ОДИННАДЦАТЬ

Федра завела привычку регулярно являться на репетиции. Чтобы не скандализировать актеров, которые были, как на подбор, суеверными, она одевалась мальчиком, и сидела с табличками на коленях, а если кто меня спрашивал, я говорил, что это мой двоюродный брат из деревни.

За неделю до Фестиваля кто-то разнес молотом статуэтку Гермеса у моего дома и засунул под дверь петуха с отрезанными шпорами и головой. Это совершенно меня не обеспокоило; я заменил старого Гермеса новым, изготовленным самым модным скульптором, а петуха мы потушили в вине и съели на ужин. Больше меня встревожили слухи, будто Фриних, который получил третий Хор этого года, получил доступ к одной из больших речей моего агона и адаптировал его к своей пьесе. Если по жребию его комедия будет показана раньше моей, говорили мне, он использует эту речь вместо своей, и в результате мою зашикают. Я проконсультировался с Филонидом, который сказал, что такое бывало; поэтому я засел за замену, вооружившись тремя свитками египетской бумаги и сильной головной болью. Сочинив новую речь, я отдал ее актеру учить. Если Фриних решится на подлог, мы будем готовы.

Трагедиями этого года были «Электра» Агатона, «Тевкр» Эврипида и что-то Мелантия — там еще была сцена, в которой герой исчезает со сцены и возвращается, превращенный богом в свинью, в маске с пятачком, цокая копытцами, и эта сцена вызвала смех вернее, чем любая из комедий, но кроме этой сцены я решительно ничего из той пьесы не помню. Комедии же были моя, фриниховы «Чеснокоеды» и «Ветераны Марафона» Аристофана. В этом году он дал два представления, поставив еще «Ос» на Ленайи, и поставив удручающе отменно.

Фриниху достался первый день. Результаты жеребьевки стали мне известны перед рассветом, и я послал Дорона сообщить о них Филониду. Разумеется, я по-прежнему не знал, какой день достанется мне — второй или третий, и трагедии смотрел, охваченный лихорадкой нетерпения. Мне почему-то хотелось, чтобы Федра была рядом (она, разумеется, сидела на другой стороне театра с прочими женщинами), и в какой момент я бездумной взял за руку сидящего рядом мужчину. К счастью, он слишком погрузился в пьесу, чтобы заметить, поскольку был совершенно не в моем вкусе. Пока Эгист, или Диомед, или кто уж это был, предавался на сцене космической страсти, до меня вдруг дошло, что мои чувства к Федре претерпели нездоровые изменения. Вместо желания, чтобы она никогда не рождалась на свет, при всякой мысли о ней губы мои сами собой искривляются в улыбке, а тело обдает жаром. Разумеется, такое происходило только в ее отсутствие; достаточно было провести в ее обществе несколько мгновений, чтобы вернулись старые, хорошо знакомые чувства ярости и ненависти. Но даже и это было преувеличением. Я чувствовал, что мы становимся похожи на двух стареющих кулачных бойцов, выступающих на сельских ярмарках. Каждый день они должны драться, разыгрывая спектакль насилия и боли, но если присмотреться, то можно заметить, что они вообще не бьют друг друга; и когда люди расходятся, тот из них, что постарше и не женат, приносит порванную тунике тому, что помоложе, чтобы его жена заштопала ее.

И тем не менее, единственным, что нас объединяло, помимо несчастья состоять друг с другом в браке, было это непрекращающееся противостояние. Знаете, как молодожены постоянно думают о том, чем бы друг друга порадовать — симпатичная старомодная брошка в виде кузнечика или новый способ приготовления анчоусов; ну а мы тратили столько же времени и усилий на изобретение новых подколок и оскорблений, — но ничего такого, что ранит слишком сильно. Если мне случалось услышать на рынке, как рыботорговка отвешивает особенно нелестное замечание об одной из своих покупательниц, я повторял его про себя всю дорогу домой, чтобы не забыть; а если от копииста прибывала новая книга, Федра всегда успевала пройтись по ней первой и подчеркнуть углем все упоминания о Клитемнестре, Медее или любой из героинь, имеющих обыкновение убивать или калечить своих мужей. По ночам мы обыкновенно спали. Забираясь в постель, каждый из нас ложился на бок, мрачно глядя в стену. Но утром часто оказывалось, что во сне мы повернулись лицом друг к другу, и обычно она лежала у меня на руке, и я просыпался от того, что рука затекла. После этого мы принимались пикироваться, еще не проснувшись окончательно, пока один из нас не выпрыгивал в ярости из постели и не шел умываться. В тех редких случаях, когда у кого-нибудь из нас зудело, второй никогда не отказывался, но по ходу дела бросал едкие комментарии или притворялся спящим, пока неловкий процесс не заканчивался. Я был совершенно уверен, что Федра перестала встречаться с другими мужчинами (хотя сама она яростно опровергала эти подозрения), в то время как сам я никогда не видел смысла ухлестывать за флейтистками и служанками, которые редко моются и постоянно изводят вас денежными просьбами.

Все это пронеслось у меня в голове, покуда я сидел тогда в театре, так что я даже перестал чувствовать и твердость скамьи (в тот раз я забыл подушку), и скуку от представления, и даже страх перед Фринихом. В сущности, к тому моменту, как я очнулся, царя (или кто уж это там был) уже убили, или ослепили, или превратили во что уж там он был превращен, а хор пошел на второй круг причитаний. Я выбросил все мысли о Федре из головы и принялся рассматривать публику.

Возможно, виной тому мое воображение, но я верю, что могу на глазок определить, побежит неприятельский строй или устоит, окажется публика дружелюбной или враждебной. Если говорить о публике, то очень многое можно предсказать заранее. Если случался неурожай или враг сжигал посевы, они радовались чему угодно как дети, заливаясь хохотом, стоило прозвучать чему-то, хоть отдаленно напоминавшему шутку. Но если год выдался изобильным или пришло известие о морской победе, они будут сидеть как присяжные на суде над политиком, только и ища, к чему бы придраться. Если пьеса оказывалась хороша, они были безжалостны к актерам, если игра превосходила все ожидания, оказывалось, что пьеса никуда не годится, а костюмы сооружены в последнюю минуту из старых плащей и парусины. И все наоборот, если говорить о трагедиях. Людям ничему не радуются так искренне, как крови и убийствам, когда они угощаются свежим сыром и молодым вином; но при недостатке еды или после прочтения списка убитых жалобы и завывания актеров раздражают их сверх всякой меры. Именно поэтому при отправлении флота трагики приходят в Пирей, чтобы принести жертвы за его благополучное возвращение, а комики возносят немые мольбы Посейдону наслать жестокий шторм.

Тот год, однако, был и не хорош, и не плох; число побед равнялось числу поражений (ну или мы себя в этом убедили), и если спартанцы и сожгли большую часть ячменя, то уцелело все-таки больше, чем обычно. Поэтому очень много зависело от пьес, комедий и трагедий, которые будут представлены перед моей. Если публика влюбится в первую показанную комедию, двум другим не останется ни малейшего шанса. Но если нет, то преимущество сомнения останется на стороне последней. Когда трагедии вгоняют их в тоску, они сильнее радуются комедиям; но если они по-прежнему обсуждают трагедии, когда комедия уже началась, то могут проболтать весь пролог, а потом винить автора в том, что он не разъяснил толком ситуацию.

Разумеется, реакция публики — не самое важное. Двенадцать судей — вот о ком любому драматургу снятся кошмары. Это примечательный эффект. Пьеса может быть освистана, а актеры едва унесут ноги со сцены. Но если впоследствии пьеса удостаивается приза, то на следующий же день все кругом цитируют ее и провозглашают самым смешным творением в истории, присовокупляя, что вот третья комедия — просто какой-то позор; и это несмотря на то, что те же самые люди задыхались на третьей пьесе от хохота и требовали повтора, когда еще хор не успел сойти со сцены. Найдутся и такие, конечно — я сам, бывало, стоял за ними в очереди — которые наотрез не согласятся с судьями, станут восхвалять третью комедию и заявят, что если победитель получит в следующем году хор, то они просто останутся дома и займутся виноградными подпорками.

В тот год я не знал, кто будет судить — тогда судей действительно выбирали по жребию из списка граждан — и по размышлении решил, что это наилучший вариант. Друг среди судей — благословение богов, которое может обернуться и помехой, а вот враг среди судей — это всегда катастрофа. Помню, как долго и пристально таращился на них, пытаясь взглядом вскрыть грудные клетки и разглядеть их души, но чем дольше смотрел, тем меньше видел. Среди них был глубокий старик, постоянно перешептывающийся с соседом, я буквально слышал его слова: — Во времена моего детства, конечно, у нас были Эсхил и Фриних — в смысле, Фриних-трагик, а не этот юноша, которой сочиняет комедии. — Сосед отстраненно кивал, не отрывая глаза от сцены; он сидел абсолютно неподвижно, пристойно сложив руки на коленях. Этот, наверное, будет голосовать за пьесу с наименьшим количеством метрических вольностей, и я сжался при мысли о трех сбитых цезурах в «Стратеге». Третий закрыл глаза, и я почувствовал ярость; если он осмелится заснуть во время моей пьесы, я вооружусь пращой и вышибу ему мозги. Но когда строфа закончилась, он пошевелился и кивнул, и я понял, что он просто полностью сосредоточился. Вот это судья так судья, самодовольно заметил душа моя, что во мне — его не собьешь с толку экстравагантными костюмами и необычными масками. Его интересуют только слова. Затем его голова свалилась на плечо и я понял, что он действительно спит.

К тому моменту, как глашатай закричал: — Фриних, веди свой хор! — я уже буквально плавал в собственном поту, а сердце мое колотилось, как барабан на триреме, когда барабанщик набирает темп для атаки. Я сжал зубы, поскольку решил, что не буду смеяться, и выпрямился на скамье, молясь, чтобы Филонид подкупил этот хор или насыпал песка в маску главного актера. И все же стоило прозвучать первой хорошей шутке, как я почувствовал это странное ощущение в груди, как будто я наелся бобов и перепил молодого вино, а затем услышал свой собственный смех. Меня охватил ужас, поскольку я понял, что комедия и вправду смешная, и хохот публики звучал для меня топотом копыт вражеской кавалерии, сотрясающих землю — негде спрятаться и некуда бежать.