Выходит на проезжую часть: отсюда можно угадать своего среди идущих вдоль решетки бывшей Сущевской пожарной части. Первым обычно появляется Гриша, Юрий Иванович угадывал его по желтому портфелю из натуральной кожи, а бывало, еще и раньше по непокрытой черной цыганской голове.

Вот в руке у Гриши легкая ленточка билетов, они здороваются с ветхим стариком портным, он кивает, улыбается из своего закутка, предупреждают гардеробщицу и ласково заговаривают со старухой при входе, чаще она не отвечает им и, выхватив бумажную ленточку, складывает ее и рвет край и неприветливо бурчит — и неясно, пустит ли она опоздавших друзей или цепляться станет.

Быстро раздевались, развешивали свои брюки и майки, так, чтобы занять все крючки на двух больших скамьях; завсегдатаи знают — весь угол за командой «Весты», но явится какой дикий, потом выживай. Раскладывали поданные пространщиком Равилем простыни, на миг задерживались возле Устина, одетого лет десять в то же пальто из бобрика, спрашивали, хорошо ли нагрел печку. Устин не отвечал, поворачивал к одному, другому свое индейское лицо. Хлопала дверь, их уж обгоняли. Живо Юрий Иванович и Гриша проходили мыльню, Эрнст и Павлик отставали, чтобы занять лавку и расставить тазы. В парилке, где топтался какой-нибудь случайный дедуля, сухо, дерево лавок, приступков, полка светлее, горячее. Потому и пятница выбрана: в четверг баня отдыхала. Следом вваливаются закоперщики из соседней компании военных, место ее у двери под зеркалом, и Ермиха — розовый животище, красная женская шляпа натянута по уши.

Гриша рукой в рукавице отбрасывает дверцу печки. В глубине ее белым светом горит, вспыхивает искорками раскаленный чугунный лом. Военные отошли к двери, поглядывают. Другого бы отогнали, а Гришу здесь знают, этот может.

Легонько он зачерпывает тазом из второго, полного. Двумя руками поднимает таз над головой, заносит, изогнувшись. Резко выпрямляется, в точном броске посылает таз вверх и успевает поймать его за край. Ахнуло, потек пар плотной волной. Отодвинулись к двери, Гриша продолжал поддавать теперь мелкими порциями. По ту сторону, в мыльне, скопилась толпа, то и дело дергали дверь. Ждали минуту, две, когда первая волна пара вытеснит дух каленого железа, камня. Когда пройдет, осядет вторая волна; эта уж вроде мягче шла, но Юрий Иванович оставался стоять, согнувшись и опершись руками о колени. Мелкими толчками прошли третья, четвертая волна. Гриша вставил таз в таз, с грохотом бросил на скамью. Военные полезли наверх — и хлынуло из дверей.

Юрий Иванович поднимался медленно, сжав губы и дыша носом, с осторожностью, чтобы не сильно жгло края ноздрей. Его обходили, теснили, толкали плечами. Кольнули в спину веничной ручкой. На полке он втиснулся между дистрофически тощими ногами и выгнутой спиной; человек прикрывал голову веником. Юрий Иванович подложил под себя веник, сел, уткнувшись носом в колени, и закрыл глаза. Жар легонько сдавливал тело, проникал вглубь. Юрий Иванович сейчас почувствовал, как иззябся. Холод сидел глубоко, в костях.