Или это предупреждение.

Я не успеваю понять, что это значит, как Уэс подносит два пальца ко рту и издает самый громкий свист, который я когда-либо слышала.

Собаки снаружи резко поднимают головы, и прежде чем деревенщины в красных банданах успевают обернуться, он хватает пакет чипсов с полки и разрывает эту чертову штуку. Соленые оранжевые треугольники дождем рассыпаются на троицу, в то время как стая голодных собак врывается в здание через открытые раздвижные двери. Мой мозг кричит мне бежать, но все, что я могу сделать, это стоять с открытым ртом и наблюдать, как собаки настигают моих обидчиков, рыча и скуля, кусая и царапая все, что им попадается на пути.

Пока я смотрю на происходящую передо мной сцену, чья-то рука хватает меня за запястье и вытаскивает на улицу. Я не смотрю на верзилу, лежащего на тротуаре, когда мы проходим мимо. Я не останавливаюсь, чтобы забрать его «Узи» или свой пузырек с таблетками — две вещи, за которые позже буду винить себя. И я даже не хромаю. Все, о чем я могу думать, когда мы с Уэсом бежим через парковку, — это как можно быстрее убраться из этой адской дыры.

Как только мы оказываемся за хлебным фургоном, Уэс сует мне в руки пакеты с продуктами, а сам вытаскивает свой пистолет.

— Ты в порядке? — спрашивает он, натягивая поверх рубашки коричневую кожаную кобуру.

— Да, — фыркаю я, натягивая ручки пакетов по локти, чтобы они не свалились во время езды.

— Хорошо. — Он надевает свой черный шлем.

Хорошо.

Мои щеки покалывает, когда я сажусь на байк позади него. Как только моя задница оказывается на сиденье, я сильнее прижимаюсь к спине Уэса, и мы выезжаем с парковки на шоссе. Позади нас раздаются выстрелы, но я больше не смотрю назад.

Но и вперед я не смотрю.

Когда ты в трех днях от апокалипсиса, впереди тебя тоже ничего не ждет.

Направо, налево, направо, направо, налево.

Мы едем обратно, пробираясь через обломки на шоссе, и я чувствую, как погружаюсь в транс. По мере того, как адреналин от нашего побега улетучивается, забирая с собой остатки гидрокодонного кайфа, мой разум начинает блуждать в опасных местах. Никакие воспоминания по-прежнему не приходят. Только ощущения. Плохие. И еще одна случайная нежелательная картинка. Я не знаю, из реальной она жизни или из ночных кошмаров.

И не хочу этого знать.

Я крепко зажмуриваюсь и пытаюсь петь про себя, но каждая песня, которая приходит мне на ум — грустная. Или жестокая. Или все вместе. «Semi-Automatic» Twenty One Pilots наводит меня на мысли о «10 A.M. Automatic» группы The Black Keys, что в свою очередь о песне «Black Wave» K. Flay, после которой я начинаю думать о «Blood in the Cut» K. Flay, затем вспоминаю «CutYrTeeth» группы Kississippi и, в конце концов, в моей голове возникает «CutMyLip» группы TwentyOnePilots.

Я пытаюсь вспомнить какую-нибудь веселую песню у TwentyOnePilots, — хотя бы одна должна же быть, — когда Уэс резко поворачивает направо и въезжает в Хартвелл парк. На повороте я крепче прижимаюсь к нему, ручки от пакетов с едой врезаются мне в руки, перекрывая кровоснабжение, и я пытаюсь понять, какого черта мы здесь делаем.

Это место знало времена и получше. Теперь повсюду валяются обертки от еды из «Бургер Паласа», смятые пивные банки. Окурки разбросаны, как конфетти после вечеринки, и в дополнение ко всему, кто-то нарисовал баллончиком с черной краской гигантскую букву «Ш» поверх буквы «Х» на вывеске, так что теперь она гласила: «Шартвелл парк» (шарт в англ. языке — это слэнг, обозначающий случайное опорожнение во время выхода газов).

Ладно, этой работой я особенно горжусь.

Уэс заезжает прямо на газон и паркуется рядом с детской площадкой. Я неохотно отпускаю его и слезаю с грязного мотоцикла. Положив пакеты на землю, я начинаю массировать свои руки, чтобы вернуть в них кровообращение.

Как только Уэс снимает шлем, сразу хватает пакеты и забирается по желтой вертикальной лестнице в верхнюю часть игровой площадки. Я откидываю голову назад и, щурясь, наблюдаю, как он исчезает под крышей.

— Почему ты решил остановиться именно здесь? Ты любишь кататься на горках или типа того?

— Собаки не могут забираться по таким лестницам, — отвечает он, перекрикивая звук шуршащего пакета и открывающейся картонной коробки.

Вот черт!

Я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедится в отсутствии трех потенциальных угроз, после чего поднимаюсь по лестнице и обнаруживаю Уэса, сидящего на полу спиной к перилам и отправляющего в рот последний кусочек протеинового батончика.

— Черт. Ты был действительно голоден.

Он комкает обертку, бросает ее в гору мусора что под нами и предлагает мне открытую коробку с батончиками. Жест добрый, но, когда он с хрустом откусывает еще один кусок химически модифицированных питательных веществ, его глаза выглядят сурово.

— Эм… спасибо. — Я достаю из коробки протеиновый батончик и снимаю обертку. В тот момент, когда мои зубы погружаются в этот брикет соленой сладости, из глубины моего горла вырывается невольный стон. Это первая вещь, которую я съела, не считая картошки фри из «Бургер Паласа» за последние несколько дней. А может, и дольше.

— Это было чертовски глупо.

Я проглатываю остатки батончика и отваживаюсь взглянуть на своего рассерженного спутника. Несмотря на то, что он сидит, а я стою, возвышаясь над ним, выражение его лица пугает меня до чертиков.

— Ох… да. Мне жаль.

— Я же сказал, что вытащу тебя оттуда, если ты будешь держать свой рот на замке и делать то, что я велю. Ты ни хрена меня не слушала.

Я вздрагиваю и выдавливаю из себя неловкую полуулыбку.

— Я делала то, что ты мне говорил, почти все время. — Моя полуулыбка превращается в гримасу.

— Да, а еще ты все это время держала свой гребаный рот на пределе возможностей. — Уэс опускает свой убийственный взгляд и снова начинает рыться в пакетах.

— Я же сказала, что мне очень жаль. Может быть, в следующий раз тебе стоит похитить кого-нибудь менее импульсивного.

Уэс срывает крышку с другой коробки, игнорируя меня.

Я скрещиваю руки на груди и пытаюсь надуть губы, но это довольно трудно сделать, когда он откручивает крышку от пакета с фруктовым пюре и выдавливает содержимое в рот, как пятилетний ребенок.

— Чувак, — хихикаю я, — ты неправильно живешь во время предстоящего Апокалипсиса. Через три дня мы все умрем, а ты сидишь здесь и беспокоишься о правильном рационе питания.

Уэс застывает с упаковкой пюре в дюйме от приоткрытых губ.

— Кто мы?

— Эм… я, ты, — я развожу руками и оглядываю пустую свалку, в которую превратился парк, — все вокруг.

— Я не собираюсь умирать, — отвечает Уэс и, обхватывая губами упаковку пюре, начинает его всасывать.

Он смотрит на меня поверх пакета, отчего мои щеки начинают покалывать.

Отшучиваясь, я щелкаю пальцами, показывая на него.

— Я так и думала, что ты лайфер! Я знала! — Я сажусь напротив него и наклоняюсь вперед. — Итак, скажи мне, лайфер, если никто из нас не умрет, то что, по-твоему, означают эти кошмары? Думаешь, что 23 апреля четыре всадника Апокалипсиса просто появятся из ниоткуда, чтобы заплести нам волосы в косички и поиграть с нами в ладушки? — При упоминании косичек я поднимаю руку и касаюсь того места, где раньше была моя.

Да. Все еще нет.

Уэс наклоняется вперед и тычет пальцем в мою сторону.

— Я уже сказал тебе, что я не гребаный лайфер. Я не говорил, что мы все не умрем. Я сказал тебе, что я не собираюсь умирать. Не знаю, что означают эти кошмары, и мне плевать на это. Все, что я знаю — что бы ни случилось… я выживу.

Я почти давлюсь своим протеиновым батончиком. Уткнувшись лицом в локоть, я кашляю и выплевываю куски перетертого арахиса, затем смотрю на сумасшедшего парня, сидящего напротив меня.

— Ты собираешься выжить?

Уэс в недоумении пожимает плечами, и упаковка между его губами окончательно расплющивается.

— Как же ты собираешься пережить это, если даже не знаешь, что это такое?

Еще одно пожатие плечами, и еще одна упаковка падает на землю.

— Я всю жизнь этим занимаюсь, — его голос снова звучит мягко, и на этот раз он не смотрит мне в глаза.

Что-то внутри меня скручивается от этого признания, и я понижаю голос, чтобы соответствовать ему.

— Так ты, значит, типа выживальщик?

— Ну, да. — Он отвечает резко и категорично, как будто не хочет говорить об этом.

Меня это вполне устраивает. Я вроде как эксперт не обсуждать всякое дерьмо. Ну и не лезть в него, когда могу этого избежать.

Я прислоняюсь спиной к перилам и вскрикиваю, когда предметы, находящиеся внутри толстовки, бьются о желтые металлические трубы. Один из острых углов врезается мне в позвоночник, а другой в задницу через пижамные штаны.

— Ай, вот черт! Боже!

Раздраженно фыркая, я поворачиваюсь спиной к Уэсу и поднимаю футболку, от чего все его драгоценные припасы падают к нему на колени. Он тихо смеется, и я смотрю на него через плечо.

Огромная ошибка.

Парень в гавайской рубашке улыбается, глядя на предметы, которые я только что вывалила на него, как будто сейчас рождественское утро. Его ресницы кажутся такими длинными и темными на фоне высоких скул, прядь блестящих каштановых волос упала на лицо, и все, что я хочу сделать, это забраться к нему на колени, чтобы он также смотрел на меня.

Но этого не будет, потому что, в отличие от фонарика, перочинного ножа, коробки с зажигалками и консервного ножа, я — инструмент, который уже выполнил свое предназначение. Уэс получил свою еду, я ему больше не нужна, и в любую минуту он может избавиться от меня, как от тех упаковок, что валяются на земле под нами.

И тут мои глаза улавливают какое-то движение за его спиной. Сквозь перила я вижу, что на другой стороне площадки появилась семейная пара, каждый из родителей катает на качелях по маленькому ребенку. Малыши заливаются смехом и дрыгают ножками, совершенно не обращая внимания на мусор и уныние вокруг. Но пустые, оцепеневшие и размытые взгляды их родителей говорят обо всем.