Глава 8. Соколиная ночь
Глава 8. Соколиная ночь
Как скудна и сурова была природа Севера, так же сурова и скудна – жизнь тех, кто здесь обитал.
Обед начинался, когда солнце стояло в зените, а ужин — когда спускалось к верхушкам елей. Опоздание или, тем более, отсутствие за столом считали оскорблением хозяина и хозяйки. Пива днем практически не пили, но зато вечером наверстывали упущенное с размахом. Мужчины, женщины и рабы сидели при этом за отдельными столами.
Готовили на огне, над очагом или в закрытых печах. Мясо и рыбу порой стряпали и другим способом: вырывали яму, стенки обкладывали толстыми досками или камнями, а посередине помещали еду. Камни раскаляли в очаге и опускали внутрь ямы. Затем сверху накрывали досками и дерном, чтобы тепло не пропадало зря.
Ели пальцами, и потому руки начисто отмывали и перед обедом, и после него. Только жареное мясо накалывали на нож, а для похлебки и каши использовали ложки из дерева или кости.
Во время походов северяне спокойно мылись всей дружиной в одной лохани, которую готовили рабыни. Но дома властвовал совсем другой порядок. Льеф и его братья тщательно ухаживали за волосами и бородой, мыли и расчёсывали их. Бороды тщательно заплетали в косы и любили красивые одежды, которые расшивали для северян сёстры и жёны — или которые они выменивали в городе, привозили из походов… А каждую субботу топили парную баню, где после свободных мылись и рабы. Баня располагалась в отдельном домике, выстроенном поодаль от других — чтобы не случился пожар. Внутри по субботам весь день стояла такая жара, какой Кена не испытывал никогда. Только в бане и кузнице, в отличие от других домов, был каменный, а не земляной пол. В центре стояла выложенная из обточенных валунов печь. Растопив её торфом, раскаляли докрасна булыжники, а потом поливали их водой, так что все помещение утопало в пару. По краям стояли скамьи в несколько этажей, и на самый верх забирались те, кто хотел насладиться баней по полной. Шли в ход и веники. А когда дышать и терпеть жар становилось невмоготу, выбегали на улицу и прыгали в сугробы.
Там же — в парилке — имелось к тому же небольшое окошечко под потолком, сквозь которое внутрь попадали воздух и свет. Бросив как-то случайный взгляд наверх, Кена едва не распласталась по полу, поскользнувшись на камне: в окошке виднелось лицо Льефа. Пристальный взгляд его обжигал, а зрачки были чёрными, как ночное небо.
Кена попятилась, натолкнулась на скамью и замерла, поняв, как неправильно действует на неё этот взгляд.
Льеф наблюдал за своей рабыней. В этом сомнений не было. И он видел, как изменилось тело Кены, как налились её груди, когда она встретила на несколько секунд взгляд Льефа.
Он с удивлением и любопытством изучал рабыню, хотя приходил сюда и подсматривал за ней не в первый раз.
Кена всё время своего пребывания в усадьбе ходила поникшей, а теперь расправила плечи и подтянулась, гибкая, как лоза. Хотя она и оставалась ужасно худой, живот её подобрался, и Льеф разглядел некое подобие мускулов. Казалось, Кена позировала для него — хотя эта перемена немного разочаровала северянина. Льефу нравилось видеть Кену такой, какой та бывала наедине с собой. Задумчивой и словно бы неземной. Даже если руки рабыни по локоть покрывала мука, рассеянный взгляд, казалось, смотрел сквозь молотилку и зерно — куда-то за грань миров.
Теперь Кена напряглась, приобрела прежнюю стать, но стала не совсем собой. Льеф продолжал любоваться ею, разглядывать отдельные черты, но больше не видел того, что творилось у Кены в душе.
А когда купание подошло к концу, и рабыни повыскакивали из бани одна за другой, Льеф дождался, когда подойдёт очередь Кены — та шла последней, как он и предполагал. Льеф подкараулил её у двери, вытолкнул за угол и прижал к стене.
Кена вскрикнула было, но Льеф тут же накрыл её рот рукой. В глазах Кены стоял страх, но она судорожно закивала, показывая, что поняла, чего от неё хотят.
Льеф опустил ладонь и провёл ею по груди Кены вниз, подцепил льняную рубаху и забрался под подол.
Кена тяжело дышала и с нарастающим страхом смотрела на северянина.
«Льеф», — прошептала она одними губами, когда поняла, что руки Льефа уже не просто исследуют её. Они забрались Кене под штаны, и изучали то, что находилось внутри.
«Оттолкни меня», — мысленно попросил её Льеф. Потому что если бы Кена не хотела, наверное, это помогло бы удержаться и ему, и тогда жизнь северянина вернулась бы на круги своя.
Но ладонь Льефа беспрепятственно проникла в то место, которое искала, и принялась ласкать — не быстро и не медленно, но уверенно и жадно, так что Кена выгибалась под его рукой и дрожала.
— Льеф… — прошептала Кена чуть громче и подалась к нему, силясь обнять. На дворе стоял мороз, но им было жарко от близости друг друга, и гул голосов слышался за углом, но кровь шумела у обоих в висках, заглушая всё. — Льеф, ты…
Кена не закончила — вспышка удовольствия задушила её мысли. Она упала Льефу на плечо, тяжело дыша.
А тот вынул руку и с удивлением поднёс к глазам покрытую влагой ладонь.
— Ты сошёл с ума… — закончила Кена и прижалась к нему.
— Да, — подтвердил Льеф.
Северяне привозили из походов столько пленных, сколько вмещал драккар. Их захватывали на берегах Янтарного моря, в Британии, в краю скоттов, в Эйри, в германских и галльских землях, даже из отдалённых берберских владений доставляли людей обоих полов и любого возраста — вплоть до едва научившихся ходить детей. Случались рабы и из богатых семей, и из бедных, служители церкви прибывали в суровые северные земли рядом с ростовщиками. Каким бы знатным не был род, какой бы чистой не оказалась кровь — все становились равны на палубе драккара, связанные веревкой и подгоняемые окриками воинов Севера. Отныне все они становились треллями — рабами северян.
Участь свободной северянки, принесшей младенца от трелля, была незавидна — с этого момента и она сама оказывалась рабыней.
Ребёнок, рожденный от трелля, оставался рабом, как и его отец, какой бы знатной ни была мать. Он работал и обучался прислуживать с ранних лет. Ценился он выше, чем привозной раб, и назывался «воспитанником», но всё равно оставался треллем.
То же касалось и ребёнка, чья мать была из рабов: даже если отцом его был конунг или ярл. Отец, правда, мог признать его: объявив сыном на тинге, при всех. Но и тогда происхождение навсегда оставалось его клеймом.
Всё имущество трелля принадлежало господину, и после смерти раба тоже всё получал он.
Треллей покупали и продавали, как скот. Если удача, судьба, воля богов покинули их, значит, они не стоили того, чтобы считаться людьми.
Рабы делали всё то, что не желали или считали позорным делать хозяин и его сыновья: выгоняли скот, готовили дрова, топили печи, добывали соль.
Рабыни мололи муку и пекли хлеб, пока хозяйка с дочерьми вышивали в отдельной избе.
В каждом доме треллей держали не больше и не меньше, чем требовалось для обработки полей и других нелюбимых свободными дел.
Одни ловили сельдь, другие охотились, некоторые вырубали лес, обрабатывали землю.
Вершиной успеха для трелля было стать надсмотрщиком или помощником хозяйки. Но соответственно относились к нему и другие рабы.
Любой в усадьбе – хозяин, его дети или жена, могли наказать трелля, избить или даже убить. Если перед кем господские дети и держали ответ, то только перед отцом, как если бы сломали стул или стол, потому что треллей закон не защищал. Если же над рабом издевался кто-то из другой семьи, то он обязан был лишь возместить ущерб, расплатившись другим рабом.
Рабов дарили, ими расплачивались за долги.
Если хозяин разрешал треллю жениться, тот не имел власти ни мужа, ни отца..
Трелля могли выкупить родные — но не он сам, потому что всё, что было у него, ему не принадлежало. Трелль не мог выступать свидетелем на тинге, не мог носить оружие, и его не охранял ни один закон — жизнь раба ничего не стоила, а за его проступки отвечал господин. Он выплачивал за своего раба виру, и он же наказывал. Если хозяин отказывался платить за совершённое треллем, то просто выдавал его для казни.
Само слово «трелль» считалось одним из худших оскорблений, а смерть от руки трелля — самой позорной.
Не раз Кена слышала: «Душа раба видна при первом взгляде на его лицо». И эта жизнь, которая была уготована ей в плену, полное бесправие и бесконечные унижения… всё это со временем могло разрушить душу любого, кто попадал в тиски такой судьбы. Так что мысли, которые внушали рабу, превращались в правду. Трусость, вероломство, леность селились в нём.
«Когда королю Гуннару принесли сердце раба Гьялле, он сразу увидел, что это сердце труса — так оно дрожало от страха», — говаривали свободные.
Кена заметила, что в доме эрла многие изделия из дерева украшены искусной резьбой: посуда, двери, стены и мебель… Большинство этих вещей красили в какой-нибудь яркий цвет — белый, красный, зелёный, чёрный или коричневый.
Оружие и ювелирные изделия тоже покрывали орнаменты, в узорах которых сотни металлических ниточек перевивались между собой. Но орнаменты эти отличались от тех, которые Кена знала и к которым привыкла.
Галльские узоры напоминали переплетения веток в густом лесу, все орнаменты были цветочными или растительными. У северян же все изделия скалились клыками хищников и щерились звериными когтями. Особенно ценились кинжалы и кубки, изображавшие драконов. Но разглядеть фигуры было нелегко — некоторые вещи так плотно покрывала резьба и орнаменты, что отдельные детали были неузнаваемыми.
Как-то, когда они с Льефом сидели на берегу реки, Кене на глаза попалась ладанка у северянина на груди — она так висела в чуть распахнутом вороте рубахи, что кожаный шнурок пересекал ключицу, а нижний край не был виден.