ЖЕСТОКОСТЬ

Бай Павел встретил утро с тревогой на сердце. Всю ночь он не сомкнул глаз: метался в постели, несколько раз вставал, ходил по двору. Он возвращался в дом, ложился, но стоило ему закрыть глаза, как на него наваливались видения, одолевали мысли одна другой страшнее.

Еще не рассвело, а он уже начал хлопотать в корчме и все посматривал на улицу. С нетерпением ждал, когда же заглянет хоть кто-нибудь. Просто так, чтобы можно было переброситься словом. Однако улица молчала, притихшая и безлюдная.

Когда же первые лучи солнца запутались в паутинах окон, бай Павел увидел в начале улицы двоих. Он обрадовался и заторопился к двери. В этих людях он узнал человека из Плевена и старшего полицейского Цано Стефанова. Они шли медленно, устало и молчали. Время от времени приостанавливались, словно для того, чтобы перевести дух, смотрели друг на друга, но не произносили ни слова, и вновь, шли, опустив головы. Бай Павел понял, что они направляются к его корчме, и тотчас засуетился.

— Давайте сюда, сюда! Входите, пожалуйста, пожалуйста! — приглашал он. — Вот ведь как бывает… Только подумал про вас, а вы и сами идете. Входите же, на вас вся моя надежда… сынка освободить, — заторопился он к ним навстречу, вытер стол, пододвинул стулья. — Пожалуйста, господа! Добро пожаловать! Ну а сейчас скажите, что вы любите? Господин начальник прямо с дороги, может быть, винца? У меня и ракийка есть, прекрасный товар… — не переставал суетиться бай Павел.

— Чем угостишь, то и выпьем, — вяло сказал Цано Стефанов, не поднимая глаз от стола.

— Но я… по вашему вкусу, господин старший…

— Ракии дай! Да покрепче… — скорее прокричал, чем сказал, Йордан Николов. — И закуски получше! Можно и сала…

Бай Павел бегом бросился выполнять заказ, принес белое балканское сало, нарезанное тонкими ломтиками и посыпанное красным перцем. Поставил перед гостями и два стакана сливовой ракии.

— Приятного вам аппетита! И на здоровье! — пожелал он. — А-а… о сынке что-нибудь не скажете?.. Глупенький он еще… он… знаете ли… в политике ничего не понимает… Ведь ребенок еще… и ум детский… Где ему понять такие дела?!

Йордан Николов зашевелился, выпятил грудь, в глазах его блеснула злоба, однако он тут же взял себя в руки и хриплым голосом сказал корчмарю:

— Не были мы в участке сегодня ночью. Сейчас пойдем, вот и увидим…

— Посмотрите, посмотрите, господин начальник, не стал бы кто его бить… да не искалечил бы. Ребенок он еще… ребенок… Много ли у него в голове, чтоб разбираться в государственных делах? Наверное, кто-то… оклеветал его… А он сиротка, кому ж его защитить?..

— Хорошо, хорошо! Налей еще по стаканчику, — приказал старший полицейский, лишь бы бай Павел ушел от стола.

И тут в корчму вошел крестьянин из горного села. Он прошел в глубину помещения и сел на одну из скамеек неподалеку от стойки. Согрев застывшие руки, посмотрел в сторону полицейских и заговорил:

— Мы… простой люд… с вечера как натрескаемся, так утром воду пьем. А она… господнее творение… сладкая, как медовуха. А вы вот, граждане, не признаете воду…

Николов стрельнул злым взглядом в сторону посетителя и раздраженно обратился к Стефанову:

— Этот тип что… считает, сколько я выпил? Что ему тут надо?

— Балканджия[7], господин начальник, он балканджия и есть, а уж если начал болтать, его ничем не остановишь…

— Это вы их так распустили! — оборвал его Йордан Николов. — Не знают они силу власти, потому и болтают. Но придет время, и они все поймут. — И повернулся к стойке, где бай Павел наливал в стаканы сливовую ракию.

— Я моментом, господа, — сказал бай Павел и тотчас оказался подле стола. — Вот, пожалуйста… Выпейте, выпейте на здоровье! Я как только вас увидел, прямо скажу вам, успокоился немножко. А можно вас спросить кое о чем? Как там в подвалах… не холодно, а?..

— Мы там не спали, не знаем, — бросил в ответ, слегка вздрогнув, старший полицейский.

— Да так-то оно так… Вы извините меня… Я ведь отец ему… — Бай Павел виновато тер ладони. — Не разрешите ли мне, господин начальник, повидаться с ним? — обратился он к Йордану Николову.

Тот поднял стакан со сливовицей и вылил его содержимое себе в горло. Потом повернулся к корчмарю и просверлил его свирепым взглядом.

— Как вы умеете просить и хныкать, так надо уметь и воспитывать своих детей, чтобы они любили, а не хулили свое отечество!

Сидевший в углу горец кашлянул, подергал себя за усы и медленно, членораздельно произнес:

— Он… сын Павла, парень первого сорта! Мне бы такого…

Старший полицейский резко повернулся к нему:

— Тебе что, поговорить захотелось?

— Точно, — ответил горец. — Захотелось. Да и правая рука у меня чешется. Не к добру это, старшой. По примете, деньги отдавать, да мне их взять неоткуда.

— Ты смотри не распускай язык!

— А ты мне не грози! — твердо сказал горец и встал, распрямив сильное, крупное тело. — Я не крал, не убивал! Поэтому пугать меня не надо. Вот так-то, старшой.

Николов скрипнул зубами, выругался себе под нос, встал и направился к выходу. Старший полицейский повернул голову к горцу, но тот так посмотрел на него, что полицейский съежился.

— Ну, ну, гляди у меня, — пробормотал он и поспешил вслед за Йорданом Темницей. Оба направились к участку.

Горец грубо выругался, плюнул им вслед и тоже ушел.

Корчма опустела, а сердце бай Павла сжалось от муки.

«Каждый куда-то торопится, — подумал он. — Я бросил здесь якорь, среди этих гор, и не смею отсюда никуда уйти. Если бы не та война, жил бы я здесь, как вон те дубы, ничего не видел бы, ничего не слышал… Еле кости свои дотащил сюда. А сколько людей осталось в окопах! Иванчо не похож на меня. Все спешит. Такой парень, не любит засиживаться дома. Вот и попал в участок… Эх, скорее бы живым и здоровым вышел оттуда!.. Не дам ему больше гробить здоровье над этими книгами. Ночи напролет читает. Заставлю работать в корчме. И больше никакой политики! Политика — развлечение для богатых. А для людей нашего положения — подальше от этого огня! Он не знает милости!..»

Бай Павел снова принялся хлопотать по хозяйству.

«И девчонки, и свояченица ходят по адвокатам да по знакомым, как помешанные. Стучат в двери городского начальства. А что толку? Все пожимают плечами, все отвечают одно: мол, не знаем!»

К обеду бай Павел закрыл корчму, набросил на плечи пиджак и зашаркал к участку. Пришел и сел, решив дождаться, когда выйдет начальник полиции Йордан Гатев.

Ровно в половине первого Йордан Гатев показался в дверях. Полицейские, что грелись на солнце, вскочили и замерли. Гатев узнал бай Павла и, слегка скривившись, усмехнулся. Перед тем как сесть в пролетку, бросил:

— Вчера видел твоего парня, так он, знаешь, не пожелал со мной говорить. Упрямый. А я что могу сделать? Им занимаются те, что приехали из Плевена. Понял?.. Я ничего больше не могу сделать…

— Ну хоть увидеть бы его, господин Гатев, — попросил бай Павел.

— И этого не могу сделать, — развел руками Гатев. — Только они и могут разрешить. Ты сам был солдатом и знаешь, как положено у военных. — Гатев махнул рукой и сел в пролетку.

Конь зацокал копытами по вымощенной камнем улице.

Бай Павел остался стоять, глядя вслед Гатеву.

«Не можешь! Скажи, что не хочешь, а то — «не могу». А пить у меня можешь…» — грустно подумал несчастный отец.

Мимо него прошел знакомый полицейский, который каждый вечер заходил в корчму выпить, но никогда не платил. На этот раз и он поспешил удалиться.

Бай Павел остался стоять один-одинешенек. Подождал еще немного, поглядел по сторонам и, придавленный горем, отправился к себе домой. Длинной, очень длинной показалась ему дорога. Почудилось ему, что шел он целую вечность, потому что за это время он и покойной Злате рассказал об аресте Ивана и о Тодоре Златанове вспомнил. И какие только мысли не пронеслись у него в голове, пока он шел до ворот своего дома!

Там уже ждала его одна из дочерей. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу и вопросительно смотрела на отца.

— Не позволяют мне с ним повидаться, — с горечью сказал бай Павел.

— Один из участка проходил и сказал, чтобы после обеда ты пошел туда, — придавленная горем, сказала девочка.

— Больше ничего не сказал? — с надеждой спросил отец.

— А что он скажет?

— Ну, может, одежду, поесть отнести?

— Мы приготовим что-нибудь, папа…

Медленно текло время. Бай Павел не открывал корчму. Ходил по двору и ждал назначенного часа. Все думал, как ему вести себя с Иванчо. Ругать ли его, бить ли, простить ли?

«За что мне его ругать? — думал отец. — Ведь рос-то он сам по себе, одинокий. Никогда не хныкал, не жаловался, как девчонки. Те, когда им хотелось чего-либо, плачем добивались. А он всегда все сам. Однажды вхожу в горницу, а он сам штанишки себе латает. Я спрашиваю: «Ты почему не дашь их сестрам починить, зачем сам латаешь?» «Потому что латки уже не держатся, да и не хотят сестры. Может быть, новые мне сошьешь, папа? Ведь мне в школу скоро идти», — говорит Иван, а я тогда отмахнулся: «И эти хороши, можно еще поносить». Как я был несправедлив к нему!» — вздохнул бай Павел.

— Время еще не пришло? — Он несколько раз входил в дом и спрашивал дочерей, готовивших еду для брата.

Приготовив, девочки сложили все в узелок, завязали и проводили отца до ворот.

Прошедшая ночь и день состарили его, согнули его широкие плечи. Он шел медленно, без сил.

В участок его сразу не пустили, велели ждать.

Бай Павел опустился на ступеньку крыльца. Время в ожидании тянулось медленно, но это не беспокоило его.

Под вечер его ввели к Йордану Николову.

— Я… мне бы его увидеть на минутку, господин начальник… — попросил бай Павел, но Темница смотрел мимо него пьяными, остекленевшими глазами.

— Письмо он тебе оставил… твой сын… — еле ворочая толстым языком, сказал Темница.

— Как… оставил? Ведь он, Иванчо, здесь?.. Ведь я… его увижу? — сдавленным голосом спросил бай Павел.