XIII Был в сражении при Синопе

Мишук, когда услышал такое про тятю своего, то сначала от неожиданности завертелся на месте, потом, ринувшись очертя голову вперед, стал что было силы протискиваться сквозь толпу. Ему надавали пинков, шикали на него, отталкивали обратно, а он пролез-таки вперед и, весь измятый и исцарапанный, стал перед самым ящиком дяди Егора. Но в дыру он заглянуть не мог: к ней склонились сразу два матроса и глядели не отрываясь. На что? Может быть, думал Мишук, на тятю, на Елисея Белянкина, который с «Императрицы Марии» посылал туркам одно за другим каленые ядра.

— И-эх, ребята-матросики, кучерявы волосики! — продолжал выкрикивать Егор. — Набрались турки ужасного страху, со страху даже взмолились аллаху; иной кричит: алла, Магомет! — и сам идет к Магомету на тот свет. Важно гостей угощали, много кораблей у них взорвали; от всего турецкого флота остались сита да решёта. От такой напасти чуть дыша, сдался в плен Осман-паша. Здорово турок отхлопали и пошли домой к Севастополю. Были тут песни, балалайки, как встречали мужей хозяйки; были гулянки и подарки, испивали не по одной тут чарке; пили вино и пиво за здоровье и во спасибо.

Егор кончил, матросы оторвались от ящика, и к нему сразу рванулся Мишук. Он бросил дяде Егору на ящик копейку и прильнул к стеклу. Однорукий Егор попросил стоявшего рядом матроса высечь ему кремнем огня и, попыхивая трубкой, стал вертеть ручку ящика. Перед глазами Мишука проходила панорама Синопского боя: огненные хвосты ядер и бомб чертили небо, горели турецкие корабли, изрыгали пламя береговые батареи. Турки метались по палубам либо взлетали на воздух вместе с ящиками, бочонками, обломками мачт и обрывками парусов и канатов. На русских кораблях у орудий стояли матросы и резво, ладно, споро делали свое дело. Даже Павла Степановича узнал Мишук: вот он, Павел Степанович; стоит, как живой, на палубе, в фуражке, сдвинутой на затылок, с коротенькой саблей на боку, с подзорной трубой подмышкой. Но где же тятя, где комендор Елисей Белянкин? У дяди Егора в ящике все матросы были на одну стать, и ни один из них не был Елисеем Белянкиным. Уж ему ли, Мишуку, не признать своего тятю! Мишук глядел, глядел, пока его не оттащил от ящика какой-то носатый грек. У грека этого что-то перекатывалось в горле, когда он, доставая из мошны копейку для дяди Егора, молвил:

— Гагой удывитыльный мальцик! Муного целовека, увсэм смотреть нада.

— А где же тятя? — крикнул дяде Егору Мишук. — Это ты про тятю моего, Елисея Белянкина…

— Тятя дома чай пьет, — ответил невозмутимо Егор, пытаясь раскурить погасшую трубку.

— За копейку ему еще и тятю покажи! — заметил какой-то пехотный писарек, устроившийся подле грека, чтобы, в свой черед, поглядеть на морской бой при Синопе.

— Тятьку ему покажешь, — хихикнул кто-то в толпе, — а он тогда и мамку захочет повидать! Умора!

— Пшёл домой, пострел! — прикрикнул на Мишука мясник Потапов, краснорожий, толстый, в красной рубахе и залитом бычьей кровью фартуке.

Мальчик выбрался из толпы, но и тут была неудача: Жора с Николкой ждали-ждали, да и ушли с базара, не дождавшись Мишука.

Мишук поглядел на бухту, яркозеленую под синим мартовским небом. Ветер был с моря, и по воде бежала мелкая муаровая рябь. И узенькие полоски снега уже истлели за Черной речкой, по ребристым кряжам Инкермана. Там, в балках, хлопочут теперь ручьи, пробиваясь к морю, и цветут в дубняке подснежники. Все это не развлекло Мишука, и, глотая обиду, он побрел домой. Но не успел он пройти по рядам базарных палаток и рундуков, как на повороте, где торговали бузой и хлебным квасом, увидел человека.

— Ой! — вскрикнул от неожиданности Мишук.

Человек был одет в синий халат и сидел на голой земле, поджав под себя ноги. Лицо у него заросло черной курчавой бородой. Он вскинул голову и тоненьким голосом протянул:

— А браточки мои, сестрички, не вижу ж я очами белого свету!

И замолк, чутко вслушиваясь в невнятное бормотанье моря и отдаленный гул толпы у хлебных рундучков.

— Ой, ой-ой!.. — стал словно захлебываться Мишук, цепенея от ужаса. — Антон… это ж Антон… Майстренков Антон…

Сквозь горячие слезы, которые в один миг залили ему лицо, разглядел Мишук на земле подле Антона матросскую бескозырку, в которой лежал медяк.

— Ой, ой-ой!.. — все еще душило Мишука.

И он стал лихорадочно шарить у себя за пазухой и по карманам, ища там копейку, которую третьего дня дала ему на орехи мать.

Но с Мишуком, в карманах у него и за пазухой, было все, чем владел он: два цветных камешка, из тех, что морская волна выбрасывает на крымский берег, и волосяная лёска, и стеклянная пуговка, и ниток моток… А вот копейки — как не бывало. И оторопь охватила Мишука, когда он вспомнил, что единственную свою копейку он полчаса назад отдал дяденьке Ту-пу-ту за то, чтобы посмотреть в ящик. И чем же теперь Мишук поможет слепенькому Антону?..

Майстренков сидел попрежнему со вскинутой кверху головой и, словно недоумевая, уставился пустыми глазницами в клонившееся к закату солнце. А Мишук вдруг схватил все, что у него было — лёску, нитки, камешки, пуговку, — и сразу опустил Антону в шапку. И бросился без оглядки прочь.

Зато дома ждала Мишука радость. Отец сидел за столом веселый; и тут же был и Николкин отец Тимофей Пищенко, матрос с фрегата «Кагул», и стоял на столе стеклянный кувшин с красным вином. На груди у Елисея Белянкина блестела новенькая медаль на георгиевской ленте: вперемежку полоска черненькая, полоска желтенькая… Елисей вертел в руках лист с картинкой, очень похожей на одну из тех, что полчаса назад видел Мишук в ящике у дяденьки Ту-пу-ту: корабли на рейде, пушечная пальба с берега, минарет мечети и пламя пожара.

— «Ат-те-ста-ция, — прочитал Мишук вслух заголовок листа, напечатанный крупными золотыми буквами поверх картинки. — Был в сра-же-нии при Си-но-пе». При Синопе, — повторил Мишук и вдруг засмеялся от радости. — Синоп…

И Мишук узнал, что сегодня в госпиталь приезжал Павел Степанович Нахимов и что это сам Павел Степанович нацепил на куртку тяте медаль. И еще спрашивал Павел Степанович, залечилась ли у Елисея рана; и сказал, что когда совсем залечится, то пойдет Елисей на работу. И что всем безруким, с кем уж такое несчастье приключилось, руки пришлют деревянные: заказ такой сделан на деревянные руки. И будут эти руки с пружинами. Сможет тогда Елисей поднимать хотя бы и пуд весу, а посредством пружины — даже пальцами действовать. Только подождать надо; теперь еще нельзя этого сделать, а потом — когда кончится война.

А про войну сказал Павел Степанович, что война разгорается. Что еще корабли — английские, французские и турецкие — вошли с Босфора в Черное море. Да вот Синоп им помеха: опасаются, что много в Синопе их силы мы извели, а русская сила повыросла. И русская слава, сказал Павел Степанович, по свету гремит.

Тимофеи Пищенко глянул в окошко и всполошился. Солнце садилось в море, и Тимофею пора было на корабль. Все вышли к воротам прощаться.

А там на закате зажглись облака и пылали багровым огнем. Как факелы, поднимались мачты по всей бухте, и пушки, пушки Синопа, попрежнему, не отрываясь, глядели на запад. Спокойно и безлюдно было море.