Словно услышав мои неуместные мысли, Рэйн поднимает на меня свои большие голубые глаза.

Я ухмыляюсь, глядя на нее сверху вниз.

— С раковинами в доме что-то не так?

Она убирает шланг ото рта и начинает кашлять.

— Ты в порядке?

— Да, просто, — она снова кашляет и вытирает рот рукавом, — я потеряла ключи, не забыл? Я не могу туда попасть.

— А чей это грузовик? Разве тебя не могут впустить? — Я тычу большим пальцем в сторону ржавого ведра на колесах.

— Моего отца, но… — ее лицо бледнеет, а взгляд мечется по сторонам в поисках лжи. — Он у меня глухой. И… целыми днями торчит в своей мужской пещере наверху, так что не услышит, как я постучу.

— Или не увидит, как ты постучишь, — добавляю я.

— Верно. — Рэйн театрально пожимает плечами.

— А где твоя мать? — Я выхватываю шланг из ее руки и начинаю пить, ожидая, пока она выдумает очередную дерьмовую историю.

— Она сейчас на работе.

Я делаю глубокий вдох между глотками.

— Сейчас никто уже не работает.

— Нет, это не правда! — Тон ее голоса взлетает вверх вместе с ее бровями. — Она работает медсестрой скорой помощи. Больница все еще открыта.

Я бросаю на неё недоверчивый взгляд.

— И как она туда добирается?

— На мотоцикле.

— И какой именно у нее мотоцикл?

Лицо Рэйн краснеет.

— Я не знаю! Черный!

Я смеюсь и выключаю воду. На кончике языка вертится дюжина остроумных ответов, но я решаю держать рот на замке. Если эта девчонка не хочет, чтобы я знал, что она живет одна — а это чертовски очевидно из ее дерьмовых ответов, — то я позволю ей думать, что она смогла меня обмануть.

Кроме того, не могу сказать, что виню ее. Уверен, что решение пригласить незнакомого мужчину в свой дом после того, как он наставил на тебя пистолет, входит в первую десятку списка дерьма, которое одинокие девушки не должны делать.

Решение пригласить незнакомого мужчину в свой дом после того, как он дважды наставил на тебя пистолет, вероятно, входит в пятерку.

Все еще взволнованная Рэйн поворачивает голову в сторону «Шевроле».

— Ты можешь выкачать бензин из грузовика моего отца, дороги все равно слишком забиты, чтобы ездить на нем. Думаю, ты можешь воспользоваться… — ее глаза снова устремляются на меня, когда я с щелчком открываю свой новый перочинный нож и отрезаю около пяти футов шланга. — Шлангом.

— Спасибо. — Я ухмыляюсь, подходя к грузовику, и разрезаю шланг на две части — длинную и короткую. Затем открываю бензобак и вставляю обе части в отверстие. — Подержишь это, ладно?

Рэйн подрывается так, словно ее задница в огне. Интересно, что она способна следовать указаниям только тогда, когда я прошу ее о помощи.

Наверное, она бы стала медсестрой, как и ее мать. Конечно, если она вообще медсестра.

Я снимаю кобуру, стараясь не задеть рану на плече, кладу ее на землю и замечаю, как она не сводит с нее глаз, поэтому отталкиваю ногой подальше.

— Нет, нет, нет.

— Это мой пистолет. — Рэйн делает вид, что дуется.

Затем я снимаю свою рубашку и засовываю ее в отверстие между шлангами.

После чего, перемещаю ее руки так, чтобы она держала вместе и рубашку, и шланги.

— А ты не можешь просто пососать один из них? — спрашивает Рэйн, когда я подвожу байк ближе к грузовику.

— Конечно, если бы я хотел полный рот бензина.

Она закатывает глаза, и это движение делает ее совсем юной. Как и эта гигантская толстовка «Twenty One Pilots».

— Сколько тебе лет? — спрашиваю я, наклоняя мотоцикл набок, чтобы его бензобак был ниже, чем у грузовика.

— Девятнадцать.

Чушь.

— А тебе? — спрашивает она, когда я засовываю конец длинного шланга в свой бензобак.

— Двадцать два.

Держа байк под правильным углом, я наклоняюсь к грузовику, туда, где Рэйн держит всю конструкцию, и дую в короткий кусок шланга. Рэйн ахает, когда воздух наполняет звук того, как жидкость плещется о дно бензобака.

— Где ты этому научился? — ее глаза округляются, голос хриплый, а рот слегка приоткрыт.

Я начинаю думать о других способах, придать ей такое же выражение лица, когда вспоминаю, что она задала мне вопрос. — YouTube.

— А, ну да, — она смеется. — Интернет не работает всего неделю, а я уже забыла про YouTube.

Между нами повисает неловкое молчание, пока мы вынуждены стоять, каждый держа по шлангу, и ждать пока бензобак заполнится.

Рэйн нарушает тишину и умудряется сделать все еще более неловким.

— Не могу поверить, что у нас осталось всего три дня.

— Говори за себя, — огрызаюсь я.

— А, ну да. — Она хмурит брови, обдумывая мое заявление. — Эй, можно задать тебе вопрос?

Я пожимаю плечами. — Ты все равно это сделаешь.

— Если грядущее будущее будет таким же ужасным, как все говорят, то почему тогда ты так стараешься выжить? Я имею в виду, вдруг ты окажешься последним человеком на Земле?

— Тогда я буду королем этого гребаного мира, — невозмутимо отвечаю я.

Бак почти полон, поэтому я ставлю мотоцикл прямо, чтобы остановить поток.

Рэйн издает печальный смешок, когда я вытаскиваю шланг и завинчиваю крышку бензобака.

— Да, ты бы стал королем разоренной и разрушенной планеты.

Я пожимаю плечами и опускаю подставку мотоцикла. Я никогда ни с кем не обсуждаю свое дерьмо, но есть что-то в том, как эта девушка внимательно ловит каждое мое слово, поэтому они так легко покидают мой рот.

— Я считаю, что если смогу выжить в этом гребаном апокалипсисе, то тогда все, что я пережил, будет иметь какое-то значение, понимаешь? Например, это докажет, что вместо того, чтобы сломать меня… они сделали меня неуязвимым.

Большие, грустные глаза Рэйн начинают блестеть, и я сразу же жалею о том, что не смог сдержать свой гребаный рот на замке. Мне не нужна ее жалость. Мне нужно, чтобы она слушалась меня. Мне нужны ее ресурсы. И, если быть честным, я бы хотел прямо сейчас нагнуть ее над капотом этого грузовика.

— Они — это кто? — спрашивает она, когда я выдергиваю шланги из ее мертвой хватки и швыряю их в высокую траву.

— Это не имеет значения. — Я поднимаю с земли кобуру и осторожно надеваю обратно на майку. — Главное то, что если я все еще буду жив, а они — нет, то я победил.

— Ну, кем бы они ни были, — Рэйн слегка улыбается, в то время как я встряхиваю рубашку, чтобы выпрямить ее, — надеюсь, они умрут первыми.

У меня вырывается смех, когда я смотрю на ее ангельское лицо. Она тоже начинает смеяться, а затем выхватывает из моих рук мою счастливую рубашку.

— О Боже, неужели ты всерьез собирался надеть это обратно? — Она смеется. Я хватаю другой конец рубашки, пытаясь вырвать у нее из рук, но она вцепилась в нее мертвой хваткой. — Как ты собираешься пережить апокалипсис в рубашке, пропитанной бензином?

— Я что-то не вижу здесь никаких прачечных, а ты? — Я притворяюсь, что наклоняюсь влево и пытаюсь снова выхватить рубашку, она дергается вправо и не отпускает ее.

— Я могу ее постирать.

— Когда твоя мама вернется с работы и впустит тебя?

Лицо Рэйн бледнеет, и она отпускает мою рубашку.

Бл*дь! Я не хотел упоминать о ней.

— Да, — отвечает она, ее глаза теряют фокус и опускаются на мою грудь, — когда моя мама вернется домой.

Дерьмо. Теперь она выглядит грустной и испуганной. И снова запускает руки в волосы. Это не к добру. Сука совершает глупости, когда начинает сходить с ума.

— Эй, — говорю я, пытаясь вырвать ее из этого состояния. — Ты хочешь есть? — Я перекидываю рубашку через здоровое плечо и начинаю отвязывать от руля пакеты с продуктами. — Я видел, у тебя во дворе есть домик на дереве. Мы можем поесть там наверху…

— На случай, если собаки учуют запах еды, — Рэйн заканчивает мою фразу с отсутствующим выражением на лице.

— Нет. — Я ухмыляюсь, держа пакеты в здоровой руке, и обнимаю ее другой, пока веду сквозь траву, высотой по колено. — Потому что там наверняка полно постеров с Джастином Бибером. Он такой чертовски очаровательный.

Рэйн фыркает, как поросёнок.

— О, Боже мой! — она хихикает. — Ты только что пошутил?

Я приподнимаю бровь, глядя на нее, и продолжаю идти.

— Я бы никогда не стал шутить про Бибера.

Когда Рэйн идет рядом со мной, смеясь над моей дурацкой гребаной шуткой, я понимаю, что возможно раньше я ошибался.

Я уже ощущаю себя королем мира.

Я запихиваю все мысли о своей матери в крепость с другим дерьмом, о котором я больше никогда не буду вспоминать, опускаю подвесной мост и поджигаю эту суку. Потому что все это уже не имеет значения, и мы все умрем.

Через три дня.

Когда я поднимаюсь по шаткой лестнице к своему старому домику на дереве, то понимаю, что уже начинает темнеть.

Точнее два с половиной дня.

Все, что необходимо сделать — это не думать о маме еще два с половиной дня, и тогда мне больше никогда не придется о ней вспоминать.

Пока я жду, когда Уэс поднимется, принимаю еще одну таблетку, просто чтобы быть уверенной, что это дерьмо останется крепко запертым.

Когда он залезает, я забираю у него пакеты.

В этом домике нет ничего особенного. В основном это просто гниющая фанерная коробка, внутри которой есть пара грязных кресел-мешков и старый магнитофон. Но когда я была ребенком, это был замок Золушки, пиратский корабль Джека Воробья и невидимый самолет Чудо-женщины — все в одном флаконе.

Потолок настолько низкий, что Уэс даже не пытается встать. Он просто подползает к креслу и устраивается поудобнее. Вытянув перед собой свои длинные ноги, он кладет одну на другую и начинает рыться в пакетах с продуктами. Еще немного и его ноги торчали бы из двери. Это напоминает мне «Алису в Стране чудес», когда она слишком быстро выросла и застряла в доме кролика.

— Итак, — говорю я, плюхаясь рядом с ним на другое кресло, пока он сосредоточенно открывает банку этим чертовым консервным ножом, который недавно впивался мне в спину, — у тебя есть что-нибудь, что не похожее на собачий корм?

Уэс, не поднимая глаз, протягивает мне один из пакетов.

Я достаю упаковку с вяленой говядиной и жестом указываю на древний магнитофон.

— Слушай, не хочешь послушать музыку? Мне кажется, где-то здесь был старый мамин диск Тупака. Это, конечно, не Джастин Бибер, но…