— Всего меньше становится: воды, нефти, земли. Праведники остались во временах, когда земля не пахана, не меряна, медведь приходил к скиту, с руки ел, потому что людей до того не видел. Недаром сейчас появилось понятие: ситуационная этика… Короче, старичок, твои переживания ничего не решают, надо менять отношение к предмету, — сказал Лапатухин участливо.

— Как это сделать? Я бегу с вами со всеми в одном потоке… Что же, ящик сделать и бежать в нем, в окошечко глядеть?

— Меня рядом с тобой можно принять за твоего сына. А разница у нас в пять лет. Усек?

— Не убеждает. Прогони я тебя сейчас, тогда я был бы не я.

Юрий Иванович съездил к приятелю Рудоли Лапатухина, куда-то за Тимирязевскую академию. Польза от поездки была, дали телефон какого-то человека из небольшой конторы, принадлежащей Министерству рыбного хозяйства. Юрий Иванович съездил в контору, человек брался устроить Колю экспедитором.

Коля при таких новостях осмелел, стал ночевать в своем стылом доме.

Юрий Иванович ездил с Вадиком в рабочий клуб куда-то на Электрозаводскую слушать новый ансамбль «Последний шанс». Вадик заговаривал об Илье, Юрий Иванович сообщил издательскую новость: готовится сборник молодых энтузиастов, работающих на селе, Илья выступает с отрывком из будущей книги. Отрывок в основном повторяет очерк о Федоре Григорьевиче и Илье и включает части пьесы. Очерк о деде и внуке Гуковых перепечатали где-то. Главного похвалили. Он сказал Юрию Ивановичу: «В последнее время ты стал сдавать, но очерком о Гуковых показал: есть у нас порох в пороховницах».

В редакции начался аврал с письмами; главному на рассвете позвонила мать румяной девы: дева посреди ночи заметалась со словами «проверка, проверка», а поутру ее куда-то там поместили. Заведующий отделом писем и массовой работы, прозаик, эссеист, любимец главного, его наперсник, с высоты своих творческих задач считал учет писем чем-то вроде влажной уборки помещения. На планерках, разумеется, этого не говорил и даже ссылался на Постановление ЦК партии по работе с письмами. После исчезновения румяной и уверенной девы была наряжена комиссия из трех человек. Юрий Иванович за старшего. Эссеист и наперсник, оказалось, также не знаком с системой регистрации. Решили было картотеку заменить новой, то есть заново перерегистрировать архив, но и такое оказалось невозможно: тысячи присланных за три года рукописей были уложены в папки не по алфавиту, не по месяцам и даже не по годам. Находили в картотеке карточку какого-нибудь Кренделева — и не находили его рукописи и ответа редакции, и столь же часто случалось обратное. Сидели в редакции до девяти, до десяти вечера, писали заново копии ответов, если не находили эти копии в бухгалтерии. Там жались в полутемном углу, извинялись: копии ответов, оплаченные, стали документами, выносить их не разрешали. Переписывали от руки, сами же потом перепечатывали.

Эрнст поджидал его с кастрюлей картошки под одеялом. Ужинали, шли проведать Леню.

— В Анапе пляжный фотограф раздает заказчикам снимки… Снимки паршивые, люди недовольны, а он утешает: это ничего, лишь бы войны не было, — говорил Эрнст.

Из глубины улицы набегала машина, ее свет оголяет белую пустынную улицу, две фигуры. Следы по первому слабому снегу.

Узкие сумрачные коридоры, свет из торцевых окон, с лестницы. Суд шел второй день. Выскакивала адвокатесса, Гриша шел к ней навстречу, тотчас оказывался в кругу лиц, все жадно спрашивали: что, кем говорилось, что отвечал Леня. Слава богу, отвечала адвокатесса, о пункте втором речи теперь нет.

Вызвали Гришу, Эрнста, Юрия Ивановича, сотрудников Лени по работе в отделе надежности, его товарищей по экспедиции на Бобровское озеро, по экспедиции за мумие. Расхаживал по коридору геолог, приглашенный как эксперт. Гриша спрашивал его о камне — да, изумруд уникальный.

Занимал всех не прокурор, а судья; жесткий человек.

На Юрия Ивановича жалко смотреть, галстук набок, кадык побрит нечисто, лицо темное, с проступившим хрящиком переносицы.

Вышли из дверей двое молодых солдат, попросили отойти за лестницу, третий, старше годами, плотный, шел за Леней. Глядели с жалостью, усох он, стриженая шишкастая голова. Лоб стал будто ниже. Все бросились к перилам, глядели, как он спускается, сутулясь, руки за спиной.

Проводили адвокатессу до трамвайной остановки, говорили разом, напереживались в полутемном коридоре. Адвокатесса с плотно блестевшим лбом, с пятнами потекшей краски под глазами, с улыбкой поворачивала лицо к одному, к другому:

— Я не ожидала, не ожидала подобного оборота!.. Не надеялась. Чуяла, что судья повернул!.. Видела, снимается второй пункт. Но и ведь первый — до пяти! В кои-то веки двадцать четвертую применил! Ограничиться условным осуждением. Все ходатайства учел.

— Ничего, ничего, отправят его на химию! — Юрий Иванович взял руку адвокатессы. — На стройку. Он руками все умеет. Полтора года! Входит сюда время под следствием. Года не пройдет, вернется.

Рассыпались, как уехала адвокат. До метро Гриша шел с сотрудниками отдела надежности.