Я иду по аллее, обсаженной карликовыми деревцами, а спереди сочно зеленеет сосновая рощица. Сосны везде одинаковы, для них нет тысяч километров, их стволы шершавы и пахнут также вкусно, как и в России. Я иду и иуд, я не ведаю, когда случится Победа, когда, наконец, я возвращусь в свой маленький одноэтажный городок?
Хочу курить. Достаю папиросы. Вот незадача – кончились спички. Где разжиться огнем? Мое наваждение спадает. Пора топать домой. Вдоль церковной ограды зажглись фонари. Прохожу к центральной аллее.
Славно, вот у этого мужчины я и прикурю. На белой скамейке, расстелив газету, совершенно не сгорбившись, сидит пожилой человек. Он курит, как и я «Беломорканал». Профиль у незнакомца острый, как у Ландау, седая шевелюра чуть прикрыта клетчатой поношенной фуражкой. Он смотрит неотрывно одну точку. Я перехватываю его взгляд - соборные часы, а я и не обратил на куранты внимания. Время уже позднее.
- Извините…, разрешите прикурить., - незнакомец вздрагивает, я жестом поясняя свою просьбу.
- А, пожалуйста, куда же я их положил (про спички), протягивает он мне початый коробок.
Говорит без намека на акцент – русский, отмечаю я. Прикуриваю:
- Спасибо большое.
- Да не за что, да Вы возьмите спички-то, у меня еще есть.…Берите, берите не стесняйтесь.
Мне как-то стало неудобно, впрочем, чего же здесь такого, благодарю доброго человека. Дойдя до ворот, я оглядываюсь. Старик свертывал свою газету.
СТАРИК – I
Старик любил в немом одиночестве разглядывать портал собора. Казалось, он изучил гигантское здание до самого мельчайшего кирпичика, до самой неприметной выщерблины в кладке. Но странно, ему случалось в отчаянье складывать руки, когда пытался представить костел в целом, в полной его архитектурной композиции. В усилии памяти собор представал огромной рыжей скалой, нагромождением камня выложенного вверх. Порой все же вырисовывались отдельные детали, близкие к оригиналу, но они не имели законченной связи меж себя, были оторваны от своей основы – единого комплекса храма. Так что представить в воображении собор четкой детализированной фотографией было старику не под силу.
Весьма редко, но старику снился костел, и вот тогда, во сне, он являлся идеальным оттиском с реально существующего. Но помимо его, снились другие – разные по своей стати и форме костелы и церкви. Но в грезах они как бы перенаряжались, сбрасывали маскарадные балахоны и становились все тем же храмом. Быть может, другим по внешней сути, но это был он – костел, старый красный собор, построенный триста лет назад.
Старик любил прогуливаться по вечерам. Маршрут его был неизменен: и зимой , и летом он шел до сосновой рощицы, дышал настоянным скипидаром воздухом, любуясь стройными, как свечки, соснами. Так от нечего делать забредал на церковную территорию: передохнуть, посидеть на лавочке. Частенько доводилось наблюдать культовые процессии, выстраивавшиеся на главной аллее. Как в довоенном немом кино, перед ним на маленьком клочке асфальта чередовались жизнь и смерть, обязательность радости и неизбежность утрат. Рассматривая со стороны чужие переживания, старик неизбежно задумывался о своем жизненном пути. Перебирал, словно замусоленные игральные карты, разные дни в огромной колоде собственной жизни.
Много чего передумал старик, сидя на церковной лавочке, она стала его безмолвной наперсницей, старик даже ревновал ее, находя иногда кем-то занятой. Старик сердился на невольных «захватчиков» его скамьи, он был уверен, что эти люди могли бы сыскать себе иное место, да и вообще – они бездельники, по праздной приходи захватившие не принадлежащее им.
В таких неувязках, старик недовольно обходил костел, угнетаемый мыслью: «Коль «те» не уйдут, ему останется возвратиться домой, раньше срока. Не будешь же выстаивать над чьей-то душой?" Старик не любил прохлаждаться на улице, если не предвиделось неотложных дел, он прямиком направлялся домой.
В сам собор старик почти не заходил, там мало, что изменилось за те десятилетия, что он жил в этом городе. В молодые годы, когда жжет любопытство и будоражит всяческая «экзотика» - было время постижений, и его влекло в собор. Теперь он растерял былую любознательность, многое стало ему неинтересным.
Давным-давно, когда старик толком и не помнил себя, его окрестили православным обрядом. Сам факт собственного православия был для него очень важен и неотторжим от его Я. Его конфессиональная принадлежность плотно срасталась с его русскими корнями. Ему становилось теплее от мысли, что, как и подобает истинно русскому – православный, что это не столь религиозная характеристика, а большее, основной видовой признак русской души.
Православие пребывает с ним всю сознательную жизнь, оно срослось зрительным образом с заброшенными погостами с истлевшими крестами, закопченными иконами в красном углу избы, лаковыми маковками резных церквушек – оно словно кокон: в сердцевине изначальная суть, а уж намотано-то не перечислишь. Все тут: и национальные особенности, и черты, и национальные приметы с языческим суеверием. И рефреном звучит – русские православные.
Потому старик, бывая в костеле в часы литургии, наблюдая молящихся литовцев и поляков, твердо знал себя русским. Он при всем свеем богословском невежестве, явственно ощущал себе представителем другой, мощной ветви христианства, своего посконно-исконного византийского духа, и это давало ему повод со снисходительностью смотреть на коленопреклоненных латинцев. Нет, он не считал их инородцами, в его взглядах не было ни грамм национализма, но он все равно ощущал собственное превосходство. И это чувство наполняло все его существо гордостью за русский народ, а значит и за себя.
При развитом с годами равнодушием к происходившему внутри собора, старик любил надменный, скалообразный силуэт он любовался им подобно явлению природы, хотя чтил, как творение рук человека, а вовсе не как обиталище католического бога. Находясь возле собора, старик ощущал токи человечества. Он осознавал себя причастным: и ко дню сегодняшнему, и к прежним эпохам, и к будущему.
Старик никогда специально не задумывался над тем, что его влечет в тихий соборный сквер. Ему было там хорошо, там он был удовлетворен самим собой. Подобно какому-то условному рефлексу его по вечерам тянуло сюда, и редкий день он пропустил…
Старик сложил отволгшую газету, сунул ее в карман пальто. Сумрак густел. На вершине колокольни зажглись яркие бордовые огоньки. «Зачем они? – подумал старик. - Ведь самолеты над городом не летают? Скорее всего, это своеобразные маяки в ночи, предупреждающие летчика далеко в вышине, что «Нил еще на подступах, под крылом раскинулась Сахара, а не гибельная аравийская пустыня…» Старик боготворил Экзюпери.
Он запахнул полу пальто (сырости прокралась внутрь, уже начинала щекотать горло). Хорошо, что он надел калоши, в такую слякоть не мудрено промочить ноги. Старик зашмыгал к выходу.
Он слегка брюзжал: «Чего это меня сегодня потянуло на прогулку? Сидел бы уж лучше дома. Растопил бы печку, пожарил бы ломтики картофеля, потом, что-нибудь почитал бы. Хотя, по правде – надоело читать. Читать хорошо, когда все еще впереди, когда прочитанное, соизмеряется с самим собой, и случается, невольно осознаешь, что написано как бы и про тебя. Да молодым книги помогают понять, как, в сущности, они еще молоды, можно еще многое переиначить в жизни, а то и начать заново неверно начатую жизнь.
А ведь сколько раз я пытался начать жить по-новому. День, два и опять сворачивал на старую, проторенную колею. Судьба!? Конечно судьба, что бы там не писали в ученых статейках. Все заранее предопределено. Как не понять, что раз данное уже не изменить, как не исхитряйся, не бейся как рыба об лед.
Интересно когда я понял, что уже ничего не могу изменить. В тридцать? Наверное, позже… Несомненно меня этим куском не обнесли.…Как сейчас испытываю то состояние - уже ничего не изменить. Да оно и сейчас это ощущение во мне, только обтерлось, устоялось, а столь же горькое если раскушать. Не дал господь удачи. Да брат, чего-то ты загрустил?
Да книги.… Если бы не было книг, наверное и незачем мне было бы тогда жить. Что я без книг? Старик – одной ногой в могиле. Книги дают мне радость сопереживания, уносят, куда и не мечталось, они единственные наполняют хоть каким-то смыслом мою жизнь. Как я люблю, придя в библиотеку, рыться в пыльных развалах, так бы весь день копался, искал бы ту единственную книгу – ту которую хотел, но не прочел. Да и есть ли такая книга? (Ищешь, ищешь, а возьмешь какое-нибудь чтиво, - не удобно полдня толкаться на глазах библиотекаря).
Да приятно, конечно, в библиотеке меня все знают, глядишь молоденькая девчонка, недавно на работе, а уже называет по имени-отчеству, уже не спрашивает номер моего формуляра, если большая очередь для меня делают исключение. я давно уже хожу в профсоюзную библиотеку, клиент со стажем…Впрочем говорю чушь, ведь речь идет не о парикмахерской, а о книгах….
Да, если и осталось что-то стоящее в жизни, так это то, когда идешь из библиотеки домой, еще не дошел, о уже предвкушаешь свое общение с книгой, как с молоденькой незнакомой девушкой в молодости. Просмотришь оглавление, прикинешь, стоит ли наперед читать предисловие, или немедля углубиться в сам текст литературного опуса.
Что-то последнее время уж слишком медленно я стал читать. Прочтешь строчку и задумаешься, прочтешь абзац и начинаешь рассуждать.… Да, мысли идут вовсе не о прочитанном, вернее сказать, сожалеешь о самом себе.
Приятно держать в руках еще незнакомую книгу, но выбранную на твой вкус – какое-то лихорадочно забубенное состояние, чем-то похожее на подготовку к предстоящей выпивке, также судорожно замирает сердце, предвкушая удовольствие.