А если он не придёт? Да нет же, не может такого быть. Это же его собственный чёртов концерт. До чего же глупые мысли. Это чувствуется так сюрреалистично. Хочется достать телефон и проверить, сколько я уже здесь сижу, потому что похоже, что целый час, но я не могу отвести взгляд от сцены.

Басист, плохой мальчик — Саттер Вон, показывает язык, это его сценическая привычка. Он уже настраивает бас. Барабанщик, Дерек Рейнольдс, выбивает устойчивый ритм, игнорируя толпу. Мы ждём. И ждём.

И затем… появляется он.

Идёт по сцене, и толпа все как один вскакивает на ноги в напряжении, не отрывая взгляды от прекрасного мужчины в свете софитов.

Я слишком взволнована, чтобы аплодировать. Единственное, что вижу — он двигается так, как двигался, когда был во мне. Каждый шаг размерен и собран. Он — пантера, собирающаяся стребовать с аудитории всё, и вместо того, чтобы убежать, что мы и должны сделать, мы все затаили дыхание, с нетерпением ожидая его первой ноты. Он — центр группы, и они спокойно ждут его сигнала, в то время как он подходит к микрофону, неторопливо, как будто в его распоряжении всё время мира.

Точно так же он двигался в постели, и я не могу сделать ни вдоха, отчаянно желая его снова.

Пол придвигается ко мне, касаясь моего плеча своим, возвращая меня в настоящее, и я одновременно ненавижу его, и, безусловно, благодарна. Я тону в Дилане. Я млею от осознания того, что этот мужчина играл на моём теле лучше, чем я играю на своей виолончели. Прошло всего две недели, но он выглядит похудевшим, еще опаснее, чем раньше. Возможно, это из-за освещения или угла обзора, или, возможно, меня подводит память. Он в облегающей одежде: чёрных джинсах, сидящих низко на этих бёдрах, что были между моими собственными всего две недели назад и в чёрно-красной майке, открывающей взорам татуировки на руках.

Эти руки обнимали меня.

Он так же сексуален, как я помню, возможно, даже ещё сексуальнее.

Дилан поднимает сжатый кулак, и первые ноты группы взрываются над нами. Мы снова ревём, напряжённость, сдерживаемая в нашем молчании, разорвана на части теперь, когда он нарушил его.

Его пение накрывает нас прекрасными, высокими нотами, живущими в красивых словах. Никаких приветствий. Никаких введений. Ничего. Это — высокомерие рок-звезды. Это — подонок.

Я ненавижу себя за то, что уповаю на него вместе с остальной частью толпы, но он — метеор на сцене, сжигает, притягивает нас за собой. Вместо того, чтобы присоединиться к нам, его пение формирует кокон меланхолии, которая заставляет его казаться отдалённым и неприкосновенным.

Я слышала его голос прежде, но короткая песня, которую он в шутку спел в моей квартире, ничто по сравнению с этим. Дрожь поднимается по моему позвоночнику вверх к затылку. Хочется выскочить на сцену и накричать на него за то, что не сказал, кто он такой и почему не сообщил мне, что скоро поедет в Бостон, зная, что я тоже буду здесь. Он скрылся нарочно.

Возможно, не доверял мне.

Дилан выворачивает ноты из своей души, настолько грустной и наполненной сожалением, что это напоминает мне о взгляде в его глазах, когда он попросил мой номер, а я отказалась давать его. Как я ненавижу себя за тот поступок.

Он шагает по сцене, его голос льётся чисто и искренне, но я едва могу сосредоточиться на музыке — слишком напряжена. Сначала я жду, что он увидит меня, потом молюсь, чтобы он меня не заметил, потому что я чертовски возбуждена настолько, что близка к срыву, так что не хочу, чтобы он увидел меня сейчас. Я наслаждаюсь его голосом вместо того, чтобы сосредоточиться на его руках, тонких линиях тела и на том, что, я знаю, скрыто под одеждой.

Он хватает микрофон так же, как он хватал меня за конский хвост. В горле пересыхает. Колени слабеют из-за воспоминаний о том, как его губы изгибаются в сексуальную усмешку. Пот начинает блестеть на его груди, и меня уносит далеко отсюда туда, в мою квартиру, с ним…

Он раздвинул мои ноги и почти разорвал меня пополам глубиной первого толчка. Я вскрикнула и натянула шарф, отчаянно желая упереться руками по обе стороны от окна, толкнуться к нему навстречу, чтобы лучше почувствовать каждый дюйм его члена, погружающегося внутрь, потому как была неспособна сделать больше, чем просто открыться шире и стонать, принимая то, что он даёт.

Дилан берёт высокую ноту, и я чувствую его везде, выгибаясь и дрожа в такт с ним.

Наряду с большей частью аудитории.

Глаза закрываются. Очнись, Рэйчел. Я была увлечением. Романом в туре. Просто очередной женщиной в длинном списке. И ничего более. Да, он попросил мою электронную почту, но, вероятно, только потому, что думал, что я сама собиралась спросить, и не хотел, чтобы у меня была его личная информация. Если задуматься, он не слишком старался узнать обо мне больше, что сделал бы, если бы действительно хотел поддерживать контакт.

И зачем ему поддерживать отношения с кем-то вроде меня? Я — никто в действительности.

Очередная девушка в море тел, которые сделали бы что угодно, чтобы быть с ним. Я должна чувствовать себя благодарной, что у меня получилось прикоснуться к звезде.

Вместо этого я чувствую себя обгоревшей. Сожжённой и жаждущей большего.

Никакие разговоры в обнимку с подушкой не исправят того, что произошло. Мы так и не сможем быть вместе. В конце дня я точно буду находиться там, где должна. Там, за что упорно боролась. Никакой горячий, татуированный рокер не изменит этого. Неважно, как сильно я хочу его. Это навсегда останется лишь романом.

Группа заканчивает песню, и я открываю глаза.

— Вот немного из того, что никто прежде не слышал, из нашего нового альбома, — Дилан ждёт, пока толпа возликует, и я неспособна издать ни звука. — Это выпустят в следующем месяце.

Пол обнимает меня.

Я собираюсь избавиться от него и объяснить, что это не свидание, когда Дилан произносит в микрофон.

— Эта песня называется «Наклон».

Громкость минорных аккордов и напряжение заполняют мою грудь недоверием. Шквал воспоминаний о нашем свидании в «Наклоне» сокрушает меня. Конечно, песня не о нём. Не обо мне же?

«Стекло над нами, стекло внизу.

Я хотел с тобой прорваться.

Упасть вниз, подняться в гору,

Ты знала, как мне улыбаться,

И доверять. Я мог быть самим собой.

Но ты не позволила бы мне украсть себя».

Его взгляд встречается с моим, и нет никакого сомнения, что он видит меня и, блядь, я умираю. Дилан улыбается, обнажая зубы, и проходится ладонью по волосам. Разочарование, которое он источает, отражено в словах песни. Он рычит.

«Чего будет достаточно? Деньги — не богатство.

Я надеюсь, что развратил тебя так,

Как ты испортила меня».

Конечно, это мое воображение. Этого не может быть. Не может быть, чтобы он видел меня, пока софиты светят ему в глаза, но он смотрит прямо на меня, и мне хочется, чтобы это было правдой. Он мог спуститься вниз — толпа бы расступилась перед ним — и взять меня за руку.

Или он мог махнуть рукой, и я бы взбежала к нему. Зашла бы на сцену, и он бы исполнил мне серенаду, пока любая женщина в толпе умирала бы в муках ревности. Тогда он забрал бы меня с собой после шоу. Мы пошли бы в его гостиничный номер и…

Горячее дыхание коснулось внутренней части моего бедра, когда он забросил одну из моих ног через плечо и стащил с меня трусики.

— Ты убиваешь меня этим маленьким свитером, практичной обувью и насквозь промокшей киской. Такое противоречие. — Мучительно мягким прикосновением он погладил мои складки. — Но ты испытываешь моё терпение, Рэйчел. — Его язык двигался вокруг моего клитора. — Скажи мне остановиться, и я остановлюсь.

Дилан медленно спускается со сцены, его рука протянута к кому-то на балконе, он напевает ей о том, как его сердце разбито. Часть меня рушится внутри, несмотря на мои теперь уже влажные трусики. Это его работа — заставлять всех чувствовать, словно он поёт непосредственно для них. Это — игра, не действительность. Он не пел мне, не собирался забирать меня подальше отсюда. Я не особенная.

И никогда не была.

Остальная часть песен для меня окрашивается печалью и проходит слишком быстро. Это действительно прощание для нас. Возможно, глупая небольшая часть меня пришла сюда для непонятной проверки. Я делаю глубокий очищающий вдох и выдыхаю последние сожаления. Знать лучше, чем мечтать. Мечты обычно полны лжи.

Всё же музыка остаётся такой же красивой. По крайней мере, у меня будет другого рода музыка, которую я смогу лелеять. Или могла бы, если бы не этот горький привкус у меня во рту и странное чувство пустоты, заполняющее грудь при мысли, что я больше никогда не увижу Дилана снова.

— Спасибо, Бостон! Вы были удивительны! — Дилан даёт знак, и группа уходит. Не будет никаких выходов на бис. «Падшие ангелы» не выходят на бис. Они оставляют всё на сцене, и никто не возвращается, когда прекращается музыка.

Мысль о том, что это — прекрасная метафора для нас, не покидает меня.

Однако мы хлопаем и выражаем свою признательность, пока руки не начинают болеть, а в ушах не появляется звон.

Пол широко ухмыляется.

— Это было потрясающе!

Я больше прочитала по губам, нежели услышала его, но киваю и усмехаюсь, потому что это действительно было нечто удивительное. Легче согласиться, чем объяснять, что мне грустно от того, что солист известной группы не пел непосредственно для меня. Не утверждал, что чувства не ушли. Не забирал бессонные ночи и не отвлекал во время дня.

Я ошиблась и просто хочу пойти домой, переодеться в сухие трусики и провалиться в сон без сновидений.

— Я могу подвезти тебя домой? — Пол наклоняется ближе, чем необходимо. В его одеколоне чувствуется запах чего-то искусственного, что должно быть свежим. Зелёный чай, чистая одежда или что-то, что должно быть приятно, но я чрезмерно возбуждена прямо сейчас и мне нужно на свежий воздух.