— Allons!.. en bien, allons donc![33]

И совсем задерганная старуха в ответ ему твердила свое:

— Не Алёна я, не Алёна я, родименький… Неонилой кличут, Неонилой Евстигнеевной… Ой, батюшки! Все уехали. И Алёна уехала. С барыней уехала Алёна.

Но тут один из этих козлобородых завертел обнаженной саблей над головой у старухи и закричал так, что старуха упала на колени и фонарь из рук выронила.

— Дэньга, дэньга! — кричал он, вертя саблей. — Лошька серебряны!

Фонарь, выпав у старухи из рук, не погас, и его подхватил с пола другой козлобородый. Все они, бросив возиться со старухой, стали саблями своими взламывать ящики в столах и дверцы в шкафу… На пол полетели какие-то письма в конвертах, бумаги, лоскутки, ленточки… С грохотом попадала и разбилась на мелкие куски столовая и чайная посуда…

— Ио-о! — завыл вдруг один из козлобородых и стал выбрасывать из распоротого дивана целые связки серебряных ложек, вилок и ножей.

И вся орава бросилась распихивать все это по карманам, за пазуху, за голенища; а старуха, оставаясь на коленях, всплескивала руками и попрежнему все вскрикивала:

— Ой, батюшки! Да что же это? Ой, родненькие!

Даша поняла наконец, что это вражеский разъезд. Сбился, наверно, с линии и набрел на покинутую хозяевами усадьбу. Поняла Даша, лежа под кроватью в соседней комнате, и то, что надо уносить ноги. Если ее обнаружат, то, может быть, и уцелеет ее голова, но дело, задуманное ею, наверняка провалится. И Даша выбралась из-под кровати и поползла в темноте дальше, прочь от козлобородых, которые продолжали с криком и воем набивать себе карманы.

Комнаты шли за комнатами длинным рядом, одна за другой. Смутно мерцали золоченые рамы по стенам, и полированная мебель вдоль стен, и бронза на люстрах. Даша ползла по гладкому, как зеркало, полу и по коврам, глубоким и мягким, как пуховики.

В одной комнате Даша заметила выход на террасу. Даша подползла и через террасу выбралась прямо на двор.

Посреди двора к столбикам беседки были теперь привязаны оседланные лошади: все — рослые, все в одну масть, вороные с белыми звездочками на лбу. Даша издали пересчитала их: всего было пять лошадей. А на двор доносились из дома крики и грохот падающих предметов, и огонек в фонаре время от времени перебегал от одного окна к другому, от другого к третьему…

«Ну, теперь хватит окаянным работы», — подумала Даша.

И перебежками, по местам, куда падала тень от старых кипарисов, Даша пробралась в конюшню.

Лошадка ее наелась овса до отвала и теперь стоя спала. Она все же почуяла Дашу, открыла один глаз и топнула ногой. Даша отвязала ее и, прихватив свой узел, вывела из конюшни.

А в доме все еще шла кутерьма; фонарь стоял на подоконнике на втором этаже; месяц передвинулся вправо, и беседка посреди двора была вся в тени, падавшей от дома. Даша бесшумно подобралась к беседке и привязала к ней свою лошадь. Та — рядом с видными конями козлобородых — стала еще больше напоминать овцу.

— Прощай, соловушка, — сказала чуть слышно Даша и почесала за ухом у своей лошадки, за которую третьего дня отдала барышнику шесть рублей.

Лошадка понюхала Дашино плечо и перебрала ногами. А Даша отвязала стоявшего рядом крупного вороного коня с лоснившейся шерстью, с круглым, как серебряный рубль, белым пятном на лбу. Даша потянула повод, и конь послушно пошел за нею к широко распахнутым воротам. Здесь Даша вскочила в седло, удобно устроила перед собой свой узел, сильно дернула поводья и хватила вороного в бока каблуками. Конь сразу взял с места и понесся так, что у Даши в ушах засвистело.

Даша рада была, что добрый конь быстро уносит ее все дальше от опасного места; но у нее теперь появилась другая забота: как бы при такой скачке не вывалиться из седла и не свернуть себе шею. Но скоро Даша приноровилась к прилаженному ловко седлу и подвешенным на сыромятных ремнях стременам. Она уже мерно и легко скакала по дороге, оставив шайку мародеров в покинутой усадьбе, далеко позади себя.

А там, в усадьбе, в это время происходило вот что.

Козлобородые, набросившись на серебро, совсем забыли о старухе. У той хватило ума незаметно пробраться в подполье и залезть там в пустой чан. Обыскав все комнаты, французы набили награбленным добром целые узлы и решили наконец, что пора убираться подобру-поздорову. Они спустились во двор, и тут у солдата, больше всех пристававшего к глухой старухе, вдруг вырвался страшный вопль. Солдат чуть в обморок не упал, когда обнаружил у беседки на дворе какую-то конеподобную овцу, вместо своего сторублевого коня. Сообразив, что с ним сыграли штуку, он бросился старуху искать… Он обегал весь дом, шарил под кроватями, тыкал обнаженной саблей куда попало, не обращая внимания на то, что со двора ему нетерпеливо кричали:

— Allons, que diable t’emporte! Sinon, nous partirons sanstoi. Allons done![34]

А старуха в подполье, забившись в чан, молилась и крестилась и повторяла:

— Ой, батюшки! Никак, опять Алёну кличут. Уехала Алёна, утром с барыней уехала… Ой, родненькие!

Не найдя нигде старухи, солдат вышиб стекло из фонаря и поднес к нему валявшуюся на полу газету. Та сразу вспыхнула и перекинула огонь на сухую траву в распоротом тюфяке. А солдат выбежал на двор и первым делом дал несколько раз носком сапога Дашиной лошадке под брюхо. «Соловушка» рванул, оборвал повод и так мазнул задними ногами своего мучителя, что тот отлетел на пять шагов и стал кататься по траве, ухватившись за живот. А «соловушка» тем временем ринулся к воротам и выбежал в поле. И вслед за ним, не мешкая, бросились за ворота верхом на своих конях другие солдаты, совсем оглушив и без того глухую старуху дружным криком: «Allons!»

— Все Алёну, все Алёну… — бормотала старуха у себя в чане. — И то сказать: Алёна — девка хоть куда: и постирать и сготовить — золотые руки… Да где ее теперь возьмешь? С барыней уехала. Ой, батюшки, напасть какая!

Но тут она почувствовала запах паленого. Глянув в широкий продух, она увидела вынесшихся за ворота всадников. Вслед за ними бежал один пеший, держась руками за живот. На траве по всему двору играл зловещий отблеск пламени. И старуха недолго думая живо выбралась из подполья наружу.

На дворе было снова пусто. Цокот копыт гулко отдавался с дороги. И человек бежал степью, пеший конник. Он вдруг остановился, сорвал с себя карабин и принялся стрелять по своим товарищам, чьи силуэты едва различал в темноте.

Даша уже была далеко, когда до нее донеслись слабые отзвуки ружейных выстрелов с той стороны, где была покинутая усадьба.

«Верно, хватились», — подумала Даша и, не замедляя хода коня, обернулась в седле.

Далеко позади себя она увидела зарево. Горела усадьба, ограбленная французским кавалерийским разъездом. А справа, на побледневшем краю неба, чуть занималась утренняя заря.

Матросик верхом на вороном коне прошелся каблуками по ребрам своего скакуна и понесся вперед еще шибче.