XXI День на Альме

От дедушки Перепетуя Даша знала, что Меншиков решил вывести из Севастополя все войска на речку Альму. Оставались в Севастополе одни моряки. Впрочем, и без дедушки это было известно в Севастополе решительно всем, даже ребятам.

В Корабельной слободке ребята каждый день играли теперь в войну. Недавно целая рота их забралась к Даше в Кривую балку. Они размахивали палками, воображая, что это ружья. Командирами были самые шустрые: Николка Пищенко, Мишук Белянкин и Жора Спилиоти. Николка был Корниловым, Мишук — Нахимовым, а Жора назывался светлейшим князем Меншиковым. Подражая Меншикову, Жора расхаживал перед выстроившейся ротой мальчишек, заплетаясь и перебирая ногами. Он брезгливо морщился и картавил:

— Не гассуждать! Позиция на Альме выбгана мною лично. Да… пгевосходно… Вывести весь гагнизон на позиции. Пгошу не гассуждать?

Николка — Корнилов и Мишук — Нахимов стояли перед Жорой навытяжку, с двумя пальцами правой руки, поднесенными к затрепанным бескозыркам. Подобно Меншикову, Жора разговаривал со своими подчиненными, глядя мутным взором куда-то вдаль. Из презрения к ним Жора даже перещеголял настоящего Меншикова и стал бесстыдно ковырять пальцем в носу. Мишуку это не понравилось. Дедушка Перепетуй всегда всем мальчишкам в Корабельной слободке наказывал, чтобы они пальцем в носу не копали. Мальчишкам, которые запускали палец в нос, дедушка не давал слушать, как тикают его часы.

Мишук заметил Жоре, что так не годится. И если уж играть, так играть по-настоящему, а не в носу копаться. Жора вытер мокрый нос кулаком и невозмутимо процедил сквозь зубы:

— Вице-адмигала Нахимова пгошу не гассуждать. Под домашний агест… извольте… на… на девять суток…

— Вице-адмирала Нахимова нельзя под арест! — крикнул Мишук, покраснев от негодования. — Дурак ты, Жорка, ничего не понимаешь, а туда же: светлейший князь Меншиков…

В Кривой балке запахло военным бунтом. Жора Спилиоти оправдывался как мог. Но ребята все как один стали на сторону Мишука и не дали в обиду Нахимова. Жора был тут же разжалован в матросы, а светлейшим князем Меншиковым назначен Васька Горох, долговязый парнишка, весь в веснушках. Новый князь Меншиков повторил приказ старого: вывести гарнизон на Альму и стянуть к Альме все резервы.

Все это Даша видела еще два дня назад из окошка своей лачужки в Кривой балке. А теперь Даша покачивалась в седле на хорошо обученной кавалерийской лошади и всматривалась в каждый ручей на дороге.

Дорогу пересекали и ручьи и речки; уже не только речка Бельбек, но и речка Кача осталась позади; пора бы быть и Альме с палатками и кострами, со всем скопищем большой армии, выведенной Меншиковым из Севастополя… Уж не заблудилась ли Даша? Едет на Альму к своим, а, того гляди, попадет к чертям караковым, как называл дедушка Перепетуй англичан и французов.

От долгой скачки, без привычки к верховой езде, у Даши ломило ноги и ныло все тело. Ей приходилось время от времени останавливаться и отводить коня в сторону. Чтобы перевести дух, Даша растягивалась в густых зарослях дубняка, прямо на земле. И одна мысль томила ее: почему не видно никого на дороге? Почему не идут по ней обозы, не подходят резервы, не скачет кавалерия? Дорога, вчера столбовая, широкая, теперь сузилась настолько, что двум маджарам не разъехаться. И когда солнце взошло над степью, Даша увидела, что колеи на дороге заросли травою и вьется дорога чуть заметно; гляди, и вовсе пропадет в ближайшей балке, запутавшись в дубняке.

Но тут Даша услышала отдаленный пушечный выстрел и бой барабанов. Она вскочила на ноги и стала прислушиваться. Играл горнист… Старое, знакомое:

Даша рассмеялась и схватила коня за повод. Едва она вдела ногу в стремя, как заметила внизу, по ту сторону балки, золотистую пыль, курившуюся поверх дубняка. И оттуда, из-за балки, вдруг вырвалась песня:

Песня летела вверх, к ходившему уже высоко солнцу. Было ясно, что поет ее не десяток людей, а целый полк. И Даша, спускаясь по заглохшей дороге в балку, звонко подхватила:

Выбравшись из балки, Даша сразу разглядела башню телеграфа на горе у берега моря и густые колонны войск. Они передвигались в разных направлениях по обоим берегам мутной и мелководной Альмы. Здесь, на гористом берегу, были наши солдаты. Противоположный берег был низок и переходил в равнину. И внезапно из-за купы деревьев, росших по ту сторону реки недалеко от берега, вырвалась группа всадников. Даше послышался их крик, такой же, как прошлой ночью в покинутой усадьбе:

— Алёна! Алёна!

Всадники эти были тоже козлобороды, и под каждым был вороной конь с белой звездочкой на лбу. Они размахивали обнаженными саблями и, подскакав к берегу, снова прокричали «Алёну». Откуда-то раздался одиночный выстрел, и все козлобородые, круто повернув, поскакали прочь.

Даша решила, что время ее близко, но еще не приспело. Она вернулась обратно в балку, расседлала там коня, спутала ему ремнем ноги и пустила пастись, а потом достала из узла своего краюшку хлеба и сваренное вкрутую яйцо. И стала ждать, чутко прислушиваясь к нараставшему шуму.

Точно буря разыгрывалась там, наверху… Точно море ревело… И сквозь этот рев прорывались иногда бодрящие звуки полковой музыки. Но пушки молчали, и ружейной перестрелки тоже не было слышно ниоткуда.

Началось, когда солнце уже было в зените. К этому времени против нашего левого фланга близ устья Альмы замелькали на противоположном берегу речки красные мундиры английских солдат. Англичане быстро придвинулись к речке, но сразу отхлынули, когда по ним хлестнула картечь.

Штуцеров в наших войсках было очень мало, но те, которые были, не пропадали зря. А красные мундиры неприятеля представляли собой великолепную мишень: русские штуцерники били без промаха.

Но англичане, как и французы, были сплошь вооружены дальнобойными штуцерами. И людей у неприятеля было вдвое больше. На правом берегу Альмы снова замелькали красные мундиры и медвежьи шапки, а за ними — клетчатые юбочки шотландских стрелков. Англичане ринулись через мост, а шотландцы, задрав юбки, лезли в воду и переходили речку вброд. По клетчатым юбкам тоже метко били штуцерные пули. Они сбивали с моста в воду и англичан. И мутно-стальная вода в Альме порозовела от вражеской крови. Река уносила ее в море, прочь от русских берегов. Но неприятелю удалось перейти Альму вброд и по мосту и ворваться в наше укрепление на левом берегу реки.

Пока длилась эта жестокая схватка с англичанами, французы обошли наш левый фланг и тоже очутились на левом берегу Альмы. На утесах при устье реки они поставили свои бомбические пушки. И долина Альмы обагрилась русской кровью.

Раненые ползли прочь, куда только можно. Двое заползли в балку, где пряталась Даша со своим конем. Одному из них распороло живот осколком бомбы. У другого от сабельного удара вся голова была в крови и нестерпимо ныло плечо, по которому проехала артиллерийская повозка.

Даша услышала шорох в колючем кустарнике, и стон, и голоса:

— Ох, браточек, печет у меня в нутре, моченьки моей нет… Ох!., ох!..

— Вот те ремешок. Держись, земляк, за конец, а я другой конец тянуть стану. Главное дело, не выпускай ремня из рук, а то собьешься и вовсе пропадешь. Беда… кровь мне очи заливает, и плечо ломит, и в голове, как на колокольне, гудит… Где ж он, этот лазарет? Говорили — ползи на балку. На какую балку? Много тут балок. Там увидишь, говорят. Да вот напасть: ничего я тут не вижу.

Даша решила, что ее время пришло. Она вскочила на ноги и бросилась в кусты на голоса и стоны.

— Браточки мои! — закричала она, когда разглядела двух окровавленных солдат, барахтавшихся в кустарнике. — Стойте… сейчас… тут я… Ой, браточки!

Даша заплакала. Колючие ветки били ее по лицу, а она лезла вперед, не обращая внимания ни на что. Солдаты, услышав ее голос, остановились.

— Кто ты есть? — строго спросил ее солдат с окровавленной головой.

— Это я! — крикнула Даша, не зная, как ответить ему на его вопрос. — Сейчас… За меня, браточки, держитесь. Так… Поползли. Друг за дружку держись… Правей возьми…

И Даша поползла с обоими солдатами к роднику на дне балки, где кончался кустарник и немного поодаль рос большой дуб. Здесь, под дубом этим, лежал ее заветный узел, а дальше ходил в кустах спутанным ее трофейный конь.

Девушка уложила обоих солдат под дубом. Солдат с развороченным животом еле дышал. Он совсем ослабел, лицо у него стало восковым, а глаза — большими и мутными. Он не стонал больше, а молча глядел на Дашу, которая бросилась к своему узлу.

Даша мигом развязала его. В узле были чистые холстинки, мелко нащипанное полотняное тряпье, железные ножницы, деревянный ковш. Даша зачерпнула ковшом воды из родника, расстегнула у раненого в живот солдата его черный, залитый кровью мундир и ножницами разрезала рубаху. Она отшатнулась было, когда увидела у солдата на месте живота что-то яркокрасное, спутанное, кровоточащее. Но, подавив в себе страх, сразу же принялась за дело.

Осторожно, чуть касаясь, обмыла она солдату родниковой водой его страшную рану. Потом сложила, как умела, разорванные куски мускулов и кожи, наложила на живот холстинку, а на холстинку — мягкого нащипленного тряпья и туго обвязала бинтами, заготовленными еще дома, в Корабельной слободке.

Солдат, видимо, уже не чувствовал боли. Он не говорил, не стонал, не благодарил… Даша намочила в холодной воде тряпку и положила ему на лоб. И после этого принялась за его товарища.