XI Три товарища

С той поры в хатенке, что в Корабельной слободке, пошла жизнь изо дня в день ровная, тихая, приглушенная. Это только на камышовой крыше хатенки да в пустом и голом огороде поднимал временами кутерьму северо-восточный ветер. Но ветер, зимний, леденящий, приходил, разводил волну в бухте, куролесил день-другой, а то и неделю и убирался прочь, на запад, дальше, в море. И все же, откуда бы ни залетал ветер и какой бы ни был он силы, все равно, в ясную ли погоду или в ненастье, Мишук с утра, прихватив краюшку хлеба и наливное осеннее яблоко, убегал в училище, а Елисей Белянкин шел в морской госпиталь на перевязку. Там Елисею разбинтовывали оставшуюся от руки короткую култышку, обмывали ее, смазывали какой-то желтой жидкой мазью и снова брали в бинты.

Елисей всю зиму думал, как бы ему определиться к какому-нибудь делу. Он и по вечерам выходил из хатенки, останавливался посреди двора, глядел на улицу за плетнем, глядел на небо над головой и все раздумывал. Улица лежала под тонким пластом выпавшего снега. А небо было холодное и синее, точно каленый булат. И высоко над старым тополем стоял в небе полный месяц, весь в мреющих кольцах.

Холод начинал пробирать Елисея, топтавшегося на дворе в одной бумазейной рубахе, без теплой куртки. Но Елисей не возвращался в дом, а все задавал себе вопросы — то одно, то другое. В яличники, что ли, идти Елисею — на перевоз с Графской пристани на Северную сторону?.. Какой же из однорукого яличник! Что-нибудь тачать, строгать, клепать?.. Тоже далеко не уедешь с одной рукой. Вот Павел Степанович приказал не тужить: образует, мол… Разве только что Павел Степанович!..

Марья в последние месяцы потемнела с лица, была молчалива и с утра, едва управившись по дому, садилась за работу. Не выпуская из рук иголки, она шила весь день с коротким перерывом, когда из училища возвращался в старой отцовской куртке Мишук. К этому времени на подоконнике уже лежало несколько новых кружевных сорочек. Мишук должен был отнести их после обеда на Екатерининскую улицу, в магазин «Моды Парижа», который содержала севастопольская жительница Софья Селимовна Дуван.

Мишук старательно подворачивает слишком длинные рукава отцовской куртки и отправляется на Городскую сторону, но не один, а в сопровождении закадычных друзей своих Николки Пищенки и Жоры Спилиоти. По дороге им попадается пехотный батальон, возвращающийся с Павловской батареи с саперным инструментом. У солдат истомленные лица и черные, в земле, руки.

В Южной бухте пенит воду пароход «Херсонес», а у самого берега стоят боевые корабли. Они уже вышли после ремонта из доков, ставни амбразур у них раскрыты, и оттуда на запад настороженно глядят пушки. Пушки для ядер и картечи и пушки бомбические, корабли двухпалубные и трехпалубные — ребята знают их по именам.

— «Ягудиил», «Три святителя», «Константин»! — выкрикивают все трое, перебивая один другого. — «Мария», «Уриил», «Варна», «Трах-тарарах»![24]

На Екатерининской улице Николка и Жора останавливаются у магазина, а Мишук, толкнув дзерь, проходит внутрь. И здесь у Мишука сразу глаза разбегаются: столько в магазине у Софьи Селимовны удивительных и красивых вещей. Искусственные цветы из шелка и латуни; целая гора пестрых материй на прилавке; разноцветные блестки на кисейных шарфах; кружева, белые, как морская пена; граненые флаконы с золотистыми духами; всевозможные коробочки, крохотные сафьяновые кисетики… И тут же, подле прилавка, где выложено столько всего, стоит какая-то молодая, высокая и красивая женщина. На ней бархатная накидка и крохотная шляпка. И с женщиной этой — муж, лейтенант Лукашевич, тот самый, что взял в плен Османа-пашу. Впрочем, на Лукашевиче уже эполеты капитан-лейтенанта, новенькие, горят, как жар. Лукашевич весел, он улыбается…

«Еще бы, — думает Мишук, — взять в плен адмирала! Не что-нибудь… А вот тятя теперь однорукий; заместо руки — одна короткая култышка…»

И сразу все блекнет в глазах у Мишука; тускнеет все, что минуту назад казалось таким нарядным и праздничным… Мальчик, передав Софье Селимовне узелок с бельем, понуро выходит на улицу.

Николка и Жора не ходят в училище и вовсе не умеют читать. А по пути, по всей Екатерининской, на стенах — большущие железные вывески с золотыми буквами и нарисованными картинами. Вот на одной вывеске нарисована турчанка. В синих шароварах и красных туфлях сидит она на перевязанном бечевками тюке. Ребята останавливаются, разглядывают турчанку, и Мишук читает вывеску по складам:

— «Та-бак, си-га-ры и па-пи-ро-сы раз-ных фаб-рик».

— Разных фабрик, — повторяет вслед за Мишуком Николка. — Важно!

Ребята идут дальше и на углу опять останавливаются, теперь уже под большим золотым кренделем. Он свисает над вывеской, на которой изображен витой золоченый рог. Из рога сыплются вниз конфеты, шоколадки, тянучки, леденцы, розанчики…

— «Бу-лоч-на-я и кон-ди-тер-ска-я Са-у-ли-ди», — прочитывает на вывеске Мишук.

И ребята прилипают к витрине кондитерской, разглядывая перевязанные разноцветными ленточками продолговатые и круглые коробки.

Так, от вывески к вывеске, от витрины к витрине, ребята очутились за Маленьким бульваром с памятником Казарскому, у великолепного здания морской библиотеки. Оно было все в статуях, а по обеим сторонам наружной лестницы лежали на высоких постаментах два мраморных сфинкса. Они загадочно улыбались, устремив свои каменные глаза к морю, в голубой туман.

Ребята стояли подле огромных чудищ совсем маленькие.

— Это… это что же? — спросил Жора Спилиоти в смятении, словно увидел сфинксов в первый раз.

— Вот! — погрозил Николка Пищенко одному из них кулаком.

— Пошли, — сказал нетерпеливо Мишук.

С площадки, на которой высилось здание морской библиотеки, виден был весь Севастополь. Большая Севастопольская бухта вытянулась на целых шесть верст, окаймленная скалистыми берегами, которые, чем ближе к морю, становились все ниже. Здесь, на этом берегу бухты, была Южная сторона; за рейдом, на противоположном берегу, белели на Северной стороне каменные береговые батареи, а несколько казенных зданий, выкрашенных в желтый цвет, сливались с голыми буграми, уходившими к горизонту.

Перебираясь с места на место, ребята с площадки морской библиотеки различили все бухты и бухточки, которые голубыми полосами глубоко врезались в севастопольский берег. По южному берегу Большой бухты шли одна за другой Артиллерийская бухта, Южная бухта, Килен-бухта. И двухверстная Южная бухта как раз и делила собственно Севастополь на две части: это Городская сторона, на запад от бухты, с лучшими улицами и магазинами, с морской библиотекой и театром… А на восточном берегу раскинулась Корабельная сторона, где виднелись доки, морские казармы, госпиталь и Корабельная слободка и Малахов курган.

От Графской пристани, что на Городской стороне, сейчас только отвалил трофейный пароход «Турок». Набитый людьми, он взял с места в карьер и ринулся полным ходом на Северную сторону, напустив дыму на весь рейд.

— Ишь, чумазый! — сказал Николка. — А вон, гляди, с Северной «Громоносец» бежит. Тоже дымищу от него… Самовар!

Вместе с отцами своими ребята не признавали пароходов и стояли горой за старый, парусный, флот.

Наглядевшись вдоволь на все, что расстилалось перед ними либо попадалось навстречу, ребята двинули обратно на Корабельную.

На Новом базаре на Корабельной стороне им довелось еще остановиться у лавчонки, где над входом висела небольшая проржавевшая по краям вывеска, зеленая с желтыми буквами. На вывеске было нарисовано блюдо, а на блюде — кудрявый и лупоглазый откормленный барашек.

— «Ре-сто-ра-ция», — прочитал Мишук и тут же решил попробовать прочитать вывеску в обратном направлении, справа налево. — Яиц-а-рот-сер.

Николка с Жорой удивленно посмотрели на Мишука, но тот и сам изумился полученному результату.

— Как ты сказал? — спросил Николка. — Яиц, а рот сер?.. Яиц — это, должно быть, потому, что ресторация. Тут всякой еды много: и рыбы, и баранины, и яиц… А почему рот — сер? Во рту-то ведь красно! Открой рот, Жорка.

Жора широко раскрыл рот.

— Ну да, красно; я ведь говорил… А ты, Мишук, у тебя во рту?

И у Мишука во рту было красно. Красно было во рту и у самого Николки. Это удостоверили Мишук и Жора, сами тоже заглянувшие Николке в рот. Почему же все-таки так получается? Читаешь слева направо — все понятно: ресторация. Читаешь справа налево — и вот сначала как будто подходяще: яиц; зато потом — и вовсе не понять: а рот сер.

— Ха-ха-ха! — рассмеялись все трое и стали кричать в раскрытые двери харчевни, откуда на улицу шел густой запах скумбрии и прогорклого масла. — Яиц, а рот сер! Яиц, а рот сер! Дядя, посмотри, что у тебя на вывеске напечатано!

Из-за стойки вышел ресторатор, толстогубый маслянистый человек, лупоглазый и волосы кольчиками, и до чего же похожий на того барашка, который с вывески глядел на озорных мальчишек!

— Что у тебя напечатано на вывеске? — кричали они, перебивая друг друга. — Ха-ха-ха!

Ресторатор даже как-то мекнул по-бараньему:

— М-мэ!

Потом, закатив глаза, поглядел на свою вывеску и прочитал вслух:

— Ресторация.

— Нет, ты не так читай! — кричал ему Мишук. — Ты не так читаешь. Ты начни вот отсюда, а читай вон туда.

Ресторатор посмотрел на Мишука, похлопал глазами и, снова мекнув, опять уставился на свою вывеску.

— Яиц, а рот сер, — прочитал он совсем неожиданно для себя; и повторил задумчиво: — а рот сер.

— Ага, — закричал Николка, — видишь? А рот сер.

— А рот сер, а рот сер! — стали кричать ребята и бросились прочь бегом, оставив ресторатора в полном недоумении.

У хлебных рундучков они увидели большую толпу, напряженно внимавшую кому-то, кто басовито и сипловато о чем-то нараспев вещал сгрудившемуся здесь народу. Мишук, Николка и Жора поднимались на цыпочки, подпрыгивали вверх, но ничего разглядеть не могли.