19

Белый лимузин ворвался на парковку молла, пролетел мимо ожидающих автобусов и остановился перед главным входом. Лимузин не отличался элегантностью – он служил передвижным рекламным щитом компании «Бывшие в употребление и реконструированные автомобили» Ти Бакару Стила. Его выкатывали из гаража только ради парадов, когда за руль садился сам Бакару, чтобы проехать вдоль по улице в компании какой-нибудь местной королевы красоты, приветствуя толпу взмахами руки и бросая детишкам леденцы.

Но теперь Бакару нашел для него новое применение. Двери открылись, несколько человек в темных костюмах выбрались из машины и в едином строю направились ко входу в молл. В середине этой группы она ясно различила бывшее в употреблении и реконструированное лицо Эрла Стронга, которого в этих местах называли исключительно «следующим сенатором от Колорадо».

Через несколько секунд после того, как он вошел в молл, изнутри раздался громкий приветственный рев. В молле происходило какое-то избирательное мероприятие.

Она покачала головой, разглядывая огромный постер «СПРАВЕДЛИВ И СТРОГ», наклеенный на борт автобуса прямо у нее перед носом.

Ее автобус отходил где-то через полчаса. Не было никаких причин сидеть здесь, снаружи, когда она могла убить это время внутри. Если не считать того, что в этом красивом, новеньком молле она непременно почувствует себя нищенкой – в ее одежде, помятой со сна, со всклокоченными волосами и пакетами с бесплатной едой.

Рядом с ней находилась большая псевдоглинобитная урна, почти переполненная, и на самом верху лежала аккуратно сложенная толстая сумка для покупок из «Нордстрема».

Элеанор вытащила сумка и развернула ее. Сумка оказалась новая и совершенно чистая.

Она сложила сыр и овсянку в сумку «Нордстрем», встала и направилась ко входу в молл. Она хотела посмотреть, что на уме у Эрвина Дадли Стренга.

Приближаясь ко входу, она увидела собственное отражение в стеклянных дверях. Ей думалось, что спрятать продукты в сумку «Нордстрем» было хитроумной идеей, но теперь она заметила, что ее силуэт приобрел форму, которую она видела в разных городах, на разных парковых скамейках, и ее пронзило осознание.

Она превратилась в бомжиху.

Ее как будто проткнули копьем. Она сбилась с шага и остановилась без движения. Слезы наполнили ее глаза, из носа потекло. Она шмыгнула, моргнула, сглотнула и взяла себя в руки.

Сторонники Эрла Стронга огибали ее и оборачивались, чтобы взглянуть ей в лицо. Она не могла просто так тут стоять. Она двинулась вперед и протолкалась через стеклянные двери, мгновенно превратившись из бомжихи в покупательницу.

В центральной части молла Эрл Стронг стоял на подиуме, справедливый и строгий.

– Спасибо всем, кто пришел сюда сегодня. Я хотел провести встречу в январе, но администрация молла не разрешила из-за того, что это был День Мартина Лютера Кинга. И я сказал, что уж конечно я не желаю, чтобы мое имя ассоциировалось с человеком, который выдал плагиат за диссертацию и сожительствовал с женщиной, на которой не был женат.

Нервный, но восторженный смех пробежал по толпе: множество крупных белых мужчин среднего возраста поднимали брови, поглядывая друг на друга с интересом – осмелятся ли они смеяться над Мартином Лютером Кингом? Осмелились.

– Затем я хотел выступить в феврале, но мне сказали, что это Президентский День. И я сказал, что название мне нравится, но я баллотируюсь всего лишь в сенаторы, и президентскому посту придется подождать еще несколько лет.

Это заявление вызвало взрыв аплодисментов и ритмичную декламацию: «Выдвигайся! Выдвигайся! Выдвигайся!». Эрл Стронг, явно польщенный, позволил толпе пошуметь несколько секунд – ровно столько, чтобы ее успели снять телеоператоры – а затем величественными взмахами рук привел собравшихся к молчанию.

– Оставались март или апрель. Но в апреле мы празднуем Пасху, день, когда Христос восстал из мертвых, а это несколько не мой масштаб. Поэтому я остановился на марте. Март – простой, заурядный месяц, грубый и честный, не отмеченный необычными праздниками, и я решил, что он лучше всего соответствует моему стилю. И есть еще кое-что, связанное с этим первым месяцем весны: он несет возрождение!

Скандирование лозунгов и здравиц растянулись на несколько минут.

Элеанор брела сквозь толпу со своей сумкой, рассматривая сторонников Стронга, вопящих и подпрыгивающих с воздетыми в воздух кулаками. Она была совершенно невидима для них. Они не отрывали глаз от Стронга. Те немногие, кто замечал ее, тут же напускали на себя тот же шокированный вид, что и Эрвин Дадли Стренг несколько лет назад, увидев черную женщину в дверях пригородного дома. И сразу отворачивались. Виновато.

Если вы – мать, то люди для вас – открытая книга. Элеанор могла бы заметить их смущение за милю, как и то, что они обманывают себя, будто подростки, которые верят, что проказа сойдет им с рук просто потому, что им так хочется.

С ними, поняла она, достаточно было бы всего лишь поговорить по-человечески. И это было как раз то, чего они никогда не дождутся от Эрла Стронга.

В конце концов крики смолкли и Эрл Стронг перестал трясти над головой сомкнутыми руками, вернулся к кафедре, поддернул манжеты и слегка поправил воротник. Элеанор добрела почти до самой сцены и теперь смотрела на него с расстояния в какие-то несколько футов. Его лицо было покрыто толстым слоем телевизионного грима. В своем идеальном костюме и проклеенной прической он смотрелся точь-в-точь как вырезанный из картона силуэт.

– Вы можете спросить, почему я так долго ждал возможности выступить именно здесь, в «Бульвар Молл». В конце концов, для избирательных мероприятий можно найти места и получше. Но в этом молле есть кое-что, чего больше нигде не найти. Стоя здесь, в этом прекрасном молле, я могу посмотреть в любую сторону и увидеть признаки экономического процветания.

Аплодисменты.

– Я не вижу нищих, выстроившихся в надежде на подачку. Я не вижу сутяг, пытающихся отсудить у других то, что, по их мнению, им должен весь остальной мир. Я не вижу грабителей, вламывающихся в чужие дома и крадущих чужое добро. Я вижу честных людей, работающих в собственных малых предприятиях и для меня это означает, что Америка – величайшая нация на земле.

Аплодисменты.

– А я питаю особенное уважение к мужчинам – и женщинам! – давайте не будем забывать о феминистках! (смех) – которые создают малые предприятия, ибо многие годы я сам был индивидуальным предпринимателем, владея собственным бизнесом и выступая в роли независимого подрядчика.

Элеанор не смогла сдержаться; стоя прямо у края сцены, она заговорила.

– Прошу прощения! Прошу прощения.

Эрл Стронг посмотрел на нее сверху, улыбаясь приклеенной, неподвижной улыбкой. Он заметил, что она черная. На лице его снова возникло то самое выражение.

Но теперь он был старше и если не мудрее, то хитрее. Он сумел удержать себя под контролем. Она видела, как за этим искусственным лицом крутятся шестеренки. Она видела, как под влиянием мгновенного вдохновения он принимает Решение.

– Обычно я не отвечаю на вопросы, не договорив до конца, – сказал он, – но кое-кто утверждает, что я обращаюсь только к людям определенного типа, и сейчас я с радостью замечаю расовое разнообразие своих слушателей, и одна из представительниц иной расы хочет прокомментировать мое выступление – мне очень интересно, что она собирается сказать. Мадам?

Звукооператоры-телевизионщики размахивали микрофонами на шестах, как рыбаки на причале, сражаясь за внимание одной единственной рыбки.

– Вы говорите, что были бизнесменом, – сказала она; голос ее, усиленный микрофонами, внезапно разнесся очень далеко и она поняла, что ей необязательно кричать.

– Именно так, – сказал Стронг.

Но его голос прозвучал тихо – микрофонами владела Элеанор.

– Вы были установщиком кабельного телевидения, – сказала она нормальным голосом. Он звучал хорошо. Элеанор всегда говорили, что у нее хороший телефонный голос.

– Да, мадам, им я и был, – закричал Стронг в сторону микрофонов напряженным высоким голосом.

– Ну, установщик кабельного телевидения не столько бизнесмен, сколько взломщик с претензиями.

Толпа ахнула. Кое-где, однако, раздались смешки. Это был не тот мощный смех, которым они отвечали на заготовленные шутки Эрла Стронга. Это было нервное хихиканье, оборванное посередине – на самой грани истерики.

Эрл Стронг сохранил спокойствие. Он был хорош. Его улыбающееся лицо даже не дрогнуло. Он молча соображал несколько секунд, ожидая, когда затихнет смех и внимательно ее рассматривая.

– Ну что ж, – сказал он, – должен сказать, что для женщины с большим куском сыра в сумке, который был оплачен с моих налогов, вы ведете себя довольно нахально.

Нутряной хохот там и сям, редкие аплодисменты. Большинство нервно молчало, сообразив, что Эрл Стронг оказался на границе опасной территории. А поблизости от Элеанор в толпе возникло энергичное движение. Упертые сторонники Эрла Стронга отшатывались от нее, как будто она собиралась наградить их ВИЧ, а операторы и фотографы стремились к ней, как будто она обещала сделать их знаменитыми.

– Ну, – сказала Элеанор, –Я бы сказала, что просто показываться на публике – само себе невероятное нахальство, если ты не более чем тонкошеий недоделанный Гитлер с лицом из «Уолмарта».

На сей раз воцарилась полная тишина, если не считать редких судорожных вдохов.

Эрл Стронг под слоем грима стал ярко-красным.

– И кстати, – добавила она, – этот сыр не имеет никакого отношения к вашим налогам. Его купили прихожане, которые вносят деньги в общественный продовольственный банк. Вы когда-нибудь бывали в церкви, мистер Стронг? То есть до того, как вы начали куда-нибудь баллотироваться.