III ОСТРОВ

От жары я чуть не расплавился. Весь был в липком поту, пока не раздобыл рубашки из хлопка. Как раз в те дни Гавана праздновала большой праздник, потому что пресвятую деву Милосердную из Эль-Кобре сделали покровительницей всего острова. Повсюду продавали ее образки и маленькие кораблики, один с негром и еще два, которые потонули бы в морских волнах, не спаси их пресвятая дева.

Не сказать, чтобы я всему удивлялся в Гаване. Все-таки успел побывать в Виго. А Виго — порт огромный, там тоже всего полно: и пароходов и людей. Хотя, спору нет, в Гаване куда веселее, кругом все бурлит, клокочет. Гундин, молодец, позаботился обо мне. Приписал меня к больнице «Кинта Бенефика»[218], пригласил к себе домой — ему отвели жилье над гаражом на углу Тринадцатой улицы и Пасео. Какую только работу он не делал у хозяев, а нанялся просто садовником. Служил он очень исправно. Что говорить — ему повезло, не зря приплыл из такой дали. А у меня с первой минуты все кувырком. Еще в тот день, когда мы уезжали из пересылочного лагеря Тискорния, я сижу в машине, сияю от счастья, и на́ тебе, вдруг слышу, как Велос говорит Гундину: «Мое дело вывезти его отсюда, а пристраивать на работу — уволь». У меня самолюбие взыграло, и я ляпнул:

— Знаешь, ты свое дело сделал. Теперь я здесь сойду.

Это было как раз у самого входа в бухту на пристани Ла-Мачина. Велос остановил «форд» с открытым верхом, а Гундин написал мне свой адрес. Через несколько месяцев я все-таки к нему пришел, потому что мыкался — хуже не придумаешь. Гундин увидел меня и сразу дал три талончика в «Кинта Бенефика» и несколько песо, то ли пять, то ли шесть. Но если рассказывать с самого начала, в тот первый день мне досталось — жуткое дело. Во всем городе ни одной знакомой души. А Гундин — что? Не знаю, куда свернуть — направо или налево. Приятель моего деда сказал перед отъездом, что в Гаване на площади Польворин живет Антония Сильеро, что она из Галисии и торгует фруктами в лавчонке. Я записал ее имя и сунул бумажку в ботинок: боялся, вдруг стянут чемодан. У нас в Арносе говорили, что на Кубе много воров. Разного нарассказали про Кубу, и почти все — сплошная мура. Мулаток, которые-де сразу зазывают пить ром, ну, ни одной не встретил. Эти мулатки попадались на каждом шагу, что да, то да: служанки, домашние хозяйки, продавщицы больо[219]… А чтобы пригласить на бутылку рома — и не мечтай.

Я пошел куда глаза глядят, бродил часов шесть подряд, смотрел что где, слушал, о чем говорят. С трудом понимал, про что у них речь. Испанский язык знал тогда совсем плохо, хоть и старался у себя в Арносе выучить какие-то слова. Но кубинцы шпарят очень быстро, ничего не разберешь.

Когда меня видели в деревянных суэко да с деревянным чемоданом, я понимал, что мальчишки про меня кричат:

— Гальегашка-таракашка, деревянная букашка.

Смеялись прямо в лицо, просили испанскую монетку… Почти все кубинцы в соломенных сомбреро и в рубашках с длинными рукавами. Солнце жарит до невозможности, а они свою моду блюдут. В конце концов я выбился из сил, вынул из кармана деньги, пересчитал — всего тринадцать песо. Стало быть, с ними и налаживай новую жизнь. Купил стаканчик прохладительного напитка и два крохотных печеньица с начинкой из джема, тогда и узнал, что это называется «маса реаль». Спрятал деньги снова в ботинок и в первый раз дал большого маху, когда остановил частное такси — старую развалину, и руль такой загнутый, как усы. Шофер взял два песо, чтобы довезти до площади Польворин, а площадь оказалась чуть не за углом. Мне хотелось прикатить к сеньоре Антонии на автомобиле, пусть не думает, что я последний голодранец. Ну, тут меня облапошили, потому что за такой короткий путь надо заплатить двадцать сентаво. Не зря у нас в деревне говорили, что кубинцы — плуты и обманщики.

Вылез я на площади, ищу-ищу — и следа нет никакой Антонии.

— Вы случайно не знаете Антонию Сильеро?

— Ну, как не знать, парень, она — краса Сан-Исидро[220], у нее в животе дырка от пули, а зад на две половинки разделен.

Они видят — приезжий, вот и разыгрывают. Но человеку без привычки это невмоготу. Откуда ему знать, что на Кубе вся жизнь пополам с шуткой? Над всем смеются, хоть умри. А мне куда деваться, как быть? Хожу-брожу и вдруг натыкаюсь на одного типа, который говорит:

— Я знаю сына сеньоры Антонии. Двигай за мной.

Пришли снова на площадь. Сын сеньоры Антонии работал грузчиком. Ну, я ему все объяснил про себя. Он вспомнил о приятеле моего деда и рассказал, что его мать, Антония, померла от чумы два года назад. Конрадо — так звали моего нового знакомца — сразу подарил мне соломенную шляпу, повел по площади и давай всем и каждому говорить, что я его двоюродный брат и что приехал из Испании. Люди слушают и смеются, наверно, у меня морда была перепуганная. Мы выпили гуарапо[221], съели маленькие бананчики — они здесь яблочными называются, а чуть позже он позвал меня обедать. Мне сразу понравились листья берро[222], которые подают к бифштексу. Они с горчинкой. Но я ему сказал:

— Знаешь, Конрадо, а ведь подсунь нашим галисийским коровам этот берро, они морды отвернут.

Но сам я смел все дочиста. Да, повезло мне с Конрадо, доброй души парень. Я снова вспомнил о святом Рохе и сказал про себя: «Если ты вправду есть на свете, ну, спасибо тебе, друг!» Я положил чемодан на край стола и первый раз поел спокойно, не загадывая о будущем.

Дождь тогда лил и лил. Но я стал ходить по городу пешком, как святой Иаков-паломник, у которого тыквенная посудина на плече… Конрадо после того обеда отвез меня на трамвае к себе домой в район Буэнависта. Все трамваи были совсем новенькие, и народ их очень полюбил. Они радовали глаз, катились быстро-быстро по рельсам, которые проложили переселенцы. Погромыхивали на разные лады, красиво так позванивали, и в вагонах было очень удобно, нежарко — сиденья плетеные, а над окошками навесы из парусины, от солнца. Мне хочется одну вещь рассказать, только самого смех берет. В трамвае, на котором мы ехали с Конрадо, было порядочно народу, и вдруг входит очень высокий негр, весь в белом с ног до головы. Я на него уставился, смотрю и смотрю.

— Ты что? — спрашивает Конрадо. — Не видел никогда негров?

— Видел, но таких черных — нет.

— Ну, и чего так вылупился?

— Чудно, что с него краска не слезает и одежду не пачкает…

Конрадо решил — я шучу, а я на полном серьезе. Мне и в самом деле думалось, что они красят кожу. Я их видел-то всего ничего. Со временем мне очень пришлись по вкусу пышные мулаточки. Здесь их называли «кофе с молоком в большой чашке».

Трамвай ехал очень долго, чуть не через весь город. Наверно, в тот день я сумел увидеть из окна трамвая почти всю Гавану. Конечно, она была куда больше Виго и очень красочная, пестрая из-за ярких цветов и зданий — голубых, зеленых, розоватых.

Да! Чуть не забыл про коров… Повсюду в городе стояли хлева, где держали коров. Хозяин выводил корову на улицу и, самое занятное, доил ее прямо у дверей. Где только не увидишь молочника с бидоном парного молока! Люди, ты подумай, пили теплое парное молоко из-под коровы. И еще меня удивило, что все торговцы громким голосом нараспев расхваливали сбой товар. Кто кричит-поет про горячий тамаль[223], кто про сласти, кто про орешки — того и гляди оглохнешь. Продавцы газет влетали в трамваи и совали людям «Дискусьон», «Диарио де ла Марина», «Эль Эральдо». Но кому была нужна газета? Люди обо всем узнавали на улице. Приходил человек в кафе, и ему рассказывали самые последние сплетни. Какой смысл тратиться на газеты? Жизнь в городе дорожала и дорожала. Фунт хлеба — одно песо, масла — тоже, мяса — не достанешь, а к одежде и не подступиться. Так что газеты покупали люди со средствами. Менокаль[224] — в ту пору он был президентом — довел страну до банкротства, до страшных долгов. И хоть плачь с досады, потому что богатство прямо под ногами валялось. Только глянуть, какими рядами стоят бананы, увешанные спелыми гроздьями, и тут же картофельное поле, а с другой стороны — целые заросли манго. И так — куда ни кинь глаз! Да, кубинцам было с чего жить, а не мучиться, как они мучились в те годы.

Я это говорю, потому что видел все своими глазами. Солнце светит вовсю, земли плодородные, красные, дождями пропитанные… Да если бы нашей Понтеведре, с ее туманами, хоть чуток такого солнца, никто бы никуда не уезжал. Чего скрывать, наша Галисия — край невеселый, разве сравнишь с Кубой, где бы жить да радоваться?

Трамвай остановился, и мы с Конрадо сошли. Это была конечная остановка. Небо совсем расчистилось, и от земли шел такой влажный пар, что вот-вот задохнешься. Рубашка прилипла к спине. А ноги в суконных брюках сделались ватными, точно под тяжелым одеялом. Для любого, кто впервые приехал на Кубу, эта жара — страшная пытка… Мы все спускались и спускались вниз по улочкам. На одном углу, у овощного ларька, дрались две женщины — норовили порезать друг друга битыми пивными бутылками… Буэнависта — район с дурной славой, что ни день здесь драки, поножовщина да пьянки. Вот туда меня и занесло судьбой. Жизнь там обходилась дешевле. Комната стоила совсем недорого, только назовешь ли комнатой ту закуту, где обитал Конрадо? Почти такая же дыра, как в Тискорнии, правда чуть пошире, но сырая до ужаса, и клопов еще больше. Первое, что я сделал, — обрызгал спиртом все, что можно. Особенно в том углу, который он мне отвел для спанья. Там раньше было отхожее место. Крохотный угол — даже ноги вытянуть нельзя. И никакой кровати — ни лежака, ни раскладушки. Постелил я на полу три джутовых мешка, а под голову вместо подушки сунул свою одежду. На другой день одна женщина, венгерка, — она тоже жила в нашей пристройке, — подарила кусок ватина, которым я пользовался как одеялом, и ворох тряпок — из них вышла подушка. От жары, клопов и крыс я совсем не мог спать. Помню, ходил первые месяцы как в дурмане. Чтобы заснуть, говорил себе: «Считай овец, Мануэль!» И считал, пока сил хватало. Дойду до тысячи — и давай снова, потому что сотнями считать легче. Да… натерпелся я в том логове, не приведи бог! И Конрадо оказался вовсе не таким верным дружком, каким прикидывался. Но не о том сейчас речь. Обиднее всего, что я так и не узнал, кто надо мной сподличал. Темная история получилась. Начну с того, что у венгерки — ее звали Амархен — был старый попугай, который всем мешал спать. Всю ночь звал какого-то Николаса и орал черт-те что. Я не стерпел и дал этой проклятущей твари целый пучок петрушки, от которой попугаи дохнут. Амархен сразу догадалась, кто загубил птицу, и не простила, тем более что первая пришла мне на выручку, подушку своими руками сделала. Думаю, Амархен и позвала кого-нибудь из молодчиков, они в этом районе все — одна шайка-лейка. И сказала, мол, надо проучить этого Мануэля как следует. Я рано, хоть умри, не мог проснуться, потому что всю ночь бился без сна. Порой дремал до семи утра. Конрадо, тот — нет, в того хоть с вечера залей десять литров агуардьенте, он засветло уже на площади Польворин и знай таскает мешки с сахаром. Когда Конрадо уходил, он нарочно дверь оставлял приоткрытой. Думал, я поскорее проснусь от света и пойду искать какую-нибудь работу. Вот, наверно, утром кто-то к нам залез и украл мои суэко. По правде, на Кубе мало кто носил такие башмаки. Но продать можно было, и я как раз надумал это сделать. О том, что у меня в чемодане суэко, знали только Конрадо и Амархен. После истории с попугаем она со мной разговаривала, не показывала виду, что затаила злобу. Хитрющая была старуха, худая как жердь. И бесстыжая. Невесть что рассказывала про свои молодые годы, когда ее взяли в одно заведение самого последнего разряда в Сан-Исидро.