2 августа.

Что и требовалось доказать. Пара по русскому. Вместо того, чтобы видеть в облаках лирических героев, нужно было как следует вызубрить правила. Хоть я и чувствую, что это к лучшему, но все равно расстрои­лась. Ревела целый день. Мама тоже расстроилась, ей так хотелось, чтобы я стала учителем. С работы звонил папка и, узнав, что я провали­лась, начал меня утешать.

Ну почему я такая невезучая? Только и умею, что вертеться перед зеркалом да строить глазки. Я даже не замечаю этого, а потом мне гово­рят, что я ужасная кокетка. Теперь все. Устроюсь на работу, глаза кра­сить не буду, волосы буду носить на прямой пробор и без начеса.

В общем, превращусь в тихую, скромную, образцово-показательную девочку. Да, еще юбки удлиню. Нет, юбки удлинять не стану. И так буду походить на пугало огородное. У Сережки возьму список книг для чте­ния — он у нас умница — и начну интеллектуально расти. Или займусь английским языком. Мама давно меня пытается соблазнить, но я упор­но сопротивляюсь. А теперь не буду.

Интересно, Славик сдал первый экзамен? Иринка, та наверняка по­ступит. У нее по сочинению 5/4. Четверка по русскому. Ну и правильно! Она так занималась!

9 часов вечера.

Пришел папка и все повернул на 180°. Во-первых, он сказал, что при моих знаниях в институт нечего было и соваться. Он прекрасно это знал, но хотел, чтобы я испытала все на собственной шкуре. Если полу­чила по заслугам, так нечего теперь хныкать. А во-вторых (это-то и есть самое главное!), с завтрашнего дня у папки отпуск, и мы с ним вдвоем летим на море! Вдвоем, потому что маму не отпускают по рабо­те, а у Сережки практика. Билеты уже куплены, так что в течение этого вечера я должна собраться. Вот это да! Если бы я заранее знала, что папка так здорово отметит мой провал, то ни за что не расстроилась.

3 сентября.

Вчера мы вернулись домой. Впечатлений — масса.

Хочется вспомнить все-все, что вместилось в этот самый короткий месяц моей жизни.

В голове толпятся мысли, но всегда так трудно начать, наверное, потому, что пытаешься выбрать самое интересное. Выбираешь-выбира­ешь, и вроде бы все интересно. А, ладно, начну сначала!

Подлетали к Минводам. Самолет снижался, потому что некоторое время горела надпись «Пристегнуть ремни». Вдруг — абсолютная тиши­на. Только вой рассекаемого воздуха и резкая боль в ушах. Оба мотора заглохли. Я ничего не успела сообразить, просто вцепилась в ручки кресла и молча смотрела. Что началось в самолете! Крик, визг, кто-то не пристегнулся, и его выбросило из кресла. Мужчина, сидевший через ряд от нас, начал выбивать иллюминатор. Свист воздуха, вопли людей и сила, которая хочет вырвать, выбросить меня из кресла — вот что вре­залось в память.

Мгновение, два, три... Чихнул и заработал один мотор, за ним дру­гой... Но когда стали заходить на посадку, заело шасси, и мы сорок ми­нут кружились над аэродромом, пока не израсходовали горючее. Сади­лись на брюхо в поле. Пропахали около двух километров виноградников. Спрыгивали на землю — скорее-скорее. Каждую секунду самолет мог взорваться. Мужчины протискивались вперед, отталкивая женщин и де­тей. Быстрее, быстрее — лишь бы уйти от смерти! Это было так мерзко, так не по-людски. Когда мы с папкой оказались на земле, то первое, что я увидела, было множество пожарных машин, стоявших вокруг само­лета. Несколько человек погрузили в машины скорой помощи и увезли — переломы, нервное потрясение.

Последним спустился летчик, который посадил самолет. Как слепой прошел сквозь толпу, и его одинокий силуэт затерялся в поле. Он был совершенно седой. И никто, никто не подошел к нему и не поблагодарил за спасение. Меня била нервная дрожь, но нельзя сказать, чтобы я была без памяти от страха. Наоборот, каждое мгновенье отпечаталось в моз­гу с поразительной четкостью. Папка говорил потом, что его поразило то, как я вела себя. Как будто я непременно должна была визжать от страха и рвать на себе волосы!

Потом всех посадили на машины и увезли в аэропорт. Папка рас­сказал мне что-то веселое, и я рассмеялась. Несколько человек оберну­лись и посмотрели на нас, как на идиотов. Откуда им знать, что мой пап­ка бывал и не в таких переделках. А я? Я — дочь летчика.

Многие, кто летел в нашем самолете, должны были в Минводах сделать пересадку. Но все сдали билеты. Когда мы с папкой через три часа поднялись по трапу в другой самолет, в нем оказался только один мужчина, который летел с нами. Папка поговорил с ним, и они немного посмеялись. Оказывается, мужчина был математиком и поклонником теории вероятности. «Дважды катастрофы не случаются, во всяком слу­чае, это маловероятно»,— с философским спокойствием заявил он. И мы полетели дальше.

5 сентября.

Целью нашей был небольшой пансионат, в котором мы должны бы­ли провести 12 дней. Он представлял собой каменное двухэтажное зда­ние средних размеров с крытой верандой и старозаветным крыльцом. Построен дом был еще при царе Горохе, что сразу пришлось мне по душе.

Скрипучие, медленно отворяющиеся двери, ветер, который по ночам тихонько подвывает в печных трубах; деревянные половицы, издающие под ногами печальные стоны, — все наводило на мысль о привидениях вообще и о существовании местного в частности. По моим представле­ниям об их образе жизни оно непременно должно было бы вылезти из какого-нибудь мрачного сырого подвала и завыть страшным голосом. Но при нас этого, к сожалению, не произошло. Здание стояло на малень­кой площадке у подножия пологой горы. Внизу неистово сверкало море, но до него еще нужно было добраться.

Добраться можно было двумя путями: как все люди — по лестнице, и не как все люди, то есть по каменистой тропинке, цепляясь руками за колючие кусты. Я, как правило, предпочитала второй.

Пансионат этот маленький. Всего на 150 человек. Вечером почти все отдыхающие собирались на веранде подышать морским воздухом. На первом этаже в маленьком круглом зале стояло старое фортепьяно, и на нем часто играла очень красивая молодая женщина. Она казалась мне загадочной и грустной. Может быть, оттого, что играла всегда что-нибудь печальное,

Я познакомилась с двумя девочками, обе из Ленинграда. У одной отец моряк, у другой летчик. Еще там были двое ребят, которым по 18 лет, и двое, которым по 20. Мы подружились с теми, которым по 20. Игорь — высокий блондин и Саша — не такой высокий, зато у него тем­ные вьющиеся волосы до плеч. Они жили здесь уже второй сезон и по­этому знали все окрестности.

На третий день мы отправились к развалинам монастыря. Вышли сразу после завтрака и едва-едва успели вернуться к обеду. Монастырь стоит в горах, и с ним связана какая-то легенда, хотя никто точно не зна­ет, какая именно. Надо сказать, голова у древних работала нормально, потому что такой красоты, как вокруг монастыря, я никогда еще не виде­ла. Чудо какое-то прямо. Монастырская стена опоясывает вершину го­ры, а за стеной роща громадных реликтовых деревьев. Внизу, в ущелье, бушует река, а по склонам сбегает множество ручьёв: прозрачных, хо­лодных, как лед, и стремительных.

В развалинах — остатки монастырских стен и башен — бьет родник. Вода в нем — хрустальная и вкусная-превкусная. Еще там много змей, они нежатся на нагретых солнцем камнях, но уползают при приближе­нии людей.

А воздух вечером — с ума сойти! Море дышит теплом, снизу доно­сится шум прибоя. Одуряюще пахнут какие-то цветы (вокруг пансио­ната настоящие джунгли). Цикады трещат громче оркестра. И ночь темная-претемная, а вокруг силуэты гор и звезды низко-низко. Яркие, лохматые, южные звезды.

6 Сентября.

В последний день перед нашим отъездом погода испортилась. Нака­нуне вечером мы с папкой бродили по берегу. Солнце село, но было еще светло. Мы шли по кромке прибоя. Море тихонько дышало, и на всем лежала печать какого-то неестественного покоя. До этого вечера я и представления не имела, что море способно быть таким неподвижным. Ни малейшего ветерка, ни всплеска волны. Тяжелая, давящая тишина была разлита в воздухе.

Вода и небо приняли один цвет, который более всего напоминал цвет бутылочного стекла, такой же густой, насыщенный и темный. Да и само море казалось неживым, застывшей стеклянной массой. Я не мог­ла понять, в чем дело. Это состояние моря производило гнетущее впечат­ление. И было очень душно, словно воздух тоже застыл на месте.

Я долго не могла уснуть в ту ночь и едва задремала, как меня уже тормошил папка. Я села в постели. Стены здания стонали под порывами ветра. Внизу ревело море. Сделалось свежо. Я оделась, и мы спустились к морю. Было что-то около трех ночи. Шторм уже разыгрался вовсю. По небу неслись клочья облаков. С моря долетали брызги пены. Огром­ные валы правильными рядами шли на берег и заливали почти весь пляж. Шторм пригнал к берегу светящийся планктон, и пенные буруны как бы освещались изнутри призрачным светом. Это производило жут­кое, ни с чем несравнимое впечатление.

Все-таки жаль, что я девчонка. Если бы я родилась парнем, то вместе со Славиком пошла бы в мореходку. Славка молодчина! Я приехала, а от него лежит письмо. Пишет, что занимался, как проклятый, но зато поступил. Я так рада! Написала ему ответ: про аварию самолета, про шторм и еще много-много всего. Остальное завтра.

Умираю, хочу спать.

15 сентября.

Завтра первый день моей новой жизни. Буду работать в Сережкином институте лаборанткой. Мама сказала, что все деньги, какие зара­ботаю, — мои собственные. Вот здорово! В школе что? Там все распи­сано «от» и «до». Оставалось только делать так, как говорили взрослые: учителя, родители. Теперь же никто не будет стоять над душой. Никаких тебе контрольных, домашних заданий, двоек. Я — обыкновенный само­стоятельный человек. Красота!