5.

— Фашистский режим Пиночета принес много горя чилийскому народу. Тысячи патриотов были схвачены и заперты на стадионе Сантьяго. Их били, пытали, многих убили. Как вам известно, певцу Викторе Харе отрубили руки, а потом зверски замучили. Советский народ солидарен с борьбой чилийского народа. Собравшись здесь, мы все выражаем свое возмущение действиями чилийской военщины…

Стоявший у микрофона на крыльце института, Игорь Мордвинов гневно и с подъемом выступал перед собравшимися на митинг студентами и преподавателями. Его громкий голос, усиленный микрофоном, далеко разносился, казалось, вылетая за пределы институтского двора и достигая городских улиц. Он очень старался, потому что увидел пару человек из райкома комсомола, стоявших возле декана. В глубине души Мордвинову хотелось, чтобы эти люди его заметили, оценили и доложили наверх. Что есть, мол, в подопечном институте, подающий надежды молодой человек, человек, на которого нужно обратить пристальное внимание.

Игорь волновался, но ни разу не сбился, выступая без бумажки, только щеки его слегка порозовели. Он взял слово уже в конце — практически все записанные в список товарищи выступили перед ним. В числе ораторов был и Кулагин.

Будучи назначенным держать речь от всего курса, тот быстро произнес подготовленный заранее текст, а потом отошел от микрофона и встал немного в стороне, среди таких же «отстрелявшихся». Рядом стояла заместитель Игоря по комитету комсомола Ирина Белоконь. Она тоже выступила и теперь, как все остальные, стояла с серьезным лицом, слушая Мордвинова.

Ирина была одета в черные брюки, сверху она надела легкую осеннюю куртку бежевого цвета, голубой капроновый платок повязан на шее. Впрочем, куртку она расстегнула, показывая всем желающим полную грудь, обтянутую кофточкой, и комсомольский значок с надписью: «Ленинский зачет», приколотый с левой стороны.

Кулагину было скучно. От нечего делать он глазел на толпу студентов, стоящих перед импровизированной трибуной, увидел Борьку Ступина, знакомых ребят, Настю Михайлову. Ему хотелось состроить ей гримасу, но подобная шутка вряд ли была бы уместна из-за торжественности момента.

Осень в этом году была поздней, и небо чаще голубело разными оттенками разведенного ультрамарина, чем отдавало серыми тонами. В окна стучалось теплое бабье лето, и в воздухе витал горький запах горелой листвы, которую ленивые дворники сжигали во дворах, вместо того, чтобы вывозить с мусором за город.

Горький запах листвы доносился и в институтский двор. Его чувствовали все стоящие на митинге, чувствовал декан, Мордвинов вместе с Белоконь, чувствовал Иван Кулагин. Запах горелой листвы напоминал ему детство — костры на даче, печеную картошку, сосиски на прутиках, утреннюю рыбалку возле туманной реки…

Но сегодня, эту нотку осеннего дня разбавил легкий накрапывающий дождик, от которого выступавших ораторов прикрывал бетонный козырек, нависший над крыльцом.

Кулагин на какое—то мгновение задумался, но тут же почувствовал, что его что-то отвлекает от скучного стояния на крылечке. Оказывается, Ирина чуть-чуть подалась назад и оказалась к нему очень близко, почти вплотную. Он ощутил её всю — запах волос, спину, тугой зад. Белоконь между тем стояла с невозмутимо строгим лицом, словно это не она, а кто-то другой решил пошалить на таком важном политическом мероприятии.

Насколько было можно, Иван подался назад. Он хотел шепнуть Ире, чтобы та перестала хулиганить и встала на свое место, но не успел. Девушка снова пододвинулась и опять оказалась стоящей вплотную к Кулагину. Это было похоже на магнит и кусок железа — куда один, туда и второй.

«Вот дура! — подумал Иван. — Нашла место и время, чтобы заигрывать».

Он беспокойно огляделся по сторонам – не видит ли кто Иркины маневры, и прежде всего Настя. Но Михайловой издалека не было ничего видно, и она стояла как все, спокойно и равнодушно.

На самом деле их поколение не было равнодушным и циничным. Фашизм в Чили, конечно, представлялся ужасным, за чилийцев переживали, им сочувствовали. Но… любое неформальное мероприятие, облеченное в официоз, становилось искусственным и скучным, отчасти тягостным, как становится обременительной любая обязанность, основанная на принуждении. Обязанность ходить на митинги, обязанность на них выступать. Формализм убивал живую жизнь.

— Ты чего делаешь? — спросил Иван, чуть-чуть наклонившись к уху девушки. — Заметят!

— Ну и пусть! — не оборачиваясь, громко, так чтобы он слышал, прошептала Ира. — Я же тебе нравлюсь?

— Я с Настей встречаюсь, ты же знаешь!

— А мне все равно. Она тебе не подходит, а я подхожу.

— С чего ты решила?

— Я же вижу.

Стоявший рядом с ними преподаватель кафедры марксистко-ленинской философии вечно всем недовольный старичок, недовольно посмотрел на них и едва слышно произнес:

— Тихо, мешаете!

Иван и Ирина замолчали, но Белоконь не отодвинулась от молодого человека, а Кулагину отступать было некуда — он оказался прижатым к стене института.

После митинга, Кулагин подошел к Насте.

— Слушай, — сказала она, — ты чего там стоял такой напряженный, словно тебя схватили за одно место? Думала, что после выступления ты не будешь уже так волноваться.

— Я и не волновался, — буркнул Иван.

— Да? Но у тебя было такое лицо, словно тебе собираются вручать орден, а ты без штанов.

— Напряженное лицо? Ты что! — просто задумался. У меня всегда такое лицо, когда я думаю. Не замечала?

— Нет.

Михайлова посмотрела на него насмешливо.

— Мне показалось, что вы с Иркой о чем-то шептались. Она к тебе клеиться?

— Нафига мне это?

— Смотри, заарканит тебя!

— Меня? Да ни в жизнь!

Через несколько дней в город пришло бабье лето, и воздух прогрелся до двадцати градусов, насыщая ласковым теплом дворы и закоулки города. Над тротуарами полетела тонкая паутинка, а листья прекратили желтеть и замерли на ветках, как будто ожидали второго лета, но не бабьего, а настоящего.

Кулагин предложил Насте погулять вдоль по набережной реки, неподалеку от гостиницы «Заря». На Иване была рубашка с короткими рукавами и брюки, а Настя надела мини-юбку. Он взял с собой фотоаппарат «Зоркий», ремешок которого набросил на свое плечо.

— Давай я тебе сфоткаю, — предложил он, — у меня осталось с десяток кадров, надо доснять.

— Сейчас, я встану.

Настя, озорно улыбаясь, подошла к бетонным перилам и облокотилась на них, картинно изогнувшись, как это делали манекенщицы на обложках советских журналов о моде. Она показала Кулагину кончик языка, словно поддразнивая его, а Иван поднес фотоаппарат и посмотрел в видоискатель на девушку.

Её короткая мини-юбка растрепалась ветром, и она придерживала краешек, чтобы не оголиться полностью, но длинные ноги оказались в центре кадра, подсвеченные, будто специально, солнечными лучами.

«Ничего себе! — подумал Кулагин. — Какая она классная! А какие ноги, офигеть! Таких ног нет ни у кого в институте. Как же она мне нравится! Никому не отдам!».

И в эту минуту волна счастья и любви, вдруг хлынувшая в его душу, казалось, затопила её, заставив дрожать руки и покрыв испариной лоб.

— Ваня, ты скоро? — крикнула Настя. — Я не могу долго стоять, неудобно, прохожие смотрят.

— Сейчас! — глухим от волнения голосом ответил он и нажал на спуск затвора.

Фотоаппарат щелкнул — кадр был сделан.

— Погоди! — попросил Кулагин. — Я сделаю повторный снимок.

— Нет, одного хватит! – закапризничала Настя, — я не собираюсь стоять здесь целый день.

Иван не стал спорить, убрал фотоаппарат в футляр, и они пошли по набережной, весело болтая, поедая мороженое. Они были уже на третьем курсе — через два года выпуск и нужно было думать будущем, а Иван не представлял себе это будущее без Насти. Он, правда, пока ничего ей не говорил о своих чувствах, но время еще было. Так он считал.

А пока они шли по набережной, мимо по реке проплывали пароходики, и Кулагину страшно хотелось, чтобы эта их прогулка не кончалась и длилась как можно дольше — здесь ли по набережной или на одном из таких речных такси. Прогулка двоих в теплый осенний день.

Потом он проявил пленку, отпечатал фотографию с Настей — она оказалась удачной: ни дефектов на глянце, ни ошибок в экспозиции.

На снимке стояла вся облитая солнцем озорная девчонка в короткой юбке, излучающая молодой задор, веселье и счастье.