Тут душа моя, что во мне, спокойно сказала, что поделать здесь ничего нельзя, по крайней мере до конца пьесы, а там я сразу направлюсь к Филониду, чтобы поправить те цезуры и шутку насчет тюльки. Я прижал ноги к камню, навалился на спинку скамьи — и вскоре уже наслаждался представлением. Это было хорошая пьеса — о человеке, который выиграл войну, спрятав солнце в кувшин, так что спартанцы заблудились в темноте и попадали с утеса; была в ней и великолепная сцена с Аполлоном, пытающимся расколдовать крышку кувшина, декламируя строки Софокла.

Я так наслаждался ею, что позабыл обо всем, и когда хор выстроился для анапестов, хлопал не меньше прочих. Обращения Фриниха к публике — традиционно лучшее, что есть в его комедиях, и он обладал необычным талантом угадывать самые горячие темы на момент Фестиваля.

Он начал со славословий в адрес армии и флота, сравнивая их с мужами Марафона и Саламина; засим последовало довольно остроумное обращение к Госпоже Чеснок, а потом он перешел к своей любой теме — к поэтам.

Сперва досталось Кратину, которой к тому моменту был уже безнадежно болен; Фриних здорово повеселился за его счет, рассказав, что пока Дионис и Афродита грызлись, будто псы, над его жалким телом, бог воров Гермес прокрался между ними, чтобы забрать себе величайшего похитителя чужих острот, какого когда-либо знал мир. Затем он поведал всем, как Амипсий бросил щит в битве при Делии и Сократ, которого он превратил в отбивную в одной из своих пьес, вынужден был спасать его. Я скалился, как идиот, в ожидании, что он скажет об Аристофане. Я и еще несколько тысяч зрителей услышали следующее.

Как будто мало нам (сказал лидер фриниховского хора), бродячих хорьков, ворующих с алтаря Диониса приношения Фесписа, нынче в Афинах завелся новый поэт; калека с постоянно перекошенным в ухмылке лицом и сыпью в промежности. (Действительно, в жару у меня иногда бывает сыпь; боги ведают, откуда Фриних о ней узнал). Нам стало известно, что его пьеса, которую мы вскоре сами сможем оценить, содержит кое-какие занятные куски. Эти куски, разумеется, не его собственные: Аристофан вынужден был их уступить взамен на жизнь, когда этот лысый сын козы застал его глубоко-глубоко в собственной прекрасной молодой жене.

Очень странное чувство возникает, когда тебя оскорбляют со сцены, а все вокруг хохочут. Мой сосед запихал себе плащ в рот и хрюкал, в то время как второй ухмылялся так широко, что его улыбкой можно было опоясать побережье от Пирея до Анафлиста. В тот момент я бы с величайшей радостью кастрировал Фриниха; но одновременно я ощущал едва ли не гордость, так что мне хотелось повернуться к соседям и сказать: — Это он обо мне! — Когда позже я говорил с людьми, которых сам выставлял на посмешище, они признавались, что чувствовали себя точно так же, и атрибутировали это чувство как проявление мощи бога Диониса. Потом-то то я зачерствел и перестал воспринимать комментарии в чужих пьесах на свой счет, а потом заметил, что их не стало.

Я встретил Федру за воротами и мы вместе пошли домой.

— Если бы ты был настоящим мужчиной, — сказала она, — ты бы убил этого Фриниха ради меня.

Я пожал плечами.

— За что? — спросил я. — За то, что он с тобой согласен?

— Мне наплевать, что он говорил о тебе.

— Он сказал, что ты прекрасна.

— Я и не утверждаю, что он врет, — быстро сказала она. — Но как мне смотреть в глаза людям после этого, я просто не знаю.

Я обнял ее за пояс.

— Забудь, — сказал я. — Главное, что он все-таки не украл мою речь.

— Как он узнал об этой твоей сыпи? — продолжала она.

— Наверное, ты говорила о ней во всне.

— Теперь женщины откажутся сидеть рядом со мной, — сказала она, как будто не слыша, — чтобы не подцепить ее от меня. Это же не заразно?

— Думаю, нет. Надеюсь, мне не выпадет завтрашний день. До утра я ничего не узнаю, конечно, а мне ведь придется сразу обежать винные лавки, собирая своих актеров. Да, я наслаждаюсь этим, — предупредил я ее слова.

— Эвполид, — она внезапно остановилась и закусила губу. — Мне нужно кое-что тебе сказать.

— Знаешь хотя бы, кто отец?

Внезапно она впала в страшную ярость.

— Почему ты ни секунды не можешь обойтись без своих шуток?! — крикнула она. — Да меня тошнит от них, понял? Все время. И мне давно уже не смешно.

Она вырвала свою руку и отвернулась. Я вдруг почувствовал себя дурак-дураком, боги знают почему, и застыл на полушаге, дожидаясь, чтобы она хоть что-то сказала.

— Я имею в виду, — продолжала она, так и не повернувшись. — Что я бы не сделала этого, если бы ты не был такой пустышкой.

— Сделала что?

— Так что если кого и винить, — сказала она, повернув ко мне перекошенное лицо, — то тебя, непроходимый ты дурак. — Она метко плюнула между ног. — Ты сам меня довел, вот и все.

— Что ты сделала?

— Убирайся к черту! — отрезала она и быстро пошла прочь. Я бросился за ней и схватил за запястья. — Отпусти меня, — сказала она и вырвала руки. — Видишь, — насмешливо сказала она, — ты даже больно мне сделать толком не можешь.

— Я задал тебе вопрос, — сказал я. — Что ты сделала?

— Это была идея Аристофана, — сказала она. — Еще когда я с ним виделась. Знаешь, вообще-то он почти такое же ничтожество, как и ты. В общем, он хотел, чтобы я придумала какой-нибудь способ погубить эту твою пьесу. Я говорила ему, к чему беспокоиться — она и сама погибнет; но он дурак, такой же как ты, и он хотел полной уверенности. Поэтому-то я и стала себя хорошо вести с тобой...

— Когда? Я, должно быть, проглядел.

— Бога ради, Эвполид, — она кипела от ярости и я решил не продолжать. — Я позволила тебе брать меня на твои дурацкие репетиции, а ты не затыкался о дурацких костюмах для дурацкого хора. И я узнала, где их хранят.

— Они дома у Филонида, — сказал я. — Он держит их во внутренней комнате в запертом сундуку.

— Я знаю, — ответила она. — Я слышала, как он про это говорил. И я сказала Аристофану, и завтра утром, перед рассветом, он собирается отправиться туда со своими актерами, подкопаться под стеной и украсть их.

У меня было такое чувство, что меня снова избили грабители. Ноги у меня затряслись и я утратил способность связно мыслить.

— Бога ради, женщина, — простонал я. — Почему ты просто меня не убила? Ты сотворила ужасную вещь.

Затем я почувствовал ее голову под своим подбородком, а ее руки вокруг меня.

— Но ты это заслужил, — всхлипнула она. — Ты полностью это заслужил. Я знала, что для тебя это будет больнее всего в мире, потому что ты такой дурак.

Ощущение ее близости было как огонь, и моя душа наполнила силой мои руки и ноги.

— Откуда ты знаешь, что это случится завтра? — спросил я. — С тем же успехом меня могли назначить на сегодня.

Она покачала головой.

— Он сфальсифицировал жребий, — сказала она. — Кого-то подкупил, не сказал — кого. Он хотел, чтобы ты был на второй день, а он сам — на третий, чтобы быть уверенным, что побьет Фриниха. Эвполид, я...

— Мы обсудим это позже, — сказал я. — Ступай домой и намешай побольше крепкого вина. Я иду к Филониду.

♦

Итак, когда розовоперстая заря поднялась над восточным горизонтом, я сидел, спрятавшись за большой амфорой в задней комнате Филонида, и ощущал, как во мне струится смесь страха и праведного гнева, которая, верно, наполняла Тезея, шагающего сквозь Лабиринт в поисках Минотавра.

Филонид неловко пристроился за сундуком с костюмами, а четыре актера, Зевсик, трое крупных рабов Филонида и один совершенно посторонний человек, который проходил по улице, когда мы сюда прибыли, и был поверстан в независимые свидетели, расположились в различных стратегических точках по всей комнате. Все, за исключением свидетеля, надели шлемы и нагрудники и вооружились тяжелыми дубинками, наспех вырезанными из виноградных подпорок.

— Вообще-то, — заметил Зевсик (один из предков которого был знаменитым стратегом), — все это может оказаться хитроумным фокусом.

— Не знаю насчет хитроумия, — сказал Филонид. — Разве что грязным.

— Нет, ты не понял, — пылко возразил Зевсик. — Сообщение может быть заведомо ложным — отвлекающим маневром, как у Фемистокла при Саламине. Аристофан мог специально заманить нас сюда, пока он занят чем-то еще на другом конце города. Прямо сейчас он, может быть, травит ядом главу хора.

Филонид велел ему заткнуться, но я встревожился — к тому моменту, когда я заметил, что обдираю кору с дубинки, ее там уже почти не осталось. Действие крепкого вина, которое мы выпили у меня дома, начало выветриваться, как и праведный гнев. В итоге остался лишь страх в совокупности с ощущением полной неуместности. Я подумывал послать кого-нибудь за Калликратом и Филодемом, но времени на это не было. И я был уверен, что кто-то крался до самого моего дома за нами с Филонидом.

— Наверное, он не придет, — сказал один из актеров. — Мы тут уже несколько часов, и я аж помираю, так хочу отлить. Что мы за это получим?

— Получишь плюху, если не заткнешься, — сказал Филонид. — И почему бы вам всем не перестать щебетать, будто стая птичек? У нас тут вроде как засада.

Волнение по поводу нападения, по крайней мере, избавили меня от волнений по поводу пьесы, хотя я и успел соображать, что так и не удосужился исправить те цезуры. Впрочем, я чувствовал, что для основательной переделки время неподходящее, несмотря даже на то, что актеры были здесь, с нами.

Филонид вдруг вскинул голову и я услышал постукивание лома по кирпичам стены. Филонид поднял одну руку вверх, а другой осторожно накрыл светильник горшком. В полной темноте удары ломом, казалось, заполнили всю комнату, и я принялся вспоминать битвы в тесноте — Фермопилы и Пилос, ну разумеется. Чем больше я думал, тем тревожнее мне становилось, ибо во всех случаях, какие я смог припомнить, в итоге одолевали атакующие. Мы понятия не имели, сколько человек приведет Аристофан; он вполне мог явиться со всем своим хором, вооруженным мечами и свежими листьями, чтобы нагнать дыма. Мы могли сойти за тяжелую пехоту, но где наши пращники и лучники? И мы забыли запереть дверь; Аристофан не мог ожидать, что дом пуст — что, если он пошлет часть сил через переднюю дверь, чтобы зажать нас с двух сторон, как поступил Ксеркс при Фермопилах? И хотя мы были вооружены дубинками, у них были тяжелые железные ломы, а о щитах никто из нас и не подумал. Если бы только Калликрат был здесь! Если бы Калликрат был здесь, а я в каком-нибудь другом месте.