ГЛАВА ВТОРАЯ

Снова утро — серое, как и каждое утро до него. Как каждое, которое придёт следом за ним.

Дэниэл открыл глаза и равнодушно уставился в потолок. Побелка облупилась кое-где и разбегалась тонкими трещинками, образуя паутинку, похожую на… на что?

Вспомнить он не мог. Как не мог вспомнить и сон, который видел только что.

Дэниэл улыбнулся. При воспоминании о том мире, откуда он вынырнул минуту назад, по сердцу разливалось тепло — хоть он и не мог вспомнить ничего. Ни одной детали. И всё же это должен был быть хороший день.

Джек жарил тосты.

Дэниэл натянул джинсы и, застегнув пуговицу, потряс ногами, заставляя их войти глубже в жёсткие после стирки штанины.

Взял со стола коробку от овсянки и заглянул внутрь — просто так, машинально. Внутри не было ничего.

— Ты сегодня поможешь Алистеру с плакатом?

Дэниэл закрыл глаза. Не поднимая век, нащупал спинку стула и, упав на него, откинулся назад.

— Хочется верить, что это значит «да».

Дэниэл открыл глаза и уставился на чашку кофе, которая выросла перед ним из ниоткуда. Чашка была прозрачной, с лёгким коричневым оттенком.

«Интересно, это тонировка… или просто грязь?» — подумал он.

Дэниэл взял в руки ложечку и чуть взболтал тёмную, почти чёрную жидкость.

«А у него волосы темней…»

— Дэниэл! Ты слушаешь меня?

Дэниэл медленно перевёл взгляд с взбаламученной жидкости на Джека. В глазах соседа стояло раздражение — но пока не злость. «Интересно, — подумал Дэниэл, — в его глазах вообще бывает злость?»

— Не кричи, — попросил он негромко.

Джек вздохнул. Рука его потянулась, чтобы погладить Дэниэла по волосам, но тут же опала.

Дэниэл знал, что Джеку нравятся его волосы. Он любил теребить их, перебирать. И оба они знали, что Дэниэл не любит, когда касаются его волос. Только если вечером, когда он возвращался с прогулки уставший и замерзший. В такие дни Джек отпаивал его горячим ромом со специями и, когда Дэниэл, расслабленный, засыпал, привалившись к его плечу, запускал пальцы в его длинные волосы, медленно прочёсывал их, иногда касаясь кончиками ногтей затылка.

Дэниэл чувствовал, что с ним делают, но с него будто бы спадал кокон, в котором он пребывал весь день. Кожа становилась чувствительной, точно воспалённой, и сопротивляться не было сил — по крайней мере, так он себе говорил.

— Когда займёмся блогом? — спросил Джек, видимо, осознавший наконец, что ответа — да и самого плаката — так и не дождётся.

Блог был второй из его любимых тем. Джек считал, что Дэниэл рисует хорошо.

Дэниэл подозревал даже, что это одна из причин, по которым ему прощаются задолженности за квартплату и полное равнодушие почти ко всему, что Джек говорит.

Но поскольку Джек считал, что Дэниэл рисует хорошо, он был уверен ещё и в том, что работы Дэниэла и продаваться будут хорошо.

Дэниэл не спорил. Он знал, что хорошо продаются цветы. Букеты на столе и натюрморты, которые можно подарить тётушке на день рождения или любовнице в любой другой день. Хорошо продаётся лаванда, равнины, усеянные сиреневыми венчиками, сливающиеся с синим небом где-то вдали. Хорошо продаётся Италия, Венеция, Рим, Прованские пейзажи и детки с пухлыми щёчками, нюхающие цветы.

Букеты Дэниэл рисовать не мог. Он мог ещё заставить себя рисовать лаванду — но не мог рисовать её из раза в раз, как делали некоторые, кто стоял на вернисаже рядом с ним.

Дэниэл не мог бы сказать, что он не любит Рим. Но Рима он не видел никогда, и этот город был для него мёртв. Он был лишь красками на картине, которым он смог бы придать смысл.

Хуже дело обстояло с Провансом — Прованс вызывал у Дэниэла ломоту в зубах, вместе с пухленькими детьми. Дэниэл не мог бы сказать, что он не любит детей, просто… просто стоило ему взяться за кисть, стоило нарисовать хоть одну пухлую щёчку, хоть один силуэт сиреневого цветка, как в голове сам собой проплывал вопрос: «Зачем?»

Что ему даст этот ребёнок? Что ему дадут эти цветы?

Две сотни фунтов, на которые он месяц сможет жить? Раз в месяц он вполне мог заставить себя сделать усилие и нарисовать «не своё», но чаще — об этом Джеку было бесполезно с ним говорить.

То же касалось и блога, где, как убеждал его Джек, он мог бы устроить свой собственный вернисаж, не выходя из дома.

Дэниэл не мог бы сказать, что он не любит Интернет. Просто пускать Интернет туда, в мир своих снов… было в этом что-то кощунственное. Заниматься некрасивым словом «промоушен», выставлять цену под каждой картиной из своих снов — будто бы вешать ярлык: «Я продам себя за пятьсот фунтов. Но если очень нужно, скину до двухсот.»

Нет, он мог нарисовать даже Прованс, но лишь за тем, чтобы иметь двадцать фунтов на краски, которыми он будет рисовать свой собственный мир.

А ещё Дэниэл любил вернисаж. Ему нравились люди, идущие мимо его картин, будто бы и не замечавшие его самого. Сгорбленные силуэты на фоне серого стекла реки. У каждого своё лицо — и постоянное ожидание, что среди разных — морщинистых, скуластых, слишком худых и, напротив, отёкших лиц, однажды Дэниэл увидит Его.

Это было глупо. Дэниэл готов был сам посмеяться над собой. А иногда ему попросту казалось, что он сходит с ума. Но заставить себя не верить — он не мог.

Если бы здесь были родители, мать погладила бы его по голове и вздохнула тяжело, а отец сказал бы, что он слишком далеко забрался в свои собственные сны. Но здесь был только Джек — и это было хорошо. Потому что ему Дэниэл не собирался отвечать. Это было легко.

Дэниэл поднялся со стула — так и не дождавшись гренок, шкварчавших на сковороде. Подошёл к кровати и подобрал с пола футболку.

— Дэниэл, у тебя деньги есть?

— Немного, — на сей раз всё-таки нужно было что-то сказать, — а что?

— Купи овсянки, пожалуйста.

Дэниэл, не оглядываясь, кивнул.

— И сам что-нибудь поешь.

Ещё один кивок.

Дэниэл натянул футболку, перекинул через плечо этюдник, подхватил под мышку стопку картин и вышел на набережную.

Вернисаж находился недалеко, и он медленно брёл, наслаждаясь влажным утренним воздухом и вглядываясь в туман. Дэниэл любил это время суток — когда всё вокруг дышало полусном, и там, за контурами хлопьев тумана, повисших над рекой, он мог угадывать всё, что хотел, и всё, во что верил. Чудесная Фата Моргана плыла над горизонтом, сотканная из клочьев тумана, и Дэниэл уже чувствовал, как через несколько минут раскроет этюдник, пристроится у самого парапета, расставит картины на асфальте и примется рисовать.

— А это что? — голос у девушки был скрипучий, но Дэниэл улыбнулся и поднял на неё взгляд. Затем проследил направление, куда указывал её палец, и только потом произнёс:

— Это Эйлен Донан.

— Что? — девушка нахмурила рыжеватые брови. Она походила на американку, но это как раз Дэниэла не удивило — его картины привлекали иностранцев чаще, чем англичан.

— Замок на небольшом скалистом острове Донан, лежащем во фьорде Лох-Дуйх. В восьмом веке там обитал монах отшельник, именем которого и…

Девушка вопросительно посмотрела на мужчину, сопровождавшего её, и Дэниэл замолк.

Мужчина пожал плечами.

— Зачем тебе? — спросил мужчина. — Никто не знает, где это. Вот… — он ткнул пальцами в другую картину, — это, по крайней мере, Дувр.

Дэниэл молчал.

Он мог бы сказать, что Эйлен Донан знали в своё время не меньше людей, чем Дувр. Что более пяти фильмов, известных по всему миру, снимались именно там. Но Дэниэл молчал, потому что попросту не хотел ничего говорить. Он любил не тот Эйлен Донан, который показывали в кино, а тот, который увидел сам, плывущий в утренней дымке, будто растущий из облаков.

— А сколько стоит? — протянула девушка, переключая своё внимание на Дувр.

— Пятьсот.

— Пятьсот… — мужчина присвистнул, а девушка заискивающе улыбнулась.

Дэниэл вздохнул.

— Можно сбросить до четырёхсот.

Торговаться он тоже не любил. Это было тяжело. Даже одно это слово — пятьсот — давалось ему с трудом. Как будто он ставил у себя на лбу клеймо. Но Джек просил купить овсянку. И Джек не мог каждый день его кормить.

— А что за краски?

— Эйлен Донан — масло, Дувр — пастель.

Мужчина фыркнул, и Дэниэл поджал губы. Он любил пастель. Но её, почему-то, не любил никто, кроме него. И он снова мог бы начать говорить, что пастель существует уже две сотни лет и что… Он не хотел говорить ничего.

— Да ну… Дувр я не хочу, — капризно протянула девчонка.

— Тогда пошли, — мужчина дёрнул её за руку.

— Могу…

«Могу нарисовать портрет», — хотел было сказать Дэниэл, но замолк на полуслове, когда взгляд его случайно упал на тёмный проулок, где, приклеившись к стене, едва виднелся знакомый силуэт.

«Знакомый?» Дэниэл сам не знал, откуда он мог быть ему знаком. Девчонка и её спутник спрашивали что-то ещё, но Дэниэл не слышал. Он поднялся с раскладного стула и молча прошёл мимо них — силуэт не двигался какое-то время, пока Дэниэл не приблизился достаточно близко, а затем отклеился от стены и стремительно двинулся прочь.

— Подожди! — крикнул Дэниэл ему вслед. — Стой!

Мужчина и не думал останавливаться.

— Да стой же! Кто ты такой?!

Мужчина бросился прочь бегом, и Дэниэл тоже перешёл на бег. Дома мелькали по обе стороны, но Дэниэл не видел ничего, он нёсся вперёд, и холодный утренний воздух хлестал его по щекам, пока наконец, решившись, Дэниэл не перешёл в бросок. Он почти повис у мужчины на плечах, оба покачнулись, и только в последнее мгновение незнакомец приник к стене, чтобы не рухнуть на землю. Дэниэл коротко вскрикнул — тяжелое тело придавило ему запястье, выворачивая его вбок.

— Что? — услышал он тут же, и от бархатистого голоса по спине побежали мурашки.

Сильная рука перехватила его руку и подняла вверх, поднося к глазам.

— Кто ты такой? — от боли голос Дэниэла звучал обиженно, хотя обиды не было — он просто хотел получить ответ.

— Больно? — незнакомец надавил куда-то под кость, и Дэниэл с трудом сдержал тихое «Ой».

— Всё хорошо! Кто ты такой?! — он вырвал руку и попытался перехватить незнакомца за его собственное запястье, так чтобы можно было прижать его к стене спиной и не дать сбежать. Они были почти одного роста и одинаково узкими в плечах, но всё же незнакомец казался немножко старше — и крупней.