VII Разговор с «Никитишной»
Боцман Лагутин нырнул в люк, чтобы заткнуть рот рассвистевшемуся юнге, но тут же выскочил обратно на верхнюю палубу, не осуществив своего намерения.
Сразу белым дымом заволокло Синоп, и ураган ядер пронесся у Лагутина над головой. Тогда-то русская эскадра с ходу, двумя колоннами, ворвалась на Синопский рейд. Одно мгновение — и на «Императрице Марии» взвился вверх красный боевой флаг. Эскадра открыла огонь. Подойдя к противнику на пистолетный выстрел, обе колонны стали к неприятелю — одна правым, другая левым бортом.
Ни Елисей Белянкин, ни другие комендоры на «Императрице Марии» не могли еще разобрать, где турецкий адмиральский корабль, где «богом данный» «Фазлы-аллах», где иное что. Сплошная стена порохового дыма сразу поднялась между эскадрами — русской и турецкой, — и в дыму этом вспыхивали огни и ревели пушки, и эхо, точно взбесившееся, скакало по всему мысу Бозтепе, бросаясь из ущелья в ущелье…
«Бух, бац, бум» — кричали пушки на рейде и с береговых батарей.
«Ах, ах, ах» — словно ужасалось эхо, с разгону ввергаясь в пещеры Бозтепе и тут же отскакивая обратно рикошетом.
А Елисей Белянкин пока без точной наводки — где там было точно наводить, когда перед глазами только дым стеною! — Елисей Белянкин дергал и дергал шнурок, посылая турку гостинцы, прислушиваясь после выстрела к грохоту «Никитишны» при ее откате от борта корабля.
— Здорова? — спрашивал «Никитишну» Елисей.
И опытным ухом улавливал, что орудие еще не перегрето, деревянный станок, на котором лежала «Никитишна», нигде трещины не дал, колеса станка идут как по маслу. Тогда Елисей сам и отвечал за «Никитишну»:
— Здорова.
— Ну, так будь здорова, не простужайся, — твердил Елисей и опять кричал своим людям: — К борту!
Откатившуюся после выстрела «Никитишну» ставили на место, и крепко слаженная работа кипела в дыму и в пару и в чудовищном грохоте жестокого боя.
Елисей только одним глазом глянул на Федора Карнаухова, выронившего из рук банник[18] и схватившегося за живот. Банник тут же подхватил Петро Граченков, подносивший пакеты с порохом. Елисей дернул шнурок. — «Никитишна» рявкнула, Петро мокрым банником прочистил ей глотку. Елисей на этот раз уже не весело, а сурово пожелал ей не простужаться, и орудие снова подкатили к борту. Елисею запомнилось, как оттащили окровавленного Федора от борта прочь и понесли вниз, туда, где помещался на корабле лазарет. Руки у Федора свесились и волочились по палубе, как плети.
— Ах, ты! — крикнул разъяренный Елисей, сам не зная кому.
Он хотел что-то еще прибавить, чтобы облегчить душу, но тут рванул ветер и вмиг разодрал в клочья дымовую завесу. Перед Елисеем сразу открылся весь рейд: турецкие фрегаты, содрогавшиеся от собственных выстрелов, береговые батареи, изрыгавшие огонь… Елисей быстро глянул направо, налево, и перед ним мгновенно обнаружился весь развернутый веером строй русских кораблей. Они укрепились на якорях от одного берега бухты до другого и с бортов, из трехсот пятидесяти восьми орудий, громили турецкий флот и береговые батареи крепости. На берегу одна из шести батарей уже умолкла, сметенная яростным огнем, который вел по ней корабль «Ростислав». Но на «Ростиславе» барабаны, задыхаясь, били тревогу; оттуда доносился трезвон в колокол — там горело что-то на верхней палубе; струи воды из брандспойтов, вздымаясь и перекрещиваясь, спадали вниз и превращались в пар.
И Нахимов мелькнул на мгновение перед Елисеем Белянкиным. Адмиральские эполеты были у Павла Степановича забрызганы кровью, и кровь струилась у него по лицу. С визгом пролетело в эту минуту у него над самой головой ядро, и Елисей успел заметить, как Павел Степанович махнул рукой, будто от мухи отмахнулся. Другим был занят Нахимов в эту минуту: турецкий адмиральский корабль омертвел у него на глазах. Еще и получаса не прошло, как на «Айны-аллахе» ударила первая пушка, а фрегат Османа-паши уже качался прямо напротив «Императрицы Марии» с перебитыми мачтами, с ободранными снастями и отшибленным рулем. Течением и ветром отогнало неуправляемый фрегат куда-то в сторону… И тут Елисей Белянкин сразу увидел другое. Словно сердце подсказало ему, что очутившийся теперь под пушками «Императрицы Марии» другой фрегат — это и есть «Фазлы-аллах». Да и кроме того: корма фрегата была позолочена, на носу было укреплено какое-то резное чудище… А на капитанском мостике фрегата стоит молодой капудан и удивленно таращит глаза; Елисею показалось — прямо на него, на комендора Белянкина. Елисей навалился сам и взял «Никитишну» на прямую наводку.
А тут откуда ни возьмись, как нарочно, вынырнул из белого дымного облака лейтенант Лукашевич. Пробегая мимо Елисея, он только успел крикнуть ему:
— Он самый, «богом данный»! Лупи, Белянкин!
И Белянкин ударил.
Раз за разом бил он в левый борт фрегата, временами чуть меняя прицел: авось какое-нибудь ядро все-таки грохнет в пороховую камеру, и тогда все полетит там к чорту вместе с этим идолом, командиром в феске на капитанском мостике. Елисей и с «Никитишной» перестал разговаривать, а молча и свирепо делал свое дело. Он не оторвался от него и тогда, когда заметил, что какой-то турецкий пароход вытянулся слева, совсем близко, и стал затем елозить по рейду, то приближаясь, то отдаляясь, идя то вперед, то назад. На верхней палубе парохода, разевая бульдожью пасть, метался какой-то рыжий с вздыбленными волосами. Елисею как будто даже собачий лай послышался:
— Хов-хов!
Это Мушавер-паша метался и лаял у себя на верхней палубе, потому что он решил теперь снова обратиться в англичанина Адольфуса Слэйда из турка Мушавера-паши.
— Четверка чертей с одним куцым чортом впридачу! — шипел Слэйд себе под нос, обегая палубы «Таифа». — Очень мне нужно погибать с этими грязными турками в их паршивом Синопе! Только бы выбраться из этого ада!
И «Таиф», маневрируя и взрывая буграми воду, вдруг рванулся и побежал к выходу из бухты, где Нахимов оставил под парусами на дозоре два своих фрегата — «Кагул» и «Кулевчу». «Таиф» послал им по залпу сразу с обоих бортов, и ядра, не долетев, только шарахнулись по воде. Но одно ядро срезало мачту на палубе «Кагула», и огромная мачта, падая, зашибла насмерть матроса Александрова из Корабельной слободки, Дашиного отца. А «Таиф» зигзагами ушел в открытое море.
— Полный ход! — надрывался Слэйд, склонившись с двумя пистолетами в руках над люком машинного отделения. — Самый полный! Прибавь па-а-ру-у!
Голые негры, шуруя уголь, задыхались у топок; обезумели поршни, обжигаемые горячим паром; и шатуны коленчатого вала стучали, как табун взбесившихся лошадей. При такой гонке — уже через двое суток перед глазами Слэйда встанет восьмигранная башня маяка на всхолмленном берегу Румелии, у входа в Босфор… А там через несколько часов Слэйд причалит в Стамбуле. И никто не назовет дезертиром Мушавера-пашу. Наоборот, он заявится в Стамбул как единственный командир, которому удалось спасти команду и судно. Остальные будут в это время гнить на дне морском.
Русским парусникам не угнаться было за паровой машиной Мушавера-паши. «Кулевча» и «Кагул» повернули обратно к рейду и заняли места среди сражавшихся кораблей. А тем временем посередине рейда медленно погрузился в воду турецкий фрегат. Он пошел на дно с людьми и вооружением, одни только обломанные мачты остались над поверхностью воды. Словно руки вскинуло тонувшее судно, моля о пощаде, да так и кончилось со вскинутыми к небу изувеченными руками. Два других турецких фрегата ринулись к берегу и очутились на отмели. Они всё еще отстреливались, пока не свалились набок. И тут же подле этих фрегатов горел турецкий пароход «Эрегли».
И город горел. Он не мог не загореться. Сбитые с якорей турецкие фрегаты кружили по рейду без мачт и штурвалов, охваченные огнем, и наконец взрывались один за другим. При этом они осыпали город множеством зажигательных бомб и раскаленных ядер. Летающими факелами проносились через рейд и падали в городе дымные головни и пучки горящей пакли.
В эту минуту около Белянкина снова мелькнул Нахимов. Лицо у Павла Степановича было попрежнему мокро от крови и пота, а на сюртуке поблескивал теперь только один эполет. Но голос адмирала был спокоен. И удивительно внятны были слова его в неумолкающем реве сражения. Не повышая голоса, Нахимов молвил:
— Поднять приказ — «адмирал изъявляет свое удовольствие».
И чей-то голос ответил лихо:
— Есть поднять приказ!
Но через минуту Белянкин услышал тот же голос:
— Приказ не может быть выполнен, ваше превосходительство. Вся сигнальная снасть перебита, поднять приказ не на чем.
«Ладно, Мишук, — подумал Елисей, почему-то мысленно обращаясь к сынишке, оставленному в Севастополе. — Адмирал, слышь ты, изъявляет свое удовольствие. Неужто, Мишук, не сбить нам того лупоглазого на «Богдане»? Эх, с полным бы нашим удовольствием, Мишук!»
«Никитишна» полыхала жаром. Уже по звуку удара различал Елисей, что орудие перегрето. Если орудие в исправности, оно только ухнет и успокоится сразу. «Никитишна», когда она в полной силе, словно говорила Елисею: делай, мол, свое дело, а я свое сделаю. Да тут вдруг пошло с каждым выстрелом: «ух-дзымдззз», «ух-дзымдззз»…
— Не дзымкай, не дзымкай! — прикрикнул на свою пушку Елисей. — Пить захотела? На, получай.
И он схватил полное ведро воды, стоявшее около, и смаху окатил «Никитишну» всю с жерла и едва не до замка.
Но в это мгновение кто-то жиганул Елисея в левую руку и вывернул ее из сустава.
Елисей почувствовал удар в локоть и страшную боль в плече. Ведро выпало у него из рук и с грохотом завертелось по палубе. Он присел подле откатившегося орудия, от которого поднимался пар. Кровь залила Елисею рукав парусиновой куртки, и станок у «Никитишны» был забрызган кровью… Двое подхватили Елисея — один под руки, другой за ноги, и на него словно сразу навалилось всею своею тяжестью свинцовое небо.