IV В открытом море

А потом зарядили дожди.

Огромные клочья белесого тумана кружились над морем, медленно перемещаясь с места на место. И всюду хлестало, моросило, капало, с шорохом скатывалось по одубелым парусам на корабельные палубы.

Старый матрос Елисей Белянкин с корабля «Императрица Мария» прислонился к своей толстобрюхой пушке, которую с давних пор называл «Никитишной». Дуло у «Никитишны» было закрыто осиновой втулкой. За бортом сердито шипела черноморская волна. Сивые бакенбарды у Елисея Белянкина отсырели. Белый с синими полосами флаг вице-адмирала Нахимова, вверху на передней мачте, и вовсе намок.

Елисей обернулся и с открытой батареи верхней палубы увидел своего адмирала на капитанском мостике рядом с капитаном второго ранга Барановским. У обоих, у командира эскадры и у командира корабля, стекали с козырьков фуражек крупные дождевые капли. Адмирал заметил Белянкина, улыбнулся в усы и кивнул ему. Белянкин откинулся от пушки и вытянулся «смирно».

— Изверги… Вот изверги! — сказал Нахимов громко и прищурясь.

Видимость была плохая, морскую даль застило частой сеткой дождя.

— Вторгшись в наши пределы на Кавказе, — продолжал Нахимов, — турки зверствовали у нас на Николаевском посту. Они начали. И вот… — Широким жестом показал он на кипевшие за бортом волны, и голос у него дрогнул. — Война объявлена, — не сказал, а словно выдавил он из себя.

Раздвинув подзорную трубу, он поднес ее к правому глазу. И долго-долго вглядывался в низкий, весь в тяжелых тучах горизонт.

— Объявлена, — повторил он и оторвался наконец от подзорной трубы.

Потом резко повернулся к Барановскому и отчеканил:

— Имею известие, что турецкий флот вышел в море с намерением захватить у нас Сухум.

— Суху-ум? — протянул удивленно Барановский.

— Да, — отрезал Нахимов: — Сухум. Принадлежащий нам порт Сухум-Кале.

Ветер ли бросил Елисею Белянкину в уши это слово — война — или просто почудилось оно ему? Нет, должно быть, это слово произнес на мостике адмирал.

— Эва, — молвил чуть слышно Белянкин и погладил шершавой рукой мокрый ствол у «Никитишны». — Вот оно… Значит, воевать?

Но «Никитишна», видимо, не расслышала, о чем шептал нахмурившийся вдруг матрос. Во всяком случае, она ни звуком не откликнулась на замечание своего комендора.

— Скоро заговоришь у меня, старая! — погрозился Белянкин. — Рявкнешь, даже охрипнешь!

И Елисей вспомнил, что не вынимал втулки из своего орудия едва ли не с того дня, как снялись они всей эскадрой, покидая родной Севастополь. Чуть зорька занялась, а народу что тогда столпилось на берегу!.. Все тут были: из города, вся Корабельная слободка, Северная сторона… И долго виднелся Елисею синий платок жены у пристани, а сынишка Мишук все махал и махал старенькой отцовской бескозыркой. Мальчишке, видно, очень не хотелось на берегу оставаться, все приступал к отцу: возьми-де меня да возьми на корабль… Ух, и бойкая же стрела этот Мишук!

Вслед за «Марией» рыл носом воду сорокачетырехпушечный фрегат «Кагул». Белянкин долго смотрел, как судно берет поперек волны и качается со всеми своими парусами, точно коромысло: носом кверху — и корма опускается вниз, носом в воду — и корма взносится вверх… «Вот, — вспоминает Елисей, — на «Кагуле», слышно, плавает нынче какой-то мальчуган, от горшка два вершка; батька будто уломал командира взять мальчишку на борт; а то ведь озоруют они без отцов в Севастополе. Ну, скажем, озоруют… Да не брать же Мишука с собой в море!» И, обращаясь про себя к Мишуку, Елисей продолжал свои размышления: «А мать с кем оставлю, ты подумай, Мишук. Да ведь и время тебе, Мишук, не приспело. Сиди пока что дома, в книжку смотри: «а» да «бе» — «аб»; «а» да «ве» — «ав»…»

Размечтался Елисей Белянкин, комендор с корабля «Императрица Мария». Он провел рукой по глазам, словно отгоняя от себя сон, и расправил усы и бакенбарды.

Нахимов и Барановский всё еще стояли на мостике. Нахимов — в сдвинутой на затылок фуражке, с подзорной трубой, поднесенной к правому глазу.

— В случае встречи с неприятелем, даже превышающим нас в силах, я атакую его, — сказал Нахимов. — Я совершенно уверен, что каждый из нас исполнит свой долг и сделает свое дело.

Нахимов сунул подзорную трубу подмышку. Елисей Белянкин слышал, как молодо застучали ноги пятидесятилетнего адмирала по крутой лестнице. Вскоре мимо Белянкина промчался в адмиральскую каюту юнга Филохненко с чайником и сухарями.

«Когда только отдыхает? — нежно подумал Белянкин о любимом матросами адмирале. — День-деньской на мостике; глядь — и в ночь на мостик норовит».

В это время рупор вахтенного[10] офицера покрыл кипение волн и барабанную дробь усилившегося дождя:

— Вперед смотреть!

— Е-эсть, смотри-им! — откликнулся сверху марсовой.

Впереди попрежнему под свинцовым небом толклись большие свинцовые волны. Позади за «Императрицей Марией» шли один за другим остальные пять кораблей и оба фрегата. Прошло несколько минут, и тот же голос звонко выкрикнул:

— Впереди корабль в море!

На мостике ударили в колокол. Из адмиральской каюты показался Нахимов. Он быстро шел по палубе, застегивая на ходу сюртук. Неожиданно рванул шквалистый ветер и сразу взъерошил волосы на висках у адмирала, но хлынувший проливной дождь снова пригладил их словно щеткой.

Впереди были только клочья тумана; мгновение — и там скользнула какая-то тень. Она стала быстро расти и шириться… Зигзаг молнии разорвал черную, низкую тучу, и огромный косой парус на большой шаланде бросился в глаза всем, кто пытался с верхней палубы «Императрицы Марии» что-то разглядеть на тусклой поверхности вздыбленного моря.

— Капитана шаланды взять на корабль, — сказал Нахимов уже очутившемуся подле него Барановскому.

— По местам! — крикнул Барановский.

Свистела боцманская дудка; топали по палубам ноги; сигнальная пушчонка ударила на корме… Елисей Белянкин, стоя на вахте у своей «Никитишны», видел, как отвалила от шаланды шлюпка и с каким трудом выгребали на ней матросы, пока не вышли на ту сторону, в которую дул ветер. И полетела тогда шлюпка, как чайка морская, взлетая по гребням волн и низвергаясь с волны вниз, зарываясь носом в воду. Вблизи корабля шлюпка вылавировала, подошла к корме и подтянулась к веревочной лестнице. Быстро и ловко поднялись из шлюпки на палубу корабля три человека. Елисею особенно запомнился один — высокий черноусый грек с шаланды, в короткой, расшитой золотом куртке под мокрым расстегнутым дождевиком. За поясом у черноусого торчали пистолеты с серебряной насечкой на рукоятках, и он молодцевато выступал по палубе; а следом за ним шли два матроса, тоже с шаланды, с двухведерными бочонками на головах. От всех от них пахло свежей рыбой и старым вином. Рыбой — потому что все они были рыбаками; а вином — потому что оно поплескивало у них в бочонках, и они несли его в подарок русскому адмиралу.

Греков — обоих матросов и капитана — всех троих проводили в адмиральскую каюту. У черноусого вспыхнул в глазах веселый огонек, когда он заметил на груди у адмирала, рядом с русским георгиевским крестом, греческий орден Спасителя, орден борьбы за освобождение Греции от власти турок.

Павел Степанович Нахимов и командир «Императрицы Марии» Барановский потчевали гостей обедом. В бочонках, доставленных греками на корабль, было чудесное хиосское вино, выдержанное, ароматное и густое. Оно было розлито в большие граненые стаканы, и все пили за русский флаг и за греческую независимость, за освобождение всех греков от страшного турецкого ига. И долго потом хозяева и гости говорили на каком-то чужестранном наречии, так что прислуживавшему за столом юнге Филохненке ничего нельзя было понять. Он нарочно мешкал в каюте, перебирая тарелки и чайники, и слышал одно многократно повторяемое слово: «Синоп» да «Синоп». Нахимов спрашивал, а черноусый грек обстоятельно объяснял, потом чертил что-то карандашом на клочке бумаги — флажки и кораблики — и все говорил, говорил, говорил…

— Не иначе, ваше благородие, как идти нам в Синоп, — бросил юнга лейтенанту Лукашевичу, прошмыгнув мимо него по палубе с целой горой тарелок.

Уже смеркалось, когда греки вышли на палубу и по веревочной лестнице полезли с кормы вниз, в свою четырехвесельную шлюпку. Черноусый кивнул оттуда всем головой и крикнул вверх лейтенанту Лукашевичу, стоявшему на корме у борта:

— Ехваристо[11], капитане, спасибо!

И шлюпка понеслась к шаланде — на желтый огонек, мерцавший вдали. А скоро и огонек пропал и самих греков как не бывало.

Ночь, ненастная, осенняя, словно черным, непроницаемым пологом окутала русскую эскадру. Тьма была — зги не видать. Вверху — черные тучи, внизу — темная морская пучина. Как далекие звездочки, мерцали на кораблях огни; заунывен был бой отбиваемых в колокол часов; и дождевые капли шлепали всю ночь по кровелькам палубных надстроек, по парусиновым плащам матросов и по уложенным в большие круги пеньковым канатам. Все намокло, разбухло, раскисло. И медленно, с трудом пробивался чахлый рассвет сквозь свинцовые облака. Когда совсем рассвело и наконец поредел туман, на адмиральском корабле был поднят сигнал: «Приготовиться к бою и идти на Синопский рейд[12]».