Глава десятая

Антонина Сергеевна пила чай с Ильей Гуковым в его комнате под лестницей. Он сказал о своем отъезде в область, его выбрали делегатом на областную комсомольскую отчетно-выборную конференцию.

— Ой, Илья, хотя бы отопление пустили, — примиряюще вздохнула она.

— На той неделе зацементируем пол в котельной и будем пускать.

Она грела руки о стакан. Пал Палыч обещал довести ремонт до конца, теперь черемискинский Дом культуры не казался ей огромным ящиком с мусором.

— Как готовишься к смотру?

— А никак, — ответил Илья. — Занят доводкой спектакля. На премьере были накладки.

— Все у тебя удалось, — ласково сказала Антонина Сергеевна, отняла руки от стакана и взяла подаренный Ильей номер журнала. Очерк Юрия Ивановича Панова об Илье открывал номер. «Дорогой Антонине Сергеевне на память и дружбу», — написал Илья в углу второй обложки. Текст был пестрый — набранные мелким шрифтом, в тексте чернели отрывки из дневника Ильи. Он в студотряде сочиняет поздравительные тексты. Трали-вали, нас не ждали. Во втором отрывке Илья выбивает кран для студотряда. Мандаты Федора Григорьевича и текст пьесы были набраны крупно.

Было очевидно: Илья написал талантливую пьесу. Ей сейчас хотелось сказать, что талантливые люди неудобны, и тем извиниться перед ним.

— Хоть зал у тебя доведен до ума… Проведи пару раз вечер вопросов и ответов. Тебе ведь отчитаться нечем.

— Проводил… Вопросы дурацкие — почему дым из мундштука папиросы белый, а из горящего конца синий? Почему продавщица некоторым отпускает вино в неурочное время? Скука смертная эти вопросы-ответы.

— Все бы тебе прожекты, Илюша… А в результате люди сидят по домам. А ведь если раньше церковь была организатором семьи, то теперь клуб. Молодым людям надо встречаться — и не в цехах, на ферме, в фуфайках, а в веселых платьях. — Антонина Сергеевна согрелась, не хотелось уходить.

Второе дело в Черемисках было трудней — упросить Дусю отпустить Паню Сковородникова на курсы культпросвета. В будущем поставит Паню директором ДК, Илью оставит худруком. Было дело, Антонина Сергеевна заговаривала о Пане с Дусей, та отвечала: у соседа вот к петрову дню коровы не вылиняли, а у Пани коровы гладкие, он природный пастух, уличное прозвище у Сковородниковых «бычники». Да и кто, дескать, согласится с высоких заработков идти на оклад директора Дома культуры?

— Эрнст носит черепаху в портфеле, — сказал Юрий Иванович. — Паршиво ему, рассеян, боится попасть под машину. С черепахой оно построже, единственный домочадец… отвечает за нее… Понимаешь?

Воскресный день, на обед жена приготовила мясо с овощами, пришла теща с тортом в круглой коробке, украшенным завитушками, розочками, разноцветными мармеладками — таким же пышным, как она сама со своими оборочками на высокой груди, короной желтых волос, перстнями, серьгами с висюльками.

От торта остался кусок с белой розой. Вытянув белую полную руку с пупочками оспин, жена поддела кусок серебряной лопаткой, положила на тарелку сыну. Юрий Иванович глядел, как сын отрубает ложкой комки теста, как сыто, медленно, раскрыв вишенки-губы, глотает смесь из теста, маргарина, растертых с сахаром яичных желтков и прочего, вредного для него: с печенью было у него неладно, — глядел и видел щекастого мужчину, зависимого от своего живота, и жалел: что сыну готовит его век?

Теща между тем рассказала, как на глазах ее сотрудницы идущий впереди мужчина поднял что-то блестящее, несомненно, оброненную сережку или кольцо; как продавщица в их кондитерском отвешивала конфеты и стряхнула в кулек кольцо с пальца. Тещин ум безотчетно искал и копил примеры утраты другими всевозможных цацек. Ежедневно она доставала накопленное, перебирала и протирала, это занятие имело терапевтическое назначение. Однако исцеления теща не ждала, психологическая травма нарушила у нее обмен веществ, работу поджелудочной железы и еще чего-то. Полгода назад ее младшая дочь, приглашенная на прием не то в Дом дружбы, не то в Торговый центр, получила от матери на вечер кольцо с сапфирами и бриллиантами. Кольцо теща купила в годы войны возле скупочного магазина на Пятницкой у старушки благородного вида. При посещении туалета свояченица Юрия Ивановича отмотала и напихала в сумочку роскошной благоуханной туалетной бумаги и сдернула кольцо при этой операции.

Юрий Иванович кивал, не слушая. Почуял — глядят, повел головой и встретился с дочерью глаза в глаза: зрачки расширены, как от боли. Выхватил несколько слов из тещиных словесных кружев, понял — она предлагает ему развестись временно с женой, через полгода дадут ему комнату, а за эту двухкомнатную и комнату они выменяют трехкомнатную.

Теща взахлеб рассказывала о трехкомнатной квартире в Ясеневе; ездила туда с двоюродной сестрой к ее сыну, кухня двенадцать метров, встроенные шкафы, раздвижные застекленные двери. Далее Юрий Иванович слушал вполуха, следовала история с обменом квартир, опять действовала какая-то родня, и опять квартиры улучшенной планировки.

— Ой, теща, у нас мухи в холодильнике, — перебил Юрий Иванович, — откроешь морозилку, они со свистом фугуют, аж белые от куржака.

— Что ты несешь! — обозлилась жена.

В тишине теща, стуча ложечкой, подчищала крем со своей тарелки. Распустила, готовясь плакать, губы, ничуть не усохшие, молодые, полные, как у дочери и внука. Обращение «теща» она считала оскорбительным, говорила о «последней молодости», в рань через весь город ездила записываться на пошив в ателье первого разряда на Арбате, где в известные дни брали по три-четыре заказа.

Юрий Иванович поблагодарил за обед, отправился собирать портфель. Следом пришла жена, отстранила, стали укладывать в портфель бельишко, носки, рубашки. Мирно укорила:

— Не знала про твою командировку.

— Я к Эрнсту, говорил тебе ведь. Поживу, отойдет малость.

Портфель полетел в угол, появился чемодан. Жена с ненавистным ему шипеньем процитировала тещу, дескать, мама права, дом тебе не нужен. В одной руке держа чемодан, другой ухватила Юрия Ивановича выше локтя, потащила к выходу. Он едва успел сдернуть с вешалки пальто.

Очнулся Юрий Иванович в Текстильщиках на платформе, с портфелем в одной руке, с чемоданом в другой. Подошла электричка, вагоны были полупусты, он шагнул в тамбур — не было сил спускаться в метро, втискиваться в вагон с чемоданом. Кварталы отошли, электричка бежала между рядками тощих деревец, мимо одноэтажных и двухэтажных строений, поставленных между путями, в иных жили, бельишко моталось на поднятом поездом ветру. За Курским вокзалом здания выросли и сдвинулись к полотну, однако не исчезало чувство у Юрия Ивановича, что не в Москве он, а только едет туда, — здания стояли к линии не лицевой стороной, а плоской боковой или задней, с подкрашенной копотью кладкой. Поставленное фасадом на линию, зеленое, с колоннами, выглядело даже провинциальнее соседних, так высоко на откосах ставили в пятидесятых годах железнодорожные клубы на крупных станциях. Нагретое батареей сиденье, полупустой вагон, осенний глухой день, все успокаивало. Прошла дрожь в руках. Может быть, я до сорока пяти прожил в нашем городке, думал Юрий Иванович, а сегодня приехал в Москву; в этом чувстве как бы первого приезда было несмелое пробуждение надежды и вместе с тем усталость, поздно в сорок пять приезжать.

Эрнст встретил хмуро, глядел неуступчиво: чего ты приперся, да с чемоданом, может, я какую приятельницу жду. А я вот она, отвечал Юрий Иванович, кашлял и с томностью во взоре глядел в лицо Эрнсту, мне мужчина изменил, я ходила бросаться под электричку, а в расписании окно. Два часа дожидалась, простыла. Ключи от дома не взяла, буду жить у вас, доктор.

— Жена выперла? — спросил Эрнст.

— Сам пришел, — Юрий Иванович оскалился, ногтем большого пальца поддел верхний резец. Полагалось при этом произнести: «Сука буду, если вру».

Пуста ведущая к издательству улица, тиха, Юрий Иванович не мчал, угнув голову, как, бывало, мчал по понедельникам, выброшенный наверх эскалатором. До планерки полтора часа. Он бездумно ступал по черному от дождичка асфальту. Надвинулся гофрированный козырек над входом. За стеклянными дверями видна старушка вахтер с газетой. Фойе-сепаратор пуст, в глубине гардеробной блестит никель крючков.

На этаже тишина, на ходу Юрий Иванович позвякивал ключами. О ключи, фигурные железки, о дверь, ты самое важное изобретение в истории цивилизации.

В его комнате теплый неподвижный воздух с запахом пересохшей бумаги.

За окном хмурый город под осенним дождичком. Юрий Иванович принес из туалета графин воды, полил цветы. Детским совочком, давним подарком дочки, взрыхлил землю. Еще один уголок, обжитый в восьмимиллионном городе. Достал из портфеля материал о молодежном конструкторском бюро и в который раз взялся строгать. Автором материала был старый приятель Рудоля Лапатухин, что, однако, вовсе не гарантировало качества. После двух переделок рукопись, склеенная и переклеенная, хрустела, как сухие хлебцы. Лапатухин узнал, что рукопись заявлена, стало быть, все равно поставят в номер, и теперь скрывался от звонков. Главный требовал «интригу мысли» — будет ему интрига, тут Юрий Иванович вытянет. Он другого не может — добавить жизни в анемичный материал Лапатухина: нужны имена, две-три судьбы, эпизод.

Коммунальная квартира у Сретенских ворот откликнулась голосом одной из ветхих соседок Лапатухина.

— Добрый день, мадам, — весело сказал Юрий Иванович. — Лапатухина к аппарату, пожалуйста.

Старуха помедлила, нерешительно ответила:

— Кажется, его нет дома.

— А вы постучите.

Старуха надела трубку на проволочный крючок и двинулась в темень коридора, Юрий Иванович слышал ее кашель. Сейчас Лапатухин пристраивает в пепельницу сваренное всмятку яйцо, предвкушая, как затем погрузит ложечку в желток. Вечно на обратных сторонах его страниц сидели намертво осколки яичной скорлупы. Юрий Иванович не раз предлагал ему запатентовать клей на основе яичной скорлупы. Когда же старушенция донесет сигнал? Или Лапатухин женился и еще в постели с молодой женой лет тридцати пяти — тридцати семи? О своих женитьбах Лапатухин не рассказывал, помнил, как лет пятнадцать назад за ним, оглушенным изменой первой жены, следом ходил Юрий Иванович, боялся, Лапатухин сунется под машину, и время от времени предлагал ему бутерброд с колбасой, уже подсохший. Жара тогда стояла градусов под тридцать пять.