Глава 5. Дорога

Дороги изрезали землю северян вдоль и поперёк. Там, где их пересекали многочисленные речки, ручьи и водопады, были насыпаны броды.

— Идти можешь? — спросил Льеф.

Кена кивнула, и тут же, не слезая с коня, Льеф накинул верёвку ей на запястья, а в следующую секунду ударил коня по бокам — легонько, но тот всё равно припустил вперёд так, что Кене пришлось бежать следом трусцой.

Колючая верёвка натирала руки, петля выворачивала плечо. Спутавшиеся волосы метались при каждом прыжке и лезли в глаза, так что Кена едва успевала сдувать их с лица. Через несколько минут она, непривычная к подобным нагрузкам, запыхалась, но Льеф, казалось, ничего не замечал.

Северянин верхом сидел ровно и был полностью погружён в собственные мысли.

Кена изо всех сил старалась поспевать за ним.

Новый «господин» — даже мысленно слово это по-прежнему давалось Кене с трудом — был суров, и всё же Кена радовалась, что её забрал не тот, другой.

Златобородый её пугал. И Кена хорошо запомнила, что он отобрал у неё брата. Этот, другой… он не походил на северян, и Кена пока что не знала, как его понимать. В нём не было холода, хотя и тепла Кена в его словах не слышала.

Кене стало страшно. Будущее виделось ей в мрачных тонах. Снова и снова мысли возвращались к тем часам, когда она потеряла семью и род. Кена знала, что не должна бояться, но справиться с собой не могла.

Отец и братья всегда говорили: «У тебя чуткая душа». Это значило — она чувствует то, что другие и понять не могли.

Кена умела видеть облик богини в солнце, опускавшемся за горизонт, или знаки грядущего лета в первом весеннем дожде.

Братья родились воинами, как и отец, но хотя сила много значила для народа Кены, они ценили её способность видеть мир, считая девушку «тронутой волей богов».

Теперь не осталось ни братьев, ни отца. А здесь, на Севере, воля их богов никому не нужна.

Всю свою юность Кена провела в изучении легенд, но вряд ли они кого-то заинтересуют здесь, в чужих краях.

Кена не знала, чего ждать. Она не умела работать в поле или пасти овец — последнее братья пытались ей поручать, но выходило не особенно хорошо. Кена постоянно заглядывалась на закат и кого-то теряла.

«Он меня убьёт, — думала Кена, тяжело дыша, прыгая с камня на камень за спиной у северянина и снизу вверх вглядываясь в суровое лицо, — а может, это и хорошо. Только бы всё кончилось быстро, не так, как…»

Кена сглотнула, и на глаза её навернулись слёзы, когда она вспомнила брата, ещё живого, с вывернутыми наизнанку внутренностями и безумными от боли глазами, кричащего беспрерывно, до хрипоты.

Конахт был жив, он всё понимал и ещё дышал — но в то же время мёртв, потому что самый искусный лекарь его бы не спас. Наверное, он желал смерти, скорого забвения и лунной дороги, ведущей к богам — Кена не знала, но боялась, что это было так.

Её собственные последние часы затянулись дольше. Приходя в себя на корабле, Кена со страхом думала о том, что смерть настигнет и её — но смерть не шла, и вот теперь северяне выходили её, чтобы сделать рабыней.

Глядя снизу вверх в бледно-голубые, как у всех у северян, глаза «хозяина», Кена всё более убеждалась в том, что внешность его обманчива, и он, должно быть, такой же, как все здесь. Льеф стоял среди тех, кто терзал тело Конахта. Среди тех, кто пронзил сердце её отца.

Ненависть просыпалась в сердце пленницы.

«Я убью его, — думала Кена, — пусть только наступит темнота… Я сниму с его пояса нож и убью сначала его, потом... — Кена сглотнула. — Потом себя. Или нет. Лучше сбежать. Вокруг пустынная земля. Никогда северяне меня не отыщут».

Ждать до темноты оставалось не так уж долго. Слева и справа тянулись бесконечные леса и каменистые скалы. Кена не знала, как ещё держится на ногах, потому что солнце клонилось к закату, и она бежала много часов.

Льеф с трудом заставлял себя не смотреть на южанку, перепрыгивавшую с камня на камень по правую сторону от крупа коня.

«Какая же она слабая», — думал северянин и не знал, что в нём сильнее — презрение или жалость, которой Льеф до тех пор не испытывал никогда и даже имени которой не знал.

Южанка тяжело дышала, и взгляд Льефа то и дело спускался к её горлу, напряженно дрожавшему в вырезе льняной рубахи — и снова поднимался к палево-синим, как воды Северного моря, глазам. Волосы южанки метались всполохами пламени, и Льеф с трудом справлялся с желанием запустить в них пальцы, поднести к лицу и вдохнуть аромат. Там, на корабле, южанка пахла прелой травой. Чем она пахла теперь — Льеф не знал, но то, что подобные мысли посещают его, Льефа пугало.

«Почему тебе не возжелать северную женщину, Льеф? — спрашивал он себя. — Красивую и свободную, как Сигрун. Она бы хранила твой дом, когда ты уходишь в поход. Она бы любила тебя и однажды стала твоей женой».

Но северянок Льеф не желал никогда — до последних пор считал, что слишком молод и силён, чтобы привязывать себя к земле и камням, а теперь понимал, что сердце его всё это время искало чего-то ещё.

«Кен-на», — перекатывал он на губах. Имя подходило южанке как нельзя хорошо. В нём тлело пламя её волос, отражались льдинки глаз.

Отказать конунгу было Льефу нелегко. Как и любой северянин, он жаждал славы — а разве можно заработать её больше, чем будучи королём?

Эрик хотел видеть его рядом — и Льеф знал, что получит при дворе больше, чем мог бы желать. Для Эрика он стал сыном — каким никогда не был для родного отца. И хотя Льеф не знал до конца, что такое любовь, ему часто казалось, что Эрик любил его — как не любила, может быть, даже мать.

Чужачка наваждением вклинилась в привычное, как смена времён года, течение жизни Льефа, и хотя они не обмолвились ещё и словом, меняла что-то внутри него.

«Это только на зиму, — сказал Льеф конунгу. — Мне нужно отдохнуть от войны».

«Весной твоё место может занять кто-то другой».

Льефу не оставалось ничего иного, кроме как сжать зубы и принять данностью то, о чём говорил Эрик. И всё же он решил вернуться домой.

Время близилось к закату, когда Льеф остановил коня.

— Умеешь разжигать костёр? — спросил он.

Кена покачала головой.

— Что ты за бесполезное создание? — спросил Льеф.

Кена стиснула кулаки и опустила взгляд.

Льеф огляделся, задумавшись. Слишком опасно было отпускать пленницу или даже оставлять одну, пока та не привыкла к положению рабыни.

— Слушай меня, — сказал Льеф вслух, — сейчас тебе кажется, что северная земля велика. Что ты легко скроешься от меня, как только я отвернусь. Но ты быстро поймёшь, что это не так. Трелли, такие, как ты, не имеют никаких прав в наших краях. Тебе никогда не стать свободной — если только я этого не захочу. Ты принадлежишь мне целиком. Я вынул твою жизнь из костлявых пальцев Хель — и теперь она моя. Захочу — оборву, захочу — сохраню и отдам тебе. Понимаешь меня?

Кена кивнула, не глядя, впрочем, Льефу в глаза.

— Ты пока мне не веришь. Но это пройдёт. Ты узнаешь, что со мной тебе лучше, чем с кем-то ещё. А пока…. — Льеф проверил верёвку, провёл кончиками пальцев по розовеющим следам на тонких запястьях, которые хотелось целовать, но не развязал пленницу. — Жди, пока я найду еду и соберу валежник. Если потревожишь Брюнена — он понесёт и протащит тебя по камням. Поняла меня?

Кена ещё раз кивнула. Плечи её опали, спина ссутулилась. Кена не слишком рассчитывала сбежать прямо сейчас, и всё же слова Льефа достигли цели — безысходность теперь обволакивала южанку, как поутру окутывает людей и животных туман.

— Хорошо, — сказала она тихо, не расслышав собственного голоса, и осталась стоять, хотя ноги с трудом держали.

Льеф уложил часть снаряжения на землю и, оставив при себе один только лук, углубился в лес. Его не было достаточно долго, чтобы Кена успела хорошо осознать то, что Льеф сказал, и по-настоящему его возненавидеть.

«Я никому не принадлежу, — мрачно повторяла Кена, наблюдая, как фигура Льефа появляется из сумрака. — Я убью тебя. А потом, если нужно, себя. И Конахт будет отомщён».

Наблюдая, как Льеф скидывает со спины сухие ветки и раскладывает их на земле, как разжигает костёр и как подвешивает над ним кроликов, Кена представляла, как острое блестящее лезвие ножа, расчерченного рунами, который сейчас находился у Льефа в руках, вспарывает горло северянина, как выступает на смуглой коже и светлом металле алая, горячая кровь.

Наконец, Льеф вспомнил про пленницу. Закончив с костром, он лёгким движением распутал узел, удерживавший запястья Кены привязанными к коню, и усадил девушку рядом на земле. Одной рукой прижав чужачку к себе, будто опасаясь, что та сбежит, другой Льеф повертел тушку животного над огнём.

Потом повернулся к пленнице и, взяв в ладони её кисти, осмотрел сначала с одной, потом с другой стороны. Крови на запястьях не было.

— Пройдёт, — сказал Льеф и отвернулся к огню.

За весь вечер — недолгий, потому что они лишь поели и стали укладываться спать — Льеф не сказал рабыне почти ничего. Только разрывая на части кролика, спросил:

— Спинку или бедро?

Кена хотела огрызнуться, но передумала. Бёдрышки она не любила. Она сказала об этом вслух, и Льеф почему-то усмехнулся.

— Что? — обиженно спросила Кена, принимая более мягкую часть кролика из рук северянина и осторожно примериваясь к ней.

— Ничего, — ответил Льеф, а про себя подумал, что чужачка всё-таки совсем изнежена. Даже мясо предпочитает посочней. Но решил её не оскорблять — слишком интересно было наблюдать, как она ест. Пальцы у южанки были тонкие, а зубы белые, как будто она не знала сладкого. Кена старательно отрывала от тушки маленькие кусочки, словно сидела за королевским столом, а не у походного костра. Как будто была дочерью жреца, а не рабыней.

Льеф, впрочем, не спросил, кто она такая. Это ничего не могло изменить.

Когда же трапеза подошла к концу, северянин скинул плащ и указал южанке на место рядом с собой.