Говоря откровенно, я был ещё так наивен, что в первые секунды, когда увидел на месте дежурного не офицера, а сержанта, встрепенулся. Я подумал: свой брат, срочник, он же поймёт, что я трезвый, а пивной запах — это только для офицеров преступление. Ведь не может он оказаться такой шкурой, такой сволочью, чтобы такого же солдата, как и он, только с другими эмблемами, подвести под монастырь. Я даже в тот первый момент забыл, что привели-то меня сюда вообще рядовые псы...
Но, внимательно просмотрев сцену, чем-то даже напомнившую мне известную картину Иогансона «Допрос коммунистов», я мысленно про себя охнул: так вот что такое — ганс !
Разумеется, когда подошла моя очередь и меня спросили: «Пил?», — я сразу же разумно ответил:
— Выпил чуток.
— Протокол подпишешь?
— Подпишу.
И вскоре с выпотрошенными карманами и без ремней очутился в камере с деревянным полом, бетонными шершавыми стенами и решёткой из толстых прутьев до потолка, как в зверинце, позволяющей дневальному гансу из коридорчика наблюдать клиентов.
Камера оказалась переполненной — видимо, многие сапёры отметили день солдатской получки жертвоприношением Бахусу. В клетушку примерно три на три метра умудрились напихать не менее двадцати человек. Некоторые, самые блатные деды и вдрызг пьяные сапёры, лежали по углам на полу, другие сидели, поджав ноги, а двум-трём самым молодым и тихим приходилось даже стоять, по очереди сменяя друг друга. Тусклый свет слабого фонаря под потолком придавал мрачный вид картине. Тяжелейший смрад от портянок, перегара, тайно покуриваемых сигарет, мочи и мужского пота сгустился в такой плотный смог, что даже подташнивало и кружилась голова.
На своё счастье (как походя, по самым невероятным поводам мы готовы посчитать себя счастливыми!) мне удалось прямо у решётки, где было всё же посвежее, приземлиться в сидячем положении, уткнув колени в подбородок, но, конечно, ни о каком сне и речи быть не могло. Я думал. Размышлял. И уж, разумеется, не о вреде пьянства и не о том, что я теперь не должен даже смотреть на спиртное. Я, наоборот, видя блаженно спящих назюзюкавшихся воинов вокруг себя, всерьёз пожалел, что сам не наклюкался как следует — не так бы уж обидно.
А думал я, по молодости лет, с присущим возрасту максимализмом, о том, как нелепо устроена жизнь, и человек в ней — бесправная пылинка, от него не зависит абсолютно ничего: ни его судьба, ни судьба мира. Когда же человек станет по-настоящему свободен? Вестимо, очень заманчива философия, утверждающая, что свобода человека заключена в нём самом. Я, дескать, внутренне должен быть свободен, тогда-де и в вонючей камере КВЗ я буду ощущать эйфорию счастья, буду спокоен и блаженно лыбиться.
Но ведь для этого, рассуждал я, надо быть сильным, стойким, аскетичным человеком — таких меньшинство. А если я слаб? Если я обыкновенен? Если я — из миллионов? Если я хочу, чтобы внешние обстоятельства, зависящие, кстати, от таких же двуногих, как я, перестали наконец испытывать меня на прочность и унижать? Ну почему, почему я в данный момент должен находиться в этой смрадной переполненной клетке, на жёстком полу? Ведь мне сегодня исполнилось двадцать лет! Я должен сидеть за праздничным столом, чистый, весёлый, нарядный, в кругу любящих меня людей, быть по-настоящему счастливым... Вспомнился мне в эту горькую минуту потрясающий вопрос одного из героев Достоевского: кто же это так издевается над человеком?..
Очень муторной и нескончаемой оказалась эта душная ночь. И ещё моей психике довелось пережить потрясение безобразной сценой, разыгравшейся на виду у всех.
Один сапёр, судя по виду — из стариков, и стариков приблатнённых, но хлипких (самый, может быть, страшный армейский тип), вдруг вошёл в пьяный раж и начал заводиться. Как можно было предположить, младший сержант, плотный, с толстой спиной, сопевший с присвистом, лёжа ничком, на всю камеру, чем-то до своего сна досадил блатному, чем-то обидел. И вот теперь, когда здоровяк отрубился, этот ханурик слюнявый взвинтил себя, вскипятился и начал концерт. Благо, зрителей собралось немало.
Сперва он принялся облаивать спящего и тыкать его кулаком в спину. Тот продолжал храпеть. Тогда плюгавый осмелел и, размахнувшись, саданул кулаком парня меж лопатками в полную свою силу. И затих, испугавшись. Но сержант, сбитый с ног вином и имея, видимо, очень толстую кожу, почти не отреагировал. Он лишь передёрнул лопатками. И вот тогда шакал взобрался верхом на его ноги, сцепил пальцы своих рук в замок и, крякая от натуги, начал со всего маху отбивать спящему почки.
Все словно оцепенели, как-то даже отворачивались, стараясь почему-то не смотреть на свершаемое, и уж, разумеется, никому и в голову не приходило вмешаться. Не знаю, как другие, а я чувствовал себя в эти секунды очень погано. Но что, что я мог сделать, сам ещё молодой, от природы хилый да ещё сидящий самым крайним? Что, вскочить, начать пробираться по головам, чтобы вцепиться в это животное?..
Вероятно, каждый из остальных тоже в сей момент оглаживал свою совесть.
Наконец дежурный ганс лениво окрикнул:
— Эй, хватит там шуметь, а то на пола кину!
Гнусная тварь, словно насытившаяся пиявка, отвалилась в сторону, и всё затихло. Поразительно то, что избиваемый так и не очнулся, хотя стонал, рычал, скрипел зубами, ворочался с боку на бок.
Зато утром мы все вздрогнули от его надсадного хрипа:
— Кто? Кто мне вчера почки отшиб? Кто? Гансы? Или здесь? Кто? Суки, узнаю, сейчас же удавлю на месте!..
Палач его (а, судя по гримасам здоровяка и стонам, почки были действительно отбиты) так и уснул рядом, под его боком и теперь, протрезвев и проспавшись, на глазах мертвел от тоскливого страха. Он расширившимися зрачками быстро взглядывал на каждого из нас — не погубите, братцы! — а мы опять отворачивались.
Чем всё это кончилось, не знаю, за мной пришёл в ту минуту старшина нашей роты. Но я уже знал, что эта душная мрачная ночь навсегда запечатлелась в моей памяти, и если мне суждено на роду сойти с ума или спиться, она будет проявляться в кошмарах, и это мне совершенно ни за что ни про что, без всякого повода будут гвоздить по почкам или, ещё чудовищнее, в результате фантастической режиссуры психики в роли ката окажусь я и буду сладострастно превращать в калеку какую-нибудь беспомощную несопротивляющуюся жертву...
Не хочу быть обвинённым в приукрашивании и облагораживании собственной персоны, у нас ведь в литературе самое обычное дело, что рассказчик всегда лицо симпатическое. Я, вне сомнения, также желал бы выглядеть в глазах своих, да и того мифического потенциального читателя, которого против воли всё же себе представляю, пристойно, но ангелом себя не считаю и своих естественных слабостей скрывать не собираюсь. Так вот, чтобы сгустить социалистический реализм данных записок, расскажу ещё об одном случае моего попадания в КВЗ.
Ходил я уже дембелем. Более того, в этот день, уже в конце ноября, мне должны были выдать обходной лист. Даже на гражданке человек, получая расчёт на работе, решив поменять её или уехать в другие края, обыкновенно взволнован, полон каких-то надежд, ожиданий, короче, находится, если позволено так сказать, во встрепенутом состоянии. (К слову, когда прочитаешь в газете восторженную заметку о каком-либо труженике, проработавшем на одном месте всю свою жизнь, то становится смурно и скорбно на душе — человек умудрился по собственному желанию однообразие повседневной действительности возвести в квадрат.) И легко себе представить, ЧТО значит обходной лист для воина, отслужившего два года. Я заранее знал, что одним из самых вершинных моментов счастья в моей жизни будет момент, когда я шагну в парадной форме за КПП, чтобы никогда не вернуться.
И вдруг — катастрофа! Обходные приказано пока не выдавать. Причины не объяснялись. Сразу поползли слухи, что опять виноваты китайцы...
Одним словом, подвернулся стопроцентный повод расстроиться, и я им воспользовался в полной мере. Как раз подоспел дембельский перевод. Я, как делали все стройбатовцы в таких случаях, за месяц до обходного написал рапорт на имя командира части: так, мол, и так, прошу, ваше высокоблагородие, переслать с моего лицевого счёта двести рублей моей матушке для оказания материальной помощи. Мама, получив до этого разъяснения, половину — сто рублей, выслала для меня назад на один цивильный адрес. Таким образом, я на некоторое время превратился в Крёза.
Для непосвящённых, наивно уверенных, что воин, готовясь к отъезду домой, может ни о чём не беспокоиться, дескать, его же обувает и одевает государство, для таких дилетантов поясняю: даже в обычной армии дембель перед финалом службы тратится довольно-таки изрядно, а уж в стройбате сапёры готовятся к увольнению в запас тщательнее, как говорит Жванецкий, чем иная невеста к венцу.
Ни один уважающий себя воин и даже неуважающий, если таковые существуют, не поедет домой в той экипировке, которая положена ему и в общем-то за ним числится. В ротной каптёрке на каждом из ста двадцати номеров всегда висят парадка и шинель, стоят чёрные солдатские ботинки. Но всё это такое, что может надеть на себя только молодой, отпущенный в увольнение, или черпак, едущий в отпуск на родину. К дембелю же по неписаным армейским уставам необходимо всё с иголочки, новое и сверкающее.
Вестимо, все эти хлопоты можно счесть за глупости и никому не нужное пижонство. Притом, если принять во внимание, что деньги, время и утомительный труд ратника тратятся только лишь для того, чтобы доехать от места службы до дома да пару дней походить в форме там, а затем весь роскошный солдатский наряд идёт на тряпки, пропадает.