Я достал из-под матраса номер «Барановской жизни».

— Надеюсь, ты не начал читать местные газеты?

— Я что — гребанулся? — даже оскорбился Дмитрий Шилов. — Одна дерьмократам задницу подтирает, другая — коммунякам. Чума на оба ихних дома!

— Ну, тут ты горячишься, — возразил я, — бывают и в наших газетах проблески. Вот, смотри, какого поэта наконец открыли:

— Кто это, кто? Как зовут? — возбудился Митя.

— Владимир Турапин. Смотри, вот портрет его. Сам он из Москвы, но жил когда-то, в детстве, у нас, в нашей области. Так что — земляк.

Друг Митя схватил газету, всмотрелся в лицо поэта, пробежал взглядом по строкам врезки. Затем — проглотил всю подборку стихотворных строк. Я знал, какое впечатление произведёт это знакомство. Я улыбался и подкармливал своё истощённое в пьянках тело. Оно от «Смирноффской» уже было невесомо, безболезненно. В голове весело побулькивал наркоз. Самого главного другу-гостю я ещё не сказал.

— Кстати, Митя, а я ведь лично знаком с Турапиным.

— Да ты что!

— Да-да! В общаге Литинститута встречались. Правда, он в матину пьяный всегда был, так что стихов его я тогда не слышал. Гляди ты, выпустил всё же книжку: из сборника стихи-то перепечатаны — как он там называется?

— «Берегите себя для России»… Ух ты! Вот послушай:

Митя даже вскочил.

— Умри, Денис!.. Слава Богу, наконец-то появился у нас и после Коли Рубцова настоящий поэт!

И тут же Митя спохватился:

— Стоп! Вру! Ты, Вадя, тоже — поэт! Я тебе давно это говорю…

— Да хватит тебе, — махнул я культёй, — не криви фибрами — до Турапина мне никогда не допрыгнуть.

— Что ж, — после мучительного (для меня) раздумья согласился Митя. — Наверно, это так. Но и ты здорово пишешь. В Баранове сильнее тебя поэта нет…

— Ну, хватит! — уже без улыбки оборвал я. — Что ты меня — за пацана держишь? Я как эти стихи почитал, так сразу и решил: кончено! Больше не буду бумагу переводить — хватит!

Митя сел снова на пол, кинулся было меня переубеждать, но я прервал:

— Всё! Давай ещё по одной да будем, наверное, заканчивать. Праздник праздником, но и дела есть. Не обижайся, Мить!

— Я не обижаюсь, — пьяно обиделся Митя.

— Нет, правда, не обижайся, — хлопнул я его по плечу рукой. — Я одно дельце трудное и опасное обдумываю, мне скоро твоя помощь понадобится. Подмогнёшь?

— Какой разговор! — браво встрепенулся Митя. — Чтоб сибиряк сибиряку не помог!

Он зачем-то, видать для торжественности, снова встал и, покачиваясь, провозгласил тост:

— За Сибирь, коей могущество России прирастать будет — ура!

И он молодецки хлопнул почти полный стакан забугорной водки. Я вдруг тоже встал и выпил стоя. Мы с Митей — заводские. Он родился в Нерчинском Заводе, я — в Александровском Заводе: есть такие райцентры за Байкалом, в области Читинской. Мы с Митей не могли не сойтись, не сдружиться, встретившись по воле судеб в чернозёмном городе Баранове за тыщи вёрст от Забайкалья.

Митя вдруг осовел вконец и с пьяным упорством вздумал допытываться: что у меня за проблемы, что за помощь мне понадобится? Он даже заплакал, заскрипел зубами:

— Одни мы, Вадя! Одни!.. Гибнет Россия!.. И даже тем, кто н-н-ненави-и-идит Русь!.. Во как сказано! Пробьёмся, Вадя!..

По идее надо было укладывать Митю спать, но…

Вот именно — но: Марфу его я боялся пошибче, чем Михеича с его шакалами. Она, конечно, уже и домой названивала, и в мастерскую, ища поднадзорного муженька. Вот-вот и ко мне вздумает позвонить и тогда страшно представить себе дальнейшее. Марфа-то — не забайкальская, Марфа самая что ни на есть — барановская, баба без всяких понятий о бескорыстной земляческой дружбе. А ещё вдруг заявится самолично? А кулаки у неё — с гениальную Митину голову каждый.

— Митя, — приподнял я его и встряхнул одной рукой, — Митя, о делах потом погутарим, по трезвянке. А сейчас давай-ка на автопилоте домой: вот-вот обед, и твоя Марфа Анпиловна уже на полпути к дому.

— Плевал я на твою Марфу! — раздухарился Митя, выпячивая сибирячью грудь.

— Да не моя она, Марфа-то, — тряхнул я его ещё жестче. — Ох, Митя, не рискуй. Вот тебе пятитысячный билет — спрячь поглубже, вечером пивка попьёшь. А я тебе на днях звякну — ты мне очень и очень будешь нужен. Ну, давай.

Я, сделав вид, будто не понимаю намёков Мити про посошок и прочее, подталкивая, довёл его до двери, выставил-проводил за порог. На всякий пожарный выглянул в коридор — никого и все пять дверей соседских заперты.

— Митя, не вздумай сейчас пиво хлебать — вечером мучиться будешь, — напутствовал я в спину Дмитрия, бодро зашагавшего к лифту.

— Всё путём! Россия вспрянет ото сна! — отмахнулся Митя и чуть не упал.

Ничего, успокоил я сам себя, захлопывая и запирая на все замки, задвижки и цепочки дверь, — не впервой. Я вернулся в комнату, уселся на своём ложе, начал капитально и окончательно всё продумывать. В одной отравной бутылке оставалось ещё больше половины. Жратвы — на пятерых. Я вливал в себя время от времени по глотку и закусывал.

Когда бутыль окончательно опустела и за окном сгустилась синь апрельской ночи, я устало потянулся, прошагал в ванную, взглянул на себя в зеркало и трезво подумал: да, так жить нельзя! Я чуть-чуть не перескочил грань, за которой — мрак и темь. Именно сегодня, в сорок второй свой день рождения, я и очнулся: я не поэт, я всё потерял, я не живу, меня вот-вот и вовсе убьют…

Страха особого не было. Была, кипела во мне страшная неизбывная обида: профуфукал жизнь! И ещё — ярость, бешенство: неужто и конец мой будет таким же поганым? Да неужели эти шакалы вонючие с гнилыми душами и зубами, перегрызут мне на глазах у всех горло, уверенные, что так оно и должно быть! Ну, уж нет, сволочи! Так просто я под ваши жёлтые клыки горло своё не подставлю!

Да где ж это видано, чтобы Вадима Неустроева, коренного сибиряка-забайкальца, загрызли какие-то паршивые чернозёмные шакалы! Фиг вам!

Я бросился ничком на упругий, как молодая девка, матрас и уснул. Мне надо было очень хорошо выспаться.

Очень!