Я услышала, как в лачуге за нашей спиной что-то кричит Лысый.

Мы поспешили домой пировать. Я была так голодна, что мне уже было всё равно, как я не люблю свеклу. Было всё равно даже на то, что её принесли нам в чужом потном нижнем белье.

35

— Лина, положи это в карман и отнеси господину Сталасу, — сказала мама и дала мне свеклу.

Лысому. Я не могла. Вот просто не могла это сделать.

— Мама, у меня нет сил. — Я легла на доски, прижавшись щекой к дереву.

— Я соломы нам принёс, чтобы мягче было, — сказал Йонас. — Женщины мне сказали, где её можно взять. И завтра ещё принесу!

— Лина, быстро, а то скоро стемнеет. Отнеси это господину Сталасу, — велела мама, раскладывая солому вместе с Йонасом.

Я побрела к Лысому в лачугу. Большую часть её серого пространства занимала женщина с двумя орущими младенцами. Господин Сталас съёжился в уголке, его сломанная нога теперь была привязана к доске.

— Где тебя носило? — спросил он. — Голодом меня заморить хочешь? Ты что, с ними за компанию? Какой ужас. Ревут день и ночь. Я бы мёртвого ребёнка на этот дурдом променял.

Я положила ему на колени свеклу и собралась уходить.

— Что с твоими руками? — спросил он. — На них даже смотреть противно.

— Я целый день работала, — отчеканила я. — В отличие от вас.

— И что же ты делала? — спросил он.

— Ямы копала, — ответила я.

— Копала, значит? — пробурчал он. — Интересно. А я думал, они твою мамку взяли…

— Что вы хотите сказать? — спросила я.

— Твоя мать — умная женщина. Она в Москве училась. Эти чёртовы совдепы всё о нас знают. О наших семьях. Не думаю, что они бы этим не воспользовались.

Я подумала о папе.

— Мне нужно передать весточку отцу, чтобы он мог нас найти.

— Найти нас? Не говори ерунды, — буркнул он.

— Папа нас найдёт. Он сможет. Просто вы его не знаете, — сказала я.

Лысый опустил взгляд в пол.

— А ты его знаешь? — А после спросил: — А энкавэдэшники до тебя и твоей матери уже добрались? Между ног — уже или ещё нет?

Мне стало совсем мерзко. Я фыркнула и пошла из этого дома.

— Эй!

Я оглянулась на голос. К дому прислонился Андрюс.

— Привет, — сказала я.

— Выглядишь ужасно, — заметил он.

У меня уже не осталось сил придумывать какой-то остроумный ответ. Поэтому я просто кивнула.

— Что они заставили тебя делать?

— Мы ямы копали, — ответила я. — А Йонас целый день шил ботинки.

— А я деревья рубал, — сказал Андрюс. Он был грязный, но, кажется, охранники его не трогали. Лицо и руки у него загорели, и глаза от того казались ещё более голубыми. Я вытащила из его волос грудку земли.

— А где вы живёте? — спросила я.

— Где-то там, — ответил он, однако никуда не показал. — Вы копаете с тем белокурым энкавэдэшником?

— С ним? Шутишь. Ничего он не копает, — сказала я. — Стоит себе, курит и на нас кричит.

— Фамилия у него Крецкий, — рассказал Андрюс. — Командир — Комаров. Я ещё что-то попробую разузнать.

— Откуда ты всё это узнаешь? А о мужчинах ничего не слышно? — спросила я, подумав о папе. Андрюс покачал головой. — Здесь вроде село есть рядом, а там почта, — сказала я. — Не слышал о нём? Хочу письмо двоюродной сестре отправить.

— Они прочитают всё, что ты напишешь. У них и переводчики для этого есть. Так что будь осторожна в своих словах.

Я опустила глаза, вспомнив, как энкавэдэшники предлагали маме переводить. Наша личная переписка, значит, не будет личной. Любая приватность оставалась лишь в воспоминаниях. Она даже не порциями, как сон или хлеб. Я подумала, не рассказать ли Андрюсу, что энкавэдэшники хотели, чтобы мама для них шпионила.

— Вот, — сказал он и протянул руку. В ней лежали три сигареты.

— Ты даёшь мне сигареты? — удивилась я.

— А ты что подумала, у меня в кармане жареная утка?

— Нет, я… спасибо, Андрюс.

— То-то и оно. Это твоему брату и маме. Как они, всё нормально?

Я кивнула, колупая носком ботинка землю.

— А где ты взял сигареты? — спросила я.

— Достал.

— Как твоя мама?

— Хорошо, — быстро ответил он. — Слушай, мне пора. Привет от меня Йонасу передавай. И пузырями своими сигареты не размочи, — поддразнил он.

Я поплелась к лачуге, пытаясь проследить, в какую сторону пошёл Андрюс. Где же он живёт?

Я дала маме три сигареты:

— Это от Андрюса.

— Как любезно с его стороны, — сказала мама. — Где он их достал?

— Ты видела Андрюса? — спросил Йонас. — У него всё хорошо?

— Он в порядке. Целый день деревья рубал. Привет тебе передаёт.

Вернулась алтайка и принялась махать руками на маму. Они быстро поговорили, в основном употребляя слово «нет», а алтайка ещё и ногами топала.

— Елена, — представилась мама, показав на себя. — Лина, Йонас, — показала на нас она.

— Улюшка! — назвалась хозяйка, протянув маме руку.

Мама дала ей сигарету.

— Зачем ты отдала ей сигарету? — спросил Йонас.

— Она говорит, что это плата за проживание, — ответила мама. — Её зовут Улюшка.

— Это имя или фамилия? — спросила я.

— Не знаю. Но раз уж мы здесь будем жить, то должны обращаться друг к другу как полагается.

Я разослала пальто на соломе, что принёс Йонас. Легла. Мне ужасно не нравилось, как мама сказала «раз уж мы здесь будем жить…» — словно мы здесь остаёмся. Также я услышала, как мама сказала «спасибо», то есть поблагодарила алтайку. Я посмотрела и увидела, как она подкуривает одной спичкой с Улюшкой. Мама сделала две красивые затяжки, держа сигарету длинными пальцами, и быстро её потушила — тоже дневная норма…

— Лина, — прошептал Йонас. — Андрюс хорошо выглядел?

— Отлично, — ответила я, думая о его загорелом лице.

Прислушиваясь, я лежала в постели. Услышала во дворе тихие шаги. Занавеска отклонилась, и стало хорошо видно загорелое лицо Йоанны.

— Выходи, — сказала она. — Посидим на крыльце.

Я, крадучись, вышла из спальни на крыльцо дома.

Йоанна прилегла боком в кресле-качалке и покачивалась туда-сюда. Я села рядом на стуле, подобрав колени под подбородок и натянув на босые пятки хлопковую ночную рубашку. Кресло ритмично скрипело, а Йоанна смотрела в темноту.

— И? Как оно? — спросила я.

— Он замечательный! — вздохнула она.

— Правда? — удивилась я. — Умный? Не один из тех придурков, что пиво на пляж ходят пить?

— Ну что ты, — выдохнула Йоанна. — Он на первом курсе в университете учится. Хочет стать инженером.

— Хм. А у него подружки ещё нет? — спросила я.

— Лина, перестань искать в нём недостатки!

— Та я не ищу. Просто спрашиваю.

— Когда-то, Лина, кто-то тебе понравится — и тогда ты не будешь так его критиковать.

— Я не критикую, — сказала я. — Просто хочу убедиться, что он для тебя достаточно хорош.

— У него есть младший брат, — улыбнулась Йоанна.

— Правда? — Я наморщила нос.

— Вот видишь? Ты уже к нему скептически настроена, хотя ещё даже не видела!

— Я не настроена к нему скептически! И где же его младший брат?

— Приедет на следующей неделе. Хочешь его увидеть?

— Не знаю. Всё зависит от того, какой он, — ответила я.

— А пока не увидишь, не узнаешь! — поддразнила Йоанна.

36

Когда это случилось, мы спали. Я промыла свои пузыри и приступила к написанию письма Йоанне. Вот только очень устала и уснула. Как вдруг услышала, что на меня кричит энкавэдэшник и тащит на улицу.

— Мама, что происходит? — спросил Йонас.

— Говорят, нам нужно срочно явиться в колхозное управление.

— Давай! — закричал охранник с фонарём в руке.

Они становились раздражительными. Один из них достал пистолет.

— Да! — сказала мама. — Да! Дети, быстро! Идёмте!

Мы вскочили из соломы. Улюшка перевернулась на другой бок, отвернувшись от нас. Я взглянула на свой чемодан, обрадовавшись, что успела спрятать рисунки.

Других людей тоже выгоняли из домов. Мы шли вереницей по тропинке к колхозному управлению. Сзади до нас доносились крики Лысого.

Они согнали нас в самое большое помещение деревянного здания. Седой господин, который накручивал часы, стоял в углу. Девочка с куклой возбуждённо замахала мне рукой, словно встретила старую подругу, которую давно не видела. На её щеке темнел большой синяк. Нам велели тихо ждать, пока подойдут остальные.

Стена, сложенная из брёвен, была покрыта серой штукатуркой. В комнате много места занимал стол с чёрным стулом. Над столом висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Иосифа Виссарионовича Джугашвили. Он сам назвал себя Иосифом Сталиным — стальным. Я смотрела на портрет. Он, казалось, тоже смотрел на меня. Он вскинул правую бровь, словно бросая мне вызов. Я смотрела на его густые усы и тёмные каменные глаза. На портрете он щурился почти с насмешкой. Это специально? Я задумалась о художниках, которые рисовали Сталина. Они радовались, что оказались рядом с ним, или боялись, что будет, если вдруг ему не понравятся их работы? Портрет Сталина доверия к себе не вызывал.

Открылась дверь. Прискакал Лысый на сломанной ноге.

— И никто из вас даже не подумал мне помочь! — кричал он.

Зашёл Комаров, командир, а за ним несколько энкавэдэшников с винтовками. Белокурый охранник, Крецкий, шёл последним и нёс стопку каких-то бумаг. Откуда Андрюс узнал их фамилии? Я оглянулась по сторонам, разыскивая взглядом Андрюса и его мать. Вот только их здесь не было.

Заговорил Комаров. Все посмотрели на маму. Командир замолчал и перевёл взгляд на неё, подняв бровь и вращая зубочистку языком.

Мамино лицо стало напряжённым.

— Он говорит, что нас сюда привели заниматься документами.

— Документами? — спросила госпожа Римас. — В такой час?

Комаров продолжал говорить. Крецкий поднял какую-то машинопись.

— Нам всем нужно подписать этот документ, — сказала мама.

— Что там говорится? — спрашивали все.

— Три вещи, — проговорила мама, глядя на Комарова.

Тот рассказывал дальше, а мама переводила на литовский язык.

— Во-первых, мы этой подписью даём согласие присоединиться к колхозу.

В комнате зашумели. Люди отворачивались от командира, который продолжал что-то говорить. Его рука непринуждённым жестом отклонила форму, показав всем кобуру на поясе. Люди развернулись.

— Во-вторых, — сказала мама, — этим мы соглашаемся платить военный налог — двести рублей с человека, в том числе и с детей.