Медленно поднялся лев, и, когда он встал, под одной из его больших хищных лап хрустнула ветка. Как пуля, выпущенная из ружья, бросился он на кобылицу; но звука хрустнувшей ветки было достаточно, чтобы вспугнуть трусливых животных, и они мгновенно обратились в бегство, в тот самый момент, когда Нума сделал свой страшный прыжок. Жеребец бежал последним, и лев одним громадным прыжком, подобно гигантской стреле, прорезал воздух, пытаясь схватить его; но и тут его постигла неудача. Хрустнувшая ветка лишила Нуму обеда. Его могучие когти лишь оцарапали лоснящийся зад зебры, оставив четыре малиновые полосы на его красивой шкуре.
Нума, злой от неудачи и голода, оставил реку и, свирепый, голодный и страшный, отправился бродить по джунглям. Давно уже он не был так голоден, как сейчас.
Даже Данго-гиена показалась бы ему на голодный желудок лакомым куском. В таком-то настроении лев и наткнулся на племя Керчака.
Никто не ждал Нуму-льва в такой поздний час утра. Он должен был бы теперь спать около своей жертвы, убитой минувшей ночью; но Нуме никто не попался в эту ночь. Он охотился за добычей более голодный, чем когда-либо.
Антропоиды с наслаждением отдыхали на полянке, удовлетворив первое острое чувство голода. Нума учуял их по запаху еще задолго до того, как увидел. Обыкновенно он поворачивал в таких случаях обратно в поисках иной добычи, так как даже Нума относился с уважением к могучим мускулам и острым клыкам огромных самцов из племени Керчака, но сегодня он решительно направился прямо на них, и его щетинистая морда, морщась, свирепо оскалилась.
Не колеблясь ни минуты, Нума напал на обезьян в тот самый момент, как только их увидел. Около дюжины, а может быть, и больше волосатых человекоподобных существ лежали на земле, на небольшой прогалине. На дереве поблизости сидел юноша с загорелой кожей. Он видел быстрый прыжок Нумы и видел, как обезьяны повернулись и пустились бежать. Огромные самцы на бегу топтали маленьких детенышей; только одна маленькая обезьянка стояла на месте, ожидая нападения. Это была молодая самка; материнство вдохновило ее на великую жертву для спасения своего детеныша.
Тарзан соскочил с сучка, на котором сидел, и негодующе закричал на убегающих самцов и на тех, которые сидели в безопасности на деревьях. Если бы самцы не покинули своих мест и стойко встретили врага, Нума не довел бы до конца своего нападения. Только великий гнев и грызущие муки голода, быть может, побудили бы его на это. Но даже и тогда он не ушел бы безнаказанным.
Если самцы и слышали крик Тарзана, они не спешили с ответом, так как Нума схватил обезьяну-мать и поволок ее в джунгли, прежде чем самцы успели в достаточной мере собраться с силами и мужеством, чтобы соединиться для защиты самки. Сердитый окрик Тарзана, однако, расшевелил обезьян. Скаля зубы, они с воем накинулись на Нуму в густом лабиринте листвы, куда он пытался скрыться от них. Самец-обезьяна шел впереди; он двигался быстро и в то же время осторожно, полагаясь больше на свои уши и на свой нос, чем на глаза.
Идти по следу льва было нетрудно, так как тело уносимой им жертвы оставляло за собой легко различимую и полную ее запаха дорожку кровавых брызг. Даже такие тупые существа, как мы с вами, с легкостью могли бы следовать за ним. Для Тарзана же и обезьян Керчака эта тропинка была тем же, что для нас цементированный тротуар.
Тарзан с обезьянами настигали хищника. Он знал это еще раньше, чем услышал впереди сердитое предостерегающее рычанье. Приказав обезьянам следовать своему примеру, он повис на дереве; и, минуту спустя, Нума был окружен кольцом рычащих животных, которые были недоступны для его клыков и когтей, а сами ясно его видели. Хищник припал передними лапами к телу самки. Тарзан мог заметить, что она была уже мертва. Но внутренний голос подсказывал ему, что необходимо все-таки освободить безжизненное тело из когтей врага и наказать Нуму.
Он осыпал насмешками и оскорблениями Нуму и, отрывая сухие ветки, по которым он прыгал, бросал ими во льва. Обезьяны следовали его примеру. Нума зарычал от гнева и досады. Он был голоден, но при таких условиях он не мог есть.
Обезьяны, будучи предоставлены сами себе, без сомнения дали бы льву возможность спокойно наслаждаться пиршеством; разве самка не была уже все равно мертвой? Они не могли вернуть ей жизнь, бросая палками в Нуму, и теперь они сами могли бы спокойно заняться едой; но Тарзан был другого мнения. Он считал, что Нуму необходимо наказать и прогнать прочь. Льву необходимо внушить, что если он даже и убил Мангани, то ему не позволят съесть убитую. Ум человека прозревал будущее, тогда как обезьяны замечали лишь то, что происходило в данную минуту. Они были довольны уже тем, что им удалось сегодня избежать дальнейших нападений Нумы, но Тарзан понимал необходимость и видел возможность обезопасить себя в будущем.
Поэтому он понукал и подзадоривал огромных антропоидов до тех пор, пока Нума не был осыпан, как дождем, целой тучей метательных снарядов. Он мотал головой, увертываясь от ударов и протестовал против них оглушительным ревом; тем не менее он все еще с упрямством цеплялся за свою жертву.
Тарзан скоро заметил, что сучки и ветки, швыряемые в Нуму, не причиняли ему сильной боли; даже в тех случаях, когда попадали ему в голову, они совершенно не ранили его. Поэтому человек-обезьяна стал осматриваться, ища другого, более действенного метательного орудия. Он искал недолго. Видневшиеся неподалеку от Нумы гранитные осколки представляли собой снаряды более пригодные. Заставив обезьян караулить льва, Тарзан соскользнул на землю и собрал полную горсть маленьких камней. Он знал, что видя его самого за этой работой, они скорее поймут его и последуют его примеру, чем если бы он вздумал приказать им достать обломки камня и швырнуть ими в Нуму. Тарзан еще не был достаточно авторитетен для таких приказаний, потому что он еще не был царем обезьян племени Керчака. Это случилось позднее. В настоящее же время он был еще слишком молод, хотя и отвоевал себе место в обществе этих диких зверей, к которым его забросила странная судьба. Угрюмые самцы старшего поколения до сих пор ненавидели его, как ненавидят звери тех, кому они не доверяют, и чей характерный запах представляется для них чуждым. Молодые самцы, бывшие в детстве товарищами его игр, привыкли к запаху Тарзана, как к запаху всех остальных членов племени. В отношении его они были подозрительны не в большей степени, чем в отношении других, известных им обезьян, но все же и они не любили его, как не любили никого из самцов в течение брачного периода; а вражда, возникавшая между самцами в течение этого времени, продолжалась и до наступления следующего периода. В общем, это была угрюмая и воинственно настроенная толпа, и лишь изредка попадались среди них такие индивидуумы, у которых первые семена человечности уже пускали свои ростки. Возвращение к первообразу, без сомнения, есть возвращение к древнему прародителю, который сделал первый шаг от обезьяны к человеку, когда он стал ходить чаще на задних ногах и находил другую работу для своих праздных рук.
Итак, Тарзан теперь вел особую тактику там, где он не мог приказывать. Он давно уже открыл способность обезьян к подражанию и научился извлекать из нее пользу. Набрав в руки обломки выветрившегося гранита, он опять взобрался на дерево и ему было приятно видеть, что обезьяны последовали его примеру.
Во время короткой передышки, пока обезьяны запасались снарядами, Нума принялся за еду; но едва только он расположился с удобством и облизал свою добычу, как острый обломок камня, брошенный умелой рукой человека-обезьяны, попал ему в голову. Он заревел от боли и гнева, но его внезапный рев был заглушен взрывом криков со стороны обезьян, видевших то, что сделал Тарзан. Нума потряс своей массивной головой и гневно взглянул вверх на своих мучителей. В течение получаса они преследовали его, бросая камни и сломанные сучья, и хотя он затащил свою жертву в самый густой кустарник, они все время попадали в него своими метательными снарядами, не давая ему спокойно поесть, и гнали его все дальше и дальше.