Народ в Сáйге проживал суровый, не менее половины населения — бичи. Помнится, один из них, обменяв два ведра клюквы на поллитра спирта, остался с нами на вокзальчике с деревянным перроном «потереть базар за жизнь»: мы люди новые, интересные, а торопиться ему, похоже, было некуда. Ну и потихонечку, часа этак за два, нахваливая качество спирта, всю поллитровку и приговорил без закуси, лишь занюхивая грязным засаленным рукавом. И что, упал замертво? — Не смешите меня. Даже не скажу, что его особо развезло — так, малость захмелел. Допив последний глоток, он с тоской тяжело вздохнул: чего, мол, базарить, если пить больше нечего. И, распрощавшись, удалился на сбор клюквы к следующему утреннему поезду.

Клюквы хватало на всю зиму — хранится она прекрасно. Еще и на клюковку оставалось. Что за клюковка? Прекрасный ликер на клюкве со спиртом и глицерином. Тогда, после памятного апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года, давшего старт антиалкогольной кампании по всей стране, в период тотального отсутствия спиртного, массового выкорчевывания ценнейших сортовых виноградников и попыток власти навязать народу новую традицию проведения «безалкогольных» свадеб, все заделались заправскими виноделами. У каждого имелись свои фирменные рецепты, но никто не жадничал, щедро делясь ими. Самое простое — сбраживание фруктовых морсов и соков с сахаром, который тогда еще не числился в дефиците. У многих в комнатах общежития стояли 20-литровые бутыли с бухтящей жидкостью, на горлышко надевали резиновую медицинскую перчатку. Когда перчатка наполнялась бродильным газом и раздувалась, принимая форму поднятой ладони, это называлось «привет Горбачёву», — вино готово.

Мучила ли меня совесть, что я таскал спирт с работы? Тогда — немножко да: мешал рудимент сознательности советского человека. Сейчас — да полноте! Государство, начиная со второй половины восьмидесятых годов, уж в какие только игры с нами не играло! Когда родилась дочка, я открыл страховой вклад под названием «Совершеннолетний», отрывая от своей зарплаты, на которую фактически и жили, по 10 рублей (тогда это были нормальные деньги). Думали, что, если ничего, дай Бог, не случится, к совершеннолетию Люсеньки накопится больше двух тысяч рублей — купим ей хорошую шубу! Вот такими целями жили. И за несколько лет успела набежать немалая сумма. Какова дальнейшая судьба вклада, думаю, вы уже догадались — его не стало, деньги никто не вернул.

М-да, сколько сил и времени почти ежедневно затрачивалось на то, чтоб приобрести (чаще говорили «достать») элементарно необходимое! Тотальный «совковый» дефицит, блат, «распределиловка» и всепроникающие запреты шаг за шагом разъедали устои провозглашенной монолитной «новой исторической общности советского народа» не хуже классовых противоречий. Но тогда, в самый разгар Перестройки, в преддверии 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции официальные власти, по крайней мере, на словах, еще не сомневались: «Мы придём к победе коммунистического труда!» Хотя, что это за «хреновина» не ведал никто.

* * *

Казармы, после перестройки их в общежития, сдали в эксплуатацию в начале 1984 года. Поначалу там селили на койко-места (по три человека в комнату), главным образом, несемейных сотрудников, в том числе, и нас, молодых специалистов — выпускников ВУЗов.

Учитывая биотехнологический профиль НПО «Вектор», мы, вчерашние студенты, прибыли, в большинстве своём, после учебы на естественных факультетах университетов (Казанского, Томского, Ленинградского, Московского, Красноярского, Алтайского) и в медицинских институтах (Омский, Иркутский, Новосибирский). Головной организацией нашего объединения был Всесоюзный НИИ Молекулярной биологии (ВНИИ МБ), куда я получил государственное распределение на должность стажёра-исследователя.

Но самые большие «диаспоры» были из Новосибирского госуниверситета и Томского мединститута. Они слегка соперничали друг с другом. Сначала заместителем директора по науке ВНИИ МБ был Николай Борисович Чёрный — выпускник томского меда, потому и многими подразделениями руководили его собраться по альма-матер. Мой кореш Саня Твердохлебов, тоже выпускник томского меда, помню, несколько высокомерно и пафосно констатировал: «Томская школа! Томская мафия!» Но потом новосибирские университетчики стали теснить томичей, особенно, когда пост зама по науке занял Сергей Викторович Нетёсов, выпускник НГУ, в скором будущем один из руководителей моей диссертации.

Новосибирский Академгородок находился относительно недалеко от нас, и единственный в то время автобусный маршрут №119 связывал Кольцово именно с ним. «Академ!» Для нас это слово звучало магически. Жить в Академе и работать в тамошних научно-исследовательских институтах было очень престижно, поскольку Академгородок творил науку на уровне высших мировых стандартов. Но с жильём для молодежи там было очень туго, в отличие от активно строившегося Кольцова. Да и надбавка на «Векторе» за режим полагалась в размере 25% от оклада (у меня, в своё время, была вторая форма допуска секретности), а работавшим с ООИ (особо опасными инфекциями) — еще и отпуск до 48 рабочих дней. Словом, многие выпускники НГУ, вздохнув, шли на «Вектор», хотя и у нас был вполне приличный уровень, а уж качество снабжения, в основном, импортным оборудованием и реактивами, по сравнению с научными организациями, где я когда-то делал курсовые и диплом, просто сражало. Советский Союз на развитие науки, особенно «секретной», не скупился.

И в социально-культурном плане, и по уровню благоустройства Академгородок был для Кольцово абсолютным примером. «Как в Академе» — это сравнение служило комплиментом, «академовцы» казались нам небожителями. К тому же сам ВНИИ МБ, учрежденный в 1974 году, являлся, фактически, детищем Института биоорганической химии Сибирского отделения Академии наук (СО АН) СССР. Многие ветераны нашего института той поры еще долго считали себя «академовцами», хотя уже проживали в Кольцово. Наверху было принято решение перевести ВНИИ МБ из системы Академии наук в Министерство медицинской и микробиологической промышленности и создать на его базе НПО «Вектор», сменив статус института с академического на отраслевой, прикладной. Выделялись большие средства на строительство научно-производственной базы и жилого поселка. Первым директором «Вектора» стал Лев Степанович Сандахчиев, его имя сегодня носит центральный проспект Кольцова.

Первые две типовые панельные девятиэтажки будущего поселка, который еще даже не имел названия, встали посреди чистого поля рядом с лесом в 1978 году. Народ кликал этот непонятный населенный пункт «Патрикеевкой», по фамилии начальника строительства Патрикеева. «Патрикеевку» поначалу передали в ведение Барышевского сельсовета. Социальной инфраструктуры — почти никакой, с транспортным сообщением глухо. Поэтому переселялись из уютного, обжитого, аристократического Академгородка, даже если жили там в общаге, пусть и в квартиры, но на «целину», со скрипом. Особенно если дети учились в какой-нибудь элитной школе, и им приходилось переводиться в сельскую, поскольку своей школы в Кольцово еще не было. Особо упорствующих даже переселяли с помощью милиции: извольте, товарищ, освободить комнату в общежитии и вселиться в свою квартиру! Тем не менее, поселок стал потихоньку обживаться и развиваться, как говаривал впоследствии Горбачёв, «процесс пошёл». Между прочим, немногочисленные первопроходцы Кольцово, которых я знаю, сейчас вспоминают ту пору со слезой умиления и ностальгии — насколько всё-таки причудливо устроена человеческая психика.

Годом позже возник местный совет депутатов, поэтому 1979 год стал датой основания посёлка, получившего своё название в честь видного генетика Кольцова Н.К. К моменту моего приезда сюда по распределению осенью 1984 года, в поселке было уже семь девятиэтажек, две пятиэтажки, школа, детский сад, стадион, а численность населения перевалила за три тысячи человек. И почти четверть из них проживала в общежитиях на АБК.

Выпускников НГУ отличало некоторое высокомерие и самомнение, свой ВУЗ они считали одним из самых элитных в стране. Впрочем, имели на это основания: уровень их образовательной подготовки был весьма высок. Не в обиду моей альма-матер будет сказано, но сравнивая уровни выпускников биофака Казанского и факультета естественных наук Новосибирского университетов, должен признать: последние были сильнее качеством знаний и пониманием современной биологии. Кое-кто из них безапелляционно заявлял: «генные инженеры — это элита, все остальные — «ботаники».

Исторически первый научный центр за Уралом возник в конце ХIХ века в Томске, бывшем в то время центром Сибирской губернии. Там же был учрежден и первый в азиатской части Российской Империи университет. Но основанный в 50-х годах прошлого века Новосибирский научный центр — Академический городок — довольно быстро забрал пальму первенства сибирской науки себе. Томская академическая школа к тому времени успела чуть подернуться плёночкой консерватизма или, как сейчас говорят, «забронзоветь». В противоположность этому, молодые неугомонные «бузотёры» от науки, будущие доктора и академики, слетевшиеся в Новосибирский Академгородок в хрущёвскую «оттепель» со всей страны, в том числе, и из самого Томска, обладали энтузиазмом первопроходцев. И именно этот первотолчок, какой-то живой импульс тогда еще чувствовался в выпускниках НГУ — они были энергичней, инициативней других. Всегда смешило, когда я слышал от них забавное определение «кандидат томских наук», если выяснялось, что кто-то защитил диссертацию в Томске. Учёные советы институтов Академгородка были высокопрофессиональны и требовательны, защититься именно здесь считалось очень престижно. «Вектор» тоже имел свой совет, но он назывался «научно-техническим». Впрочем, «бодаловка» о том, какая научная школа — томская или новосибирская — сильнее, идет до сих пор, дай бог им обеим процветания и взаимной поддержки.