Бенигно, все-таки спасибо ему, нет-нет да и принесет хлеба, печеных луковиц — словом, что перепадет. Вечером становилось повеселее. Днем стой как пришитый на палубе и смотри, любуйся на волны, которые поднимает нос корабля. Все, о чем пишут в книгах про чаек, про дельфинов, — истинная правда. Такая красота глядеть на птиц и рыб, они не отставали от нашего парохода. А на закате стайки рыб уходили по золоченной солнцем полоске воды к самому горизонту. Вот тут и наваливалась тоска по родной земле, по дедушке с бабушкой. Многие тосковали по своим подружкам. А после шести все забывалось. Я пил какое-то пойло от морской болезни или засовывал пальцы в горло, и меня рвало до боли в желудке. Иначе я прямо ходячий мертвец, никакой охоты ни петь, ни смотреть, как люди пляшут. Этот пароход чуть не прикончил меня. Жуть брала, когда мотало туда-сюда. А до чего занятные истории рассказывали на корме. Сочиняли, кто во что горазд. Бенигно без умолку тарахтел про свою кралю и про то, что дом у него — полная чаша. Смех да и только! С чего бы ему тогда ехать в Гавану четвертым классом да еще на пароходе работать уборщиком? Таких трепачей на свете полным-полно… Мы заглядывали и пассажирам в третий класс и подолгу смотрели, как они играют в лотерею, режутся в карты. Все, конечно, на деньги. И музыка не умолкала: бубны, гаиты[212], бандолы. Отовсюду звуки айриньос — так называются наши песни, люди пляшут муньейры[213] и галисийские хоты. Не корабль — настоящая ромерия на плаву, если, конечно, тебя не укачивает. Кругом веселье, электрический свет, ну, все, что хочешь. Команда ни во что не вмешивалась — мол, пей, гуляй сколько влезет. Но чтобы с нами спеть или сплясать — ни разу. К пассажирам первого класса нас не допускали, да и они к нам носу не показывали. Одеты были во все дорогое, костюмы из тонкого сукна, не то что мы — в рубахах из дешевой фланели, в грубошерстных брюках и в суэко[214]. Я свои суэко сунул на всякий случай в чемодан, хоть они годятся только на холод и дождь. Дерево не пропускает воды, это тебе не альпаргаты на веревочной подошве или башмаки на тонкой резине.

Я уже говорил, что днем некуда было деться от скуки. Рыбу ловить и то не пришлось. Мы с Бенигно еще в Виго купили удочки и крючки и попросили разрешения половить рыбу с палубы. Боцман нам разрешил, но сказал, что у нас мозги не на месте. И он прав. Можно ли поймать рыбу в таких волнах, да еще при такой тряске, точно ты сидишь на повозке, в которую впрягли брыкливых мулов. И поди постой на палубе… Зазеваешься — тебя волной окатит, а по утрам все коченело внутри от промозглого холода. Оставалось одно — отводить душу за разговорами, спать в сиесту и поглядывать издали на игроков. Такие, как я — голь перекатная, — не смели и монеткой рискнуть. А сказать по правде, я ни бельмеса не смыслил в картежных играх. Дай мне в руки карты — и дурак дураком.

Однажды мы с той самой сеньорой, что про конское сало рассказывала, видим: идет Бенигно в новых ботинках из отличной кожи.

— Эй, откуда ты их взял?

— Своим горбом заработал.

Сеньора глянула на меня недоверчиво. А потом дело обернулось худо для Бенигно. Надо же дураку догадаться надеть украденные ботинки! Редкий кретин. Каждый спадает, что у него мозги куриные. Через несколько часов его схватила судовая охрана. Влепили ему для начала такую пощечину, что везде было слышно. А потом увели. Только и летел крик: «Это мои ботинки, мерзавец! Ты зачем их взял?» И как у Бенигно хватило наглости залезть во второй класс и спереть ботинки? Я даже помыслить такого не мог о нем. Да никогда в жизни! На этом история не кончилась. Через минуту-другую сеньора мне шепчет на ухо:

— Сынок, похоже, тебя называют.

Я уже сам услышал, без нее, ведь не глухой. И похолодел от страха. В животе так и резануло.

— Разве меня? Мое имя Мануэль Хосе, а вызывают Мануэля.

— Да, но похоже — тебя, вы же с Бенигно дружки. И тут снова:

— Мануэль Руис?

— Это я, сеньор. Чем могу служить?

— Ну-ка идите со мной. Да поживее, поживее!

Меня допросили, перерыли весь чемодан, все карманы вывернули, только что волосы на голове не пересчитали. Худшего унижения в жизни не испытывал… Я из бедной семьи, но доброе имя деда у нас еще никто не позорил. Стыдно было, не приведи бог! Впервые вспомнил о святом Рохе и давай ему молиться. И тут слышу, Бенигно говорит полицейским:

— На нем вины нет, клянусь, что на нем вины нет.

А все потому, что этого несчастного Бенигно гордыня заела. Он даже в альпаргатах мнил себя чуть не султаном турецким, вот и позарился на ботинки. Такая уж у него натура.

Когда меня отпустили, я сразу кинулся в нашу каюту. Сеньора угостила меня шоколадкой и погладила по руке. А я стою, со стыда умираю. Такое пережить! Голова от боли разрывается, тошнота подкатывает, да еще чуть вором не посчитали. У меня уже и веры никакой, что доберусь живым до Гаваны.

Этот тип, который потащил меня к начальству, на другой же день велел мне делать что ни прикажут. Они, должно, в чем-то меня подозревали, раз мы с Бенигно все время были вместе. В общем, часами я разматывал тросы, и, когда мы наконец приплыли в Гавану, руки мои были в кровавых мозолях. По сей день кляну этого поганца на чем свет стоит. А Бенигно, наверно, наказали по всей строгости. Когда мы сходили на берег, я приметил, как его повели куда-то в сторону. Мне захотелось его окликнуть. Ну, ты скажи — приехать на чужую землю с таким позорным клеймом. Это же полный зарез! Больше я его ни разу в жизни не видел. Ни разу!

А та сеньора стала жалеть меня, приваживать к себе. То подсунет что из своей еды, то пирожок купит в полдник… В сиесту я спал без задних ног. Сеньора совсем меня забаловала. Однажды к ночи я подошел к ней, стал щупать, а потом осмелился и расстегнул ей платье. Она ничуть не противилась. В общем, мы с ней каждую ночь занимались любовью в темных коридорчиках, пользовались моментом, пока люди плясали под бубен и пили допьяна. Эта сеньора сулила мне золотые горы, как только приплывем в Гавану. Ее отец был владельцем угольного склада, а она сама — вдова одного кубинца, который держал лавку в самом центре города. Мы с ней забавлялись каждую ночь. Горячая была женщина, пылала как костер, но телом — рыхлая, не то что Касимира, у которой кожа нежная, точно персик.

Как-то вечером — это мы подплывали к Канарским островам — какой-то тип сказал мне, что с парохода снимут всех парней призывного возраста, пересадят в шлюпы и отправят в Марокко. Он, свистун, нарочно все придумал — решил попугать народ. Я поначалу струхнул. Еще бы! Марокко — значит, ставь на всем крест. Но собрался с духом и говорю:

— Насчет меня ты ошибаешься. Мне только-только стукнуло шестнадцать, так что возраст еще не вышел. Да и все документы у меня выправлены.

Он знай пугает всех себе на потеху. Я-то ладно, а вот ребята призывного возраста, с двадцати одного до двадцати четырех, не на шутку всполошились. Представляю, что этому типу, андалусцу, потом солоно пришлось. Затеял играть в такие игры на пароходе, когда от одного слова «Марокко» у всех мороз по коже. Получил небось по заслугам. У меня тоже руки чесались врезать ему. Но когда я рассказал обо всем сеньоре, она посоветовала ни во что не влезать. Я и держался в сторонке. Да она меня от себя не отпускала. А уж ночью трудились с ней вовсю… Нет, знаете, я все-таки человек везучий, даже в лихие часы имел свое удовольствие.

Ночью море наводит страх. Кругом тьма непроглядная, но люди никак не уходят с палубы, все надеются разглядеть берег или что еще. Сколько ни говорили, до порта далеко, плыть не меньше трех-четырех дней, а народ ни в какую: всем не терпелось увидеть землю. Да оно и понятно. Никто не знал, что его ждет на Кубе. Можно считать, все мы, переселенцы, были настоящими авантюристами. Сели на «Лерланд» и поплыли очертя голову в такую даль.

Утром мне сделали прививку. На пароходе каждый день была проверка — то безбилетников выискивали, то больных. К концу нас уже всех осмотрели, но эту последнюю прививку делали против тропической лихорадки. Весь остаток пути я был как в дурмане — и жар от прививки, и морская болезнь, и сеньора точно пиявка. Когда кто-то крикнул, что видна кубинская земля, я не поверил, решил — во сне приснилось. Почти не было сил с койки подняться. Раскрыл глаза, а надо мной прямо нос к носу — моя сеньора. Ей было лет шестьдесят, ей-богу. Я весь в поту, да еще в рубашке фланелевой, а сеньора повалилась на меня всей тушей. Я ее еле оттолкнул, говорю — отстань. Не знаю, должно быть, озлилась — целый день где-то пропадала. Я проглотил таблетку от жара, выпил теплого молока и через силу вышел на палубу — очень хотел посмотреть, как мы подплываем к Гаване. На палубе — муравейник. Все лезут к борту, чтобы увидеть вход в бухту, крепость Эль-Морро — мне показалось, башня стоит торчком, как бычий корень, — дома на Малеконе[215], верхушки деревьев.

И вроде все замечательно, добрались наконец до цели, и вдруг наваливается страшная беда. Никто и не ждал. Море, гладкое, точно стеклышко, разом вздулось. О борт парохода забились частые волны, налетел ветер и загрохотал гром. Все сразу заволокло темнотой. Море сделалось черным, будто деготь. Берег совсем пропал из виду за крутыми высокими волнами. Пойди пойми, откуда взялся этот шторм. Под ветром наш пароход валился с боку на бок; женщины стали истошно кричать. Вот тут-то всем приказали немедленно покинуть палубу. Народ попрятался по каютам и в коридорах. На палубе остались самые молодые и ушлые, вроде меня. В жизни не видел ничего подобного. Гляжу во все глаза, а страх одолевает. Такой свирепый ветер, который вдруг проносится как по широкому рукаву — не редкость в тропических морях. И надо же, чтобы этот ветер напал на наш пароход, когда мы уже различали дома на берегу. Словно здесь бури подают весть о чужаках. Казалось, пароход того и гляди завалится на бок от ударов ветра. Но такие пароходы, как «Лерланд», потопить непросто. Сквозь густую завесу дождя завиднелись городские крыши. Первое, что я заметил, — и зелени больше, чем в Виго, и машин, и колясок. Дождь выдохся, и снова засветило солнце, только чересчур алое и затянутое дымкой. Мы приплыли в половине седьмого вечера. Причалили к самой большой пристани — Ла-Мачина. Шторма как не бывало, а в сердце по-прежнему постукивает страх. Я весь вымок, во рту горечь от высокой температуры, но так и бегаю глазами из стороны в сторону, чтобы все приметить. Люди кричат от радости: «Да здравствует Гавана, да здравствует Куба!» Я тоже ору не жалея горла.